Постепенно меркли мечты, утрачивались надежды, привычки, изменилось даже поведение этого русского аристократа, и он уже все чаще засиживался на скамейках в лондонских скверах и плелся домой разбитый, опустошенный, как плетутся нищие куда-нибудь в корчму, поближе к печке или плите, в подвал, где они варят свои баланды и заболтали.
Портье, по привычке приветствующий возвращающихся домой жильцов, поднял голову от газеты и, увидев незнакомого — ему показалось незнакомого — мужчину, спросил, что тому нужно? Только получше вглядевшись, узнал Репнина и начал извиняться. А проводив его до лифта, который медленно пополз вверх, словно в небо, и, закрыв за ним дверь, хихикнул, потому что с первого дня знакомства привык видеть Репнина с бородой.
Ох уж этот странный поляк! — пробормотал он.
Еще более странной оказалась встреча Репнина с женой.
Увидев, что он сбрил бороду, она вскрикнула, и в этом крике почувствовалась огромная, какая-то животная радость. Она обняла его страстно, весело, как обнимала в первые годы их брака. Принялась целовать и целовала так долго, что Репнин был поражен. Он с трудом ее успокоил. Смущенно поцеловал жену в лоб, но так, что она взглянула на него с какой-то странной усмешкой. И не переставала повторять: Коля, милый Коля.
Уверенная, что он вернулся с работы, из своего подвала, стала хвалиться, как много успела сшить эскимосиков для продажи на завтра. Репнин понимал,— она даже не догадывается о том, что произошло с ним, в подвале. Сказал, что очень устал и что завтра вечером задержится в лавке дольше. Составляет годовой отчет. Она выслушала, весело на него глядя. То и дело подходила к нему со спины, обнимала и целовала, будто хотела удушить его.
Он решил об увольнении молчать.
В тот вечер она безумно жаждала любви, а когда они улеглись, страстно отдавалась ему, обнимала, как женщина, истосковавшаяся по близости после долгой разлуки. В тот вечер Надя потеряла всякий стыд. Бросалась на него и лежала на его груди до зари. Она впала в такое бешенство, что даже не заметила, как муж охладел, отдалился от нее, хотя и пытался все это скрыть. Когда, наконец, утомившись, она заснула, Репнин отошел к окну и долго стоял там. Ему казалось, что он уже никогда не сможет лечь и уснуть.
ГОД ЧУДЕС
Праздник рождения младенца в Иерусалиме и встреча Нового года оказались весьма кстати русскому эмигранту в Лондоне, решившему скрыть от жены свое увольнение со службы. Увольнение из подвала, в котором он провел почти два года и. который, словами Мольера, называл — «мой мрачный угол».
Он умолчал, что снова выброшен на улицу, снова остался в Лондоне без работы, без средств. Каждое утро он по-прежнему якобы на службу уходил из дому.
Он не сказал ей о том, что с ним произошло, не потому, что считал это позором, который надо скрывать, чем-то таким, чего надо стыдиться или о чем следует сожалеть, а просто потому, что ему уже надоело признаваться в своих неудачах здесь, в Лондоне. Все, что он пережил в течение последних трех лет, казалось ему нелепым, глупым, смешным. Несправедливым и бессмысленным.
Да и сам этот огромный город, в котором он обитал уже семь лет среди четырех, восьми, четырнадцати миллионов мужчин и женщин, которых он не знал и которые не знали его, казался ему лишенным всякого здравого смысла. Если б вокруг него мельтешили не люди, а, положим, муравьи,— все было бы естественно, он просто решил бы, что видит некий сон о насекомых. И разве то единственное, что он может сделать, чтобы помочь любимой жене,— это расстаться с ней, отправить ее к тетке, в Америку — разве это не безумие? Наполеоновское решение — тщетное и бессмысленное. Логически его существование должно было бы завершиться самоубийством — а чем же еще? Французская мелодрама, разыгранная русским эмигрантом. Подобно стольким эмигрантам, рассказы о которых он слышал.
Надя, бедняжка, теперь ежедневно ездила со своими куклами-эскимосами к старой графине Пановой.
С помощью старухи эскимосы расходились хорошо. Надя, бедняжка, хотела жить.
Неожиданностью для них явилось желание старой дамы увидеть князя Репнина в своем доме, на чае. Он ее удивляет. Это его уединение. Его окончательный разрыв с русским Комитетом. Со своими соотечественниками в Лондоне. Его упрямство. Заносчивость. Этот человек уклоняется от новых знакомств! Что он намерен делать, когда жена уедет в Америку? После отъезда Нади Репнину, пожалуй, было бы лучше всего переселиться к ней. Окрестности Лондона сказочные. А за ее столом всегда найдется место еще для одного человека.
Репнин предложение отверг.
Надя загрустила. В муже, во всяком случае так ей казалось, снова произошла какая-то перемена. Он охладел к ней.
Часто подолгу смотрел на нее, молча.
Когда вечером, после ванны, она "обнимала его, он был явно смущен и улыбался печально. Ласкал ее, но так, как ласкают ребенка, не женщину.
А в ней, теперь уже окончательно решившей уехать к заокеанской тетке, с небывалой силой пробудилась жажда близости. Прошлым летом, после возвращения мужа из Корнуолла она, извиняясь, не подпускала его к себе. Краснея, объясняла — так, ерунда, женские мелочи. Он должен ее простить. Но однажды ночью
в конце октября отдалась с небывалым бесстыдством. А в ноябре уже была ненасытна, словно они только что, а не двадцать шесть лет назад повенчались в Афинах.
В декабре с ней происходило нечто, несусветное. Почти каждую ночь она льнула к нему и отдавалась бурно, страстно, забывая о всяком приличии.
Репнин был поражен.
В ней словно бушевал какой-то пожар, пламя полыхало во всем ее теле. Глаза лихорадочно горели.
А он меж тем ощущал, что стареет.
Она без устали внушала ему, что уверена — он тотчас* же вслед за ней приедет в Америку.
Каждое утро Репнин старался сделать так, чтобы из дому они выходили порознь. Шел в булочную, на углу, потом в зеленную лавку. Но только проводив ее. А потом уходил якобы в свой подвал.
Он был ласков, нежно обнимал жену и ночью и днем, но обращался с ней, как с ребенком. Она же в конце этого года уже не скрывала свою ненасытную жажду любви и проявила такую опытность, будто прошла курс обучения бесстыдной страсти, описанной французскими авторами XVIII века.
Сама, правда, утверждала, что подобных книг никогда не читала, а как-то раз даже сказала, что молодой женщине читать их вообще ни к чему. Для этого книги не нужны,— сквозь смех заявила мужу как-то ночью. Это от природы дано каждой молодой женщине и каждой девчушке. И умолкла смущенно. Заметила, как он украдкой бросил на нее удивленный взгляд.
На рождественские праздники и на Новый год их засыпали приглашениями. Старая графиня Панова звала их к себе встречать Новый год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
Портье, по привычке приветствующий возвращающихся домой жильцов, поднял голову от газеты и, увидев незнакомого — ему показалось незнакомого — мужчину, спросил, что тому нужно? Только получше вглядевшись, узнал Репнина и начал извиняться. А проводив его до лифта, который медленно пополз вверх, словно в небо, и, закрыв за ним дверь, хихикнул, потому что с первого дня знакомства привык видеть Репнина с бородой.
Ох уж этот странный поляк! — пробормотал он.
Еще более странной оказалась встреча Репнина с женой.
Увидев, что он сбрил бороду, она вскрикнула, и в этом крике почувствовалась огромная, какая-то животная радость. Она обняла его страстно, весело, как обнимала в первые годы их брака. Принялась целовать и целовала так долго, что Репнин был поражен. Он с трудом ее успокоил. Смущенно поцеловал жену в лоб, но так, что она взглянула на него с какой-то странной усмешкой. И не переставала повторять: Коля, милый Коля.
Уверенная, что он вернулся с работы, из своего подвала, стала хвалиться, как много успела сшить эскимосиков для продажи на завтра. Репнин понимал,— она даже не догадывается о том, что произошло с ним, в подвале. Сказал, что очень устал и что завтра вечером задержится в лавке дольше. Составляет годовой отчет. Она выслушала, весело на него глядя. То и дело подходила к нему со спины, обнимала и целовала, будто хотела удушить его.
Он решил об увольнении молчать.
В тот вечер она безумно жаждала любви, а когда они улеглись, страстно отдавалась ему, обнимала, как женщина, истосковавшаяся по близости после долгой разлуки. В тот вечер Надя потеряла всякий стыд. Бросалась на него и лежала на его груди до зари. Она впала в такое бешенство, что даже не заметила, как муж охладел, отдалился от нее, хотя и пытался все это скрыть. Когда, наконец, утомившись, она заснула, Репнин отошел к окну и долго стоял там. Ему казалось, что он уже никогда не сможет лечь и уснуть.
ГОД ЧУДЕС
Праздник рождения младенца в Иерусалиме и встреча Нового года оказались весьма кстати русскому эмигранту в Лондоне, решившему скрыть от жены свое увольнение со службы. Увольнение из подвала, в котором он провел почти два года и. который, словами Мольера, называл — «мой мрачный угол».
Он умолчал, что снова выброшен на улицу, снова остался в Лондоне без работы, без средств. Каждое утро он по-прежнему якобы на службу уходил из дому.
Он не сказал ей о том, что с ним произошло, не потому, что считал это позором, который надо скрывать, чем-то таким, чего надо стыдиться или о чем следует сожалеть, а просто потому, что ему уже надоело признаваться в своих неудачах здесь, в Лондоне. Все, что он пережил в течение последних трех лет, казалось ему нелепым, глупым, смешным. Несправедливым и бессмысленным.
Да и сам этот огромный город, в котором он обитал уже семь лет среди четырех, восьми, четырнадцати миллионов мужчин и женщин, которых он не знал и которые не знали его, казался ему лишенным всякого здравого смысла. Если б вокруг него мельтешили не люди, а, положим, муравьи,— все было бы естественно, он просто решил бы, что видит некий сон о насекомых. И разве то единственное, что он может сделать, чтобы помочь любимой жене,— это расстаться с ней, отправить ее к тетке, в Америку — разве это не безумие? Наполеоновское решение — тщетное и бессмысленное. Логически его существование должно было бы завершиться самоубийством — а чем же еще? Французская мелодрама, разыгранная русским эмигрантом. Подобно стольким эмигрантам, рассказы о которых он слышал.
Надя, бедняжка, теперь ежедневно ездила со своими куклами-эскимосами к старой графине Пановой.
С помощью старухи эскимосы расходились хорошо. Надя, бедняжка, хотела жить.
Неожиданностью для них явилось желание старой дамы увидеть князя Репнина в своем доме, на чае. Он ее удивляет. Это его уединение. Его окончательный разрыв с русским Комитетом. Со своими соотечественниками в Лондоне. Его упрямство. Заносчивость. Этот человек уклоняется от новых знакомств! Что он намерен делать, когда жена уедет в Америку? После отъезда Нади Репнину, пожалуй, было бы лучше всего переселиться к ней. Окрестности Лондона сказочные. А за ее столом всегда найдется место еще для одного человека.
Репнин предложение отверг.
Надя загрустила. В муже, во всяком случае так ей казалось, снова произошла какая-то перемена. Он охладел к ней.
Часто подолгу смотрел на нее, молча.
Когда вечером, после ванны, она "обнимала его, он был явно смущен и улыбался печально. Ласкал ее, но так, как ласкают ребенка, не женщину.
А в ней, теперь уже окончательно решившей уехать к заокеанской тетке, с небывалой силой пробудилась жажда близости. Прошлым летом, после возвращения мужа из Корнуолла она, извиняясь, не подпускала его к себе. Краснея, объясняла — так, ерунда, женские мелочи. Он должен ее простить. Но однажды ночью
в конце октября отдалась с небывалым бесстыдством. А в ноябре уже была ненасытна, словно они только что, а не двадцать шесть лет назад повенчались в Афинах.
В декабре с ней происходило нечто, несусветное. Почти каждую ночь она льнула к нему и отдавалась бурно, страстно, забывая о всяком приличии.
Репнин был поражен.
В ней словно бушевал какой-то пожар, пламя полыхало во всем ее теле. Глаза лихорадочно горели.
А он меж тем ощущал, что стареет.
Она без устали внушала ему, что уверена — он тотчас* же вслед за ней приедет в Америку.
Каждое утро Репнин старался сделать так, чтобы из дому они выходили порознь. Шел в булочную, на углу, потом в зеленную лавку. Но только проводив ее. А потом уходил якобы в свой подвал.
Он был ласков, нежно обнимал жену и ночью и днем, но обращался с ней, как с ребенком. Она же в конце этого года уже не скрывала свою ненасытную жажду любви и проявила такую опытность, будто прошла курс обучения бесстыдной страсти, описанной французскими авторами XVIII века.
Сама, правда, утверждала, что подобных книг никогда не читала, а как-то раз даже сказала, что молодой женщине читать их вообще ни к чему. Для этого книги не нужны,— сквозь смех заявила мужу как-то ночью. Это от природы дано каждой молодой женщине и каждой девчушке. И умолкла смущенно. Заметила, как он украдкой бросил на нее удивленный взгляд.
На рождественские праздники и на Новый год их засыпали приглашениями. Старая графиня Панова звала их к себе встречать Новый год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201