Вот что, папаша, хватит с меня. Ушел ваш
Эдючка и слава богу. Какая же я была дура, что мать послушалась. Правду
говорят, что в тихом омуте черти водятся. Пай-мальчик ваш, Дюк-Звездюк,
если не сказать покрепче, тряпка, мешок с дерьмом, а с
пре-тен-зи-я-ми... Придет с работы, плюхнется на диван - то ему подай,
рубашка чтобы каждый день была обязательно свежая, больше одного дня не
носит, нет, все вежливо, все тихо, но палец о палец в доме не ударит. А
как он с сыном разговаривает?! Отведет в угол и говорит ему тихим голо-
сом гадости, а самого трясет от злобы, он же его заикой оставит. А вы
знаете, почему за пять лет он ни разу не выехал заграницу хоть на неде-
лю, хоть на день? Врачей боится, неженка. Я уж и так перед родителями, и
сяк изворачивалась, а он все канючит - попроси отца, он все может, дос-
тань справку о здоровье. Не будет батя этого делать, понимаете? И потом
кто такой Эдуард Горин, чтобы что-то о себе воображать? Кому он нужен со
своими сто шестьдесят в месяц? Нам его зарплаты на бензин не хватает,
сейчас любой кооператор деньги лопатой гребет, с трех миллионов партий-
ные взносы официально платит. Мы же его кормим, поим, одеваем, мы же его
со-дер-жим. Знайте, что я давно и всерьез подыскивала ему замену и рога
ему трижды наставила, только, эх, не попался мне пока еще мужик по пле-
чу, уж я бы его не упустила, уж мы бы с ним зажили и потом сына все-таки
жалко... А машину я ему не отдам, дудки, пусть завтра же вернет и ключи
в почтовый ящик опустит. Все. А ведь я его догнала во дворе, вылетела из
постели в одной рубашке, как псих, думала стряслось чего, а как поняла,
что он уходит, спросила, ты, Эдик, хорошо подумал? Знаете, что он мне
ответил? Привет горячий - вот его последние слова, уважаемый папаша, ну
и слава богу, хоть избавимся мы от вас, как обуза с плеч, вот и катитесь
вы всем семейством, и вы со своими стишками, и выродок ваш, ветер в па-
рус, понятно?
Частые гудки, как позывные тревоги, оборвана связь, расторгнут союз,
разбилась судьба, осиротел внук - что сказать сыну? Что жена изменяла
ему? Что, как сутенер, он состоит на содержании женщины? Что страх перед
врачами лишает его даже мужского подобия - какой же он после всего этого
глава семейства, который испокон века и кормилец, и защитник?
Утро, как всегда, оказалось мудренее воспаленной ночи, утром поблекли
эмоции, сошла накипь обиды, утром Горин пришел к выводу, что был прав на
все сто, не полез в потемки души даже собственного сына. Горин молча
выслушал исповедь Дюка и тираду Юлии, молчание Горина и оказалось той
помощью, в которой они нуждались - сами во всем разобрались, хотя у Го-
рина и по сей день осталось гадливое ощущение человека, оказавшегося
свидетелем дурной истории. Правда, ссора прорвала зреющий нарыв, Дюк
взял на себя часть бытовых обязанностей и, пересилив себя, пошел к вра-
чам, получил нужную справку о здоровье и оформлялся не то в Болгарию, не
то в Польшу.
В вагоне поезда, вспоминая этот случай, Горин думал, что вот перест-
ройка коснулась и его близких, не уйди сват на пенсию, глядишь уехали бы
Дюк с Юлией заграницу и продолжали бы внутренне гнить их семейные отно-
шения или возник симбиоз, внутри которого вырос бы неизвестно какой внук
- панк, рокер, токсикоман... Очищается не страдающий, очищается состра-
дающий, нравственными были чувства Эдика, когда он страдал из-за сына -
вот где жила истина.
Размышляя о перестройке, Горин подумал, что были и в те времена прос-
веты, светлыми пятнами оставшиеся в памяти. Джаз и Волга. Сразу скинут
десяток лет, неужели десять как минуло?
Спасибо Вадиму - его идея, пройдет еще двадцать, а в памяти будет
цвести не тускнеющий праздник жизни - три дня джазового фестиваля в
Ярославле. Славен вольный Ярославль - до революции тысяча двести храмов,
сейчас на тысячу меньше - дающий приют племени странных музыкантов, уж,
казалось, что совсем не сочетаемо, так это мужик и джаз американский,
джаз и русская Волга, но приехал при полном расцвете развитого социализ-
ма патриарх джаза Дюк Элингтон именно в Ярославль, где умыкнули его из
гостиницы в ночи, а вернули под утро после "джема" - братского совмест-
ного инструментального многоголосия на любую вольно избранную музы-
кальную тему. Еще в начале пятидесятых, сквозь рев глушилок прорывался
низкий голос Виллиса Кановера и выжимала медь духовых мерную поступь по-
зывных "Садись в поезд А" Дюка Элингтона, звенели архангелами трубы Луи
Армстронга и Дизи Гиллеспи, заливался кларнет Бени Гудмена, рассыпалось
серебро клавишных синкоп Эола Гарнера и Оскара Питерсона, кричал челове-
ческим голосом саксофон Чарли Паркера.
Джаз для Горина был и остался музыкой его юности, так рок отпечатает-
ся в памяти нынешних молодых, Горин и сына прозвал Дюк в честь Элингто-
на. Многих джазменов Горину посчастливилось видеть в концертах - тех же
Гудмена и Элингтона, до сих поржжет сожаление, что прервал гастроли и
отказался выступать в Москве Оскар Питерсон из-за того, что Госконцерт
не нашел ему лучшей гостиницы, чем второразрядный "Урал".
Три дня в Ярославле - по шесть-семь часов музыки ежедневно, мозаика
совершенно несхожих, в отличие от совэстрады, талантов - и одержимый ви-
олончелист, с головой погруженный в тягучие волны воловьих жил своего
инструмента, и хромой ударник, полчаса развешивающий и расставляющий на
пустой сцене барабаны, барабанчики, бубны, горшки, тарелки, тарелочки,
связки бубенцов, а потом в тишине зала, касаясь этих предметов, заста-
вивший их отозваться каждого своей партитурой в симфонии ударных "Разго-
воры", и дуэт пианиста с ксилофонистом, который трижды начинал в отчаян-
ном ритме выстукивать свою импровизацию и трижды сбивался, пока, нако-
нец, не бросил палочки и ушел за кулисы, но зал зааплодировал и смолкал
до тех пор, пока ксилофонист не вернулся и не сыграл-таки пьесу до кон-
ца, заслужив овацию, и трио, квартеты, квинтеты, биг-бенды - большие ор-
кестры - раскачивали зал, а вместе с ними, казалось, и дворец культуры с
колоннами, и древний русский город с обкомом во главе. Зал не просто
слушал, это невозможно на джазовом фестивале - зал переживал вместе с
солистом, радовался и кричал, погружался в сумасшедшую тьму подкорки и
парил в высотах гармонии. Ведущий, знавший всех музыкантов и добрую по-
ловину зала, не объявлял номер "Соло для песочных часов с боем" или "Би-
сер в ежовых рукавицах", а беседовал, высказывал свое мнение, что тут
особенного по нынешним понятиям, а тогда звучало как декларация прав че-
ловека.
В фойе дворца культуры висело несколько графических работ, слабое по-
добие выставки, один эстамп запомнился Горину - черно-белый, без теней,
скрючился на трехногом стуле голый человек в обнимку с саксофоном, рядом
на краю стола - бутылка портвейна "Лучший" за один рубль двадцать семь
копеек и огрызок яблока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Эдючка и слава богу. Какая же я была дура, что мать послушалась. Правду
говорят, что в тихом омуте черти водятся. Пай-мальчик ваш, Дюк-Звездюк,
если не сказать покрепче, тряпка, мешок с дерьмом, а с
пре-тен-зи-я-ми... Придет с работы, плюхнется на диван - то ему подай,
рубашка чтобы каждый день была обязательно свежая, больше одного дня не
носит, нет, все вежливо, все тихо, но палец о палец в доме не ударит. А
как он с сыном разговаривает?! Отведет в угол и говорит ему тихим голо-
сом гадости, а самого трясет от злобы, он же его заикой оставит. А вы
знаете, почему за пять лет он ни разу не выехал заграницу хоть на неде-
лю, хоть на день? Врачей боится, неженка. Я уж и так перед родителями, и
сяк изворачивалась, а он все канючит - попроси отца, он все может, дос-
тань справку о здоровье. Не будет батя этого делать, понимаете? И потом
кто такой Эдуард Горин, чтобы что-то о себе воображать? Кому он нужен со
своими сто шестьдесят в месяц? Нам его зарплаты на бензин не хватает,
сейчас любой кооператор деньги лопатой гребет, с трех миллионов партий-
ные взносы официально платит. Мы же его кормим, поим, одеваем, мы же его
со-дер-жим. Знайте, что я давно и всерьез подыскивала ему замену и рога
ему трижды наставила, только, эх, не попался мне пока еще мужик по пле-
чу, уж я бы его не упустила, уж мы бы с ним зажили и потом сына все-таки
жалко... А машину я ему не отдам, дудки, пусть завтра же вернет и ключи
в почтовый ящик опустит. Все. А ведь я его догнала во дворе, вылетела из
постели в одной рубашке, как псих, думала стряслось чего, а как поняла,
что он уходит, спросила, ты, Эдик, хорошо подумал? Знаете, что он мне
ответил? Привет горячий - вот его последние слова, уважаемый папаша, ну
и слава богу, хоть избавимся мы от вас, как обуза с плеч, вот и катитесь
вы всем семейством, и вы со своими стишками, и выродок ваш, ветер в па-
рус, понятно?
Частые гудки, как позывные тревоги, оборвана связь, расторгнут союз,
разбилась судьба, осиротел внук - что сказать сыну? Что жена изменяла
ему? Что, как сутенер, он состоит на содержании женщины? Что страх перед
врачами лишает его даже мужского подобия - какой же он после всего этого
глава семейства, который испокон века и кормилец, и защитник?
Утро, как всегда, оказалось мудренее воспаленной ночи, утром поблекли
эмоции, сошла накипь обиды, утром Горин пришел к выводу, что был прав на
все сто, не полез в потемки души даже собственного сына. Горин молча
выслушал исповедь Дюка и тираду Юлии, молчание Горина и оказалось той
помощью, в которой они нуждались - сами во всем разобрались, хотя у Го-
рина и по сей день осталось гадливое ощущение человека, оказавшегося
свидетелем дурной истории. Правда, ссора прорвала зреющий нарыв, Дюк
взял на себя часть бытовых обязанностей и, пересилив себя, пошел к вра-
чам, получил нужную справку о здоровье и оформлялся не то в Болгарию, не
то в Польшу.
В вагоне поезда, вспоминая этот случай, Горин думал, что вот перест-
ройка коснулась и его близких, не уйди сват на пенсию, глядишь уехали бы
Дюк с Юлией заграницу и продолжали бы внутренне гнить их семейные отно-
шения или возник симбиоз, внутри которого вырос бы неизвестно какой внук
- панк, рокер, токсикоман... Очищается не страдающий, очищается состра-
дающий, нравственными были чувства Эдика, когда он страдал из-за сына -
вот где жила истина.
Размышляя о перестройке, Горин подумал, что были и в те времена прос-
веты, светлыми пятнами оставшиеся в памяти. Джаз и Волга. Сразу скинут
десяток лет, неужели десять как минуло?
Спасибо Вадиму - его идея, пройдет еще двадцать, а в памяти будет
цвести не тускнеющий праздник жизни - три дня джазового фестиваля в
Ярославле. Славен вольный Ярославль - до революции тысяча двести храмов,
сейчас на тысячу меньше - дающий приют племени странных музыкантов, уж,
казалось, что совсем не сочетаемо, так это мужик и джаз американский,
джаз и русская Волга, но приехал при полном расцвете развитого социализ-
ма патриарх джаза Дюк Элингтон именно в Ярославль, где умыкнули его из
гостиницы в ночи, а вернули под утро после "джема" - братского совмест-
ного инструментального многоголосия на любую вольно избранную музы-
кальную тему. Еще в начале пятидесятых, сквозь рев глушилок прорывался
низкий голос Виллиса Кановера и выжимала медь духовых мерную поступь по-
зывных "Садись в поезд А" Дюка Элингтона, звенели архангелами трубы Луи
Армстронга и Дизи Гиллеспи, заливался кларнет Бени Гудмена, рассыпалось
серебро клавишных синкоп Эола Гарнера и Оскара Питерсона, кричал челове-
ческим голосом саксофон Чарли Паркера.
Джаз для Горина был и остался музыкой его юности, так рок отпечатает-
ся в памяти нынешних молодых, Горин и сына прозвал Дюк в честь Элингто-
на. Многих джазменов Горину посчастливилось видеть в концертах - тех же
Гудмена и Элингтона, до сих поржжет сожаление, что прервал гастроли и
отказался выступать в Москве Оскар Питерсон из-за того, что Госконцерт
не нашел ему лучшей гостиницы, чем второразрядный "Урал".
Три дня в Ярославле - по шесть-семь часов музыки ежедневно, мозаика
совершенно несхожих, в отличие от совэстрады, талантов - и одержимый ви-
олончелист, с головой погруженный в тягучие волны воловьих жил своего
инструмента, и хромой ударник, полчаса развешивающий и расставляющий на
пустой сцене барабаны, барабанчики, бубны, горшки, тарелки, тарелочки,
связки бубенцов, а потом в тишине зала, касаясь этих предметов, заста-
вивший их отозваться каждого своей партитурой в симфонии ударных "Разго-
воры", и дуэт пианиста с ксилофонистом, который трижды начинал в отчаян-
ном ритме выстукивать свою импровизацию и трижды сбивался, пока, нако-
нец, не бросил палочки и ушел за кулисы, но зал зааплодировал и смолкал
до тех пор, пока ксилофонист не вернулся и не сыграл-таки пьесу до кон-
ца, заслужив овацию, и трио, квартеты, квинтеты, биг-бенды - большие ор-
кестры - раскачивали зал, а вместе с ними, казалось, и дворец культуры с
колоннами, и древний русский город с обкомом во главе. Зал не просто
слушал, это невозможно на джазовом фестивале - зал переживал вместе с
солистом, радовался и кричал, погружался в сумасшедшую тьму подкорки и
парил в высотах гармонии. Ведущий, знавший всех музыкантов и добрую по-
ловину зала, не объявлял номер "Соло для песочных часов с боем" или "Би-
сер в ежовых рукавицах", а беседовал, высказывал свое мнение, что тут
особенного по нынешним понятиям, а тогда звучало как декларация прав че-
ловека.
В фойе дворца культуры висело несколько графических работ, слабое по-
добие выставки, один эстамп запомнился Горину - черно-белый, без теней,
скрючился на трехногом стуле голый человек в обнимку с саксофоном, рядом
на краю стола - бутылка портвейна "Лучший" за один рубль двадцать семь
копеек и огрызок яблока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90