В тот день вечером Репнин прямо из лавки отправился за Темзу — под Темзой — на метро. Моросил мелкий дождь. Невзирая на просьбу жены хотя бы на этот раз, для визита к врачу, взять такси, Репнин пошел пешком до ближайшей станции подземки. Ему стыдно было тратить деньги, которые жена сейчас получала из Америки от ее тетки, Марии Петровны, младшей из княжон Мирских. Он ковылял, опираясь на палку, а металлическая скоба, охватывающая под гипсом пятку его левой ноги, скользила. Кое-кто из прохожих на мгновенье останавливался и смотрел на него удивленно.
У входа на станцию — страшная толчея, длинный хвост, ждут терпеливо, ждет и он. Дожди, лондонские, которые вначале он ненавидел, теперь ему, можно сказать, даже приятны. По лицу скользят капли, будто холодные жемчужины. В солнечный день — а они здесь редки — он спускается в свой подвал с грустью, скорбит о солнце. А в дождь даже прохожие кажутся ему ближе. Идти трудно лишь при переходе через улицу.
В те первые, мирные, послевоенные годы Лондон пытался хоть как-то упорядочить свой ужасный транспорт, организовать его разумней. Тем не менее на станции метро в предвечерние часы стекались огромные массы мужчин и женщин, и сообщение становилось хаотичным. На станциях время от времени железные двери опускаются, словно решетки в клетках для зверей, а здоровенные полицейские стараются удержать и распределить людской поток, который надвигается, как океанские волны. Родители поднимают детей на плечи. Внизу, под землей, автоматические двери вагонов закрываются с трудом, так как всякий раз приходится втиснуть внутрь хоть еще одну спину, еще одну туфлю, еще одну ногу, мужчину, женщину.
Загипсованная нога превратила этого русского в мрачного и хмурого человека, которого раздражают толпы возвращающихся с работы людей. Эти люди кажутся ему безумцами. И такое повторяется дважды в
день: Лондон утром жадно заглатывает людей, а вечером их изрыгает.
Нет никакой связи между огромным чужим городом и его внутренним миром, его мыслями, страданиями. Он видит ясно все вокруг, но воспринимает, как сон, умозрительно.
Лондон расчертил улицы, они полосатые, будто африканские зебры, а толпы людей, которые возвращаются с работы домой спать, напоминают ему отступление генерала Куропаткина или прорыв Брусилова, но и от этих сравнений не становится легче. Может, будь он сейчас в России, он ощутил бы смысл своих движений, чувств, мыслей, а здесь он этого не ощущает, потому что в здешней действительности все кажется ему ненастоящим — и то, что сам намеревается сделать, что делает, куда идет. Букашка в каком-то отвратительном сне. Калека. Он не знает, что с ним будет, когда снимут гипс. Он знает лишь, что у Крылова он должен быть ровно в семь.
У входов в лондонское метро сейчас сотня, две, восемьсот, кто знает, сколько тысяч мужчин и женщин, и все ждут, как и он, ждут терпеливо — на такое способны лишь англичане. Вероятно, чтобы томящейся толпе было полегче, перед станциями подземки, возле кинотеатров всегда оказывается какой-нибудь уличный певец, который хрипло дребезжит, словно дервиш. А бывает, забредет и старый, вероятно бывший, циркач-гимнаст и стоит посреди тротуара на голове. Рядом на асфальте шляпа, и туда бросают пенни.
Репнин смотрит на стоящего вверх ногами человека, улыбается и приходит к выводу, что и он в конце концов мог бы таким образом зарабатывать свой хлеб насущный.
Но ощущение, что все это просто сон, продолжает его мучить.
Через час-другой такой Лондон перестанет существовать, и все успокоится. Исчезнут под землей огромные толпы людей, они рассеются по домам, и только на центральных улицах в темноте потечет река светящихся автомобильных фар. Боковые улочки и переулки наполнятся любовным воем кошек, а ночные сторожа начнут обходить двери и витрины магазинов, освещать фонариками замки, и, если окажется все в порядке, подобные призракам, они продолжат свои ночные прогулки, охраняя собственность. (Лондонскую святыню.)
Не заснет лишь Нельсон, как в Париже Наполеон. Человек, любивший сотню женщин и водивший на смерть сотни тысяч французов, оравших во все горло.
Памятник погибшим в Крымской войне, как и Нельсон на высоком постаменте, раздражал Репнина всякий раз, когда он проходил мимо, выйдя из лавки и направляясь к дому, и всякий раз он молча проклинал французского императора. Почему? Сам не знал. При мысли о царе Николае он ускорял шаг, словно спешил убежать от воспоминания о его гибели, но к Наполеону милости у него не было. Он смеялся над ним. Презирал его. Женщины, женщины, женщины. Памятники в Лондоне его злили. Из-за этих великих людей он вынужден ежедневно обходить их памятники и вместе с ним множество других людей, тех, что спускаются в подземку.
Ему потребовалось добрых пятнадцать минут, чтобы оказаться внизу, в вагоне, и еще пятнадцать, чтобы прибыть на станцию со странным названием «Слон и Ладья». И пока он ехал под Темзой, которая текла над ним по земле, ему удалось отделаться от безумных мыслей, каждый раз лезших в голову при виде памятника Крымской войне. Эти мысли почему-то всегда приходили к нему возле лавчонки, что находилась невдалеке от их подвала. Отсюда посылали Наполеону нюхательный табак — даже когда он жил, словно закованный Прометей, пленником на острове Святой Елены.
Англичане разрешили экспортировать табак — для императора?
Слон и Ладья? Эскалаторы на этой станции тяжеловесные, металлические. Устаревшие очень, и движутся медленно, будто в нерешительности. Люди поднимаются молча, разговоров не слышно. Расходятся, поднявшись наверх, без единого слова.
Это бедный, рабочий район.
За Темзой, в Лондоне, совсем иной мир.
Как две стороны медали, непохожи в столицах европейских городов районы, расположенные на разных берегах реки. На одном берегу живут всегда бедней, тяжелей, но зато душевней. Мужчина, у которого он спрашивает, как побыстрей добраться до дома врача (говорит ему адрес), улыбается. Рукой указывает на здание. Там. Но более сотни шагов.
Дом врача — вернее дом его жены — оказался действительно совсем близко, через дорогу от парка, рядом с больницей. Скромный двухэтажный дом, такой же, как соседние, с палисадником впереди. Бетонированная дорожка ведет к крыльцу, где на дверях табличка: Мг. КгШ. М. В. А. и при этом мелкими цифрами: 5-7.
Войдя в приемную, Репнин был неприятно удивлен. Маленькая, душная комнатка была наполнена больными — хотя уже миновало семь часов — мужчинами, женщинами, детьми. Эти люди очень отличались от тех, среди которых некогда, да даже и в теперешней своей бедности, он жил. Они не походили на жителей того, другого, берега Темзы. Рядом с ним сидели некрасивые, несчастные, опустившиеся женщины с больными, опухшими лицами, подурневшими от страданий, грубой жизни, да и пьянства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201