Бездельничающим его не видели. Не дотянул
до ста полтора месяца. Помню, как в один год отмечали деду девяносто,
отцу шестьдесят и мне тридцать. Бабушку ласково звал Лелькой, никогда с
ней не ругался. По воскресеньям Лелька пекла пышки, и обед был мясной.
За стол садились муж, три сына и две дочери. Жили в Моршанске на Заст-
ранке (за той стороной), которую переименовали в Комсомольскую. На зиму
мочили яблоки, солили огурцы, к новому году откармливали поросенка.
Младший сын - летчик тяжелого бомбардировщика - погиб в начале войны.
Бабушка не перенесла смерти любимца.
Старший прошел через всю войну, вернулся невредимым, но погиб в авто-
катастрофе. Как партийный работник он был направлен в Латвию. "Лесные
братья" захватили его сына заложником, но сын чудом остался жив.
Тетки вышли замуж и прожили свою жизнь одна в Москве, другая - в Мор-
шанске.
Отец окончил девятилетку с двухгодичным педагогическим уклоном и два
года работал учителем, а потом директором школы в Чулымском районе Ново-
сибирской области, затем ректором культармейского университета в Москве.
Но первая пятилетка нуждалась в инженерах, и отец закончил Институт ста-
ли. Его направили на Ижорский завод, который входил в наркомат судостро-
ительной промышленности, где он стал специалистом по корабельной и тан-
ковой броне. После войны - Москва, минсудпром, начальник отдела, зам на-
чальника главка. За атомный ледокол "Ленин", подводные лодки и другие
дела получил три ордена и четыре медали. Кандидат технических наук. Пер-
сональный пенсионер республиканского значения.
Вот и все.
Нет, было еще четыре листочка.
Схема - генеалогическое дерево нашей семьи, начиная с деда.
Распорядок дня в последние годы жизни: подъем, зарядка, завтрак, по-
ходы по магазинам, телевизор.
Два последних листа - попытка исповеди и график.
"Моя работа всегда была напряженной и трудной, но интересной. До шес-
тидесяти семи лет, когда я вышел на пенсию. И хотя я продолжаю работать
в скромной должности старшего научного сотрудника в научно-исследова-
тельском институте, но морально и психологически с трудом переношу рез-
кую смену темпа моей жизни. Раньше было ощущение необходимости высокого
и физического и духовного тонуса, чувство ответственности за свое дело
и, что самое главное, я видел уважение к себе и крупных начальников, и
подчиненных, и хороших, и даже плохих людей.
Пожалуй, есть и моя немалая доля вины, что растерял старые зна-
комства, а новых товарищей не завел. Получилась самоизоляция, одиночест-
во. Его особенно резко я ощутил, когда заболел, и никто по прежней рабо-
те не навестил меня. Пока не поздно, надо восстановить утраченное. Слож-
но, но надо. Нужно чувствовать ежедневно, что ты полезен окружающим.
Иначе смерть."
График был необычный. Математические построения изображали взлеты и
падения любви, уважения и взаимопонимания в течение жизни. В тридцать
лет для отца превыше всего была красная линия любви, к восьмидесяти со-
шедшая до нуля. На закате жизни важнее всего была голубая линия взаимо-
понимания и черная - уважения.
Все три чувства с годами шли по нисходящей, отец все больше ощущал
себя одиноким, хотя никогда мне об этом не говорил.
Прочитав записи, я осознал, что одиночество отца это одиночество всех
старых людей перед смертью, и оно страшнее моего одиночества в больнице,
оно страшнее одиночества в другом городе, далеко от дома, оно страшнее
одиночества в больнице другого города. Страшнее такого одиночества -
только одиночество старого человека в чужой стране.
Я гордился своим отцом, когда мне было десять, я снисходительно вни-
мал ему в двадцать лет, я зауважал и оценил его в тридцать, а позже с
каждым днем росла к нему нежность. Особенно в те моменты, когда мать
по-женски "пилила" его за какую-нибудь ерунду, а он вспыхивал, как юно-
ша, и гневался: "Сколько раз я просил тебя не позорить меня в при-
сутствии других!" Я гладил его по руке, и он постепенно успокаивался.
Я не видел отца мертвым, не видел его похорон, он остался в памяти
моей жизнерадостным и бодрым. Ушел в небытие и нет его. И никогда не бу-
дет. И все это сказки о загробной жизни, об инкарнациях, о чем так убеж-
денно толковал Ричи. Впрочем, и он был настолько потрясен смертью своего
друга, молодого человека, который умер на его руках, что заколебался в
вере своей.
Смерть моего отца осталась в памяти моего сына. Спасибо ему, он про-
водил деда в последний путь. Он мне все рассказал, когда, наконец, мы с
Аленой приехали в Москву.
В отпуск.
В последний.
Страна готовилась к первым выборам депутатов. К первому съезду. К де-
лу всенародному. Об этом и написался рассказ с таким же названием - "Де-
ло всенародное".
Глава сорок вторая
--===Колония===--
К О Л О Н И Я
Глава сорок вторая
Грязная весенняя Москва, хмурое небо с редкими проблесками слепого солнца,
бугристый асфальт мостовых в морщинах трещин под слоем бурой жижи, потоки
замызганных машин, черные надолбы наросшего за зиму нетающего льда, рябые от
мелкого мусора озябшие газоны, разбросанные окурки на троллейбусных и
автобусных остановках и толпа - торопящаяся, неулыбчивая, глядящая
настороженно из-подлобья, готовая огрызнуться и мгновенно затеять свару - вся
эта картина свернулась в трубку, уехала в прошлое для Евгения Горина вместе с
фирменным поездом "Кавказ".
Москва обрекла Горина на долгое прощание - состав не подали вовремя,
к полуночи, и Горину пришлось до половины третьего утра торчать у стенки
в подземном переходе Курского вокзала, набитом отъезжающими, где-то меж-
ду группой солдат под командой молодого лейтенанта и двумя мужчинами
спортивного типа, стоявшими, как часовые, по бокам картонного ящика с
японским телевизором "Панасоник". Горин сильно продрог, что ему было
совсем ни к чему, надсадно кашлял и еле дождался того момента, когда
можно было наконец-то расслабиться, согреваясь, на верхней полке купе
под размеренный перестук колес.
Ехали долго, поезд полз все медленнее и опоздание составляло три, а
позже пять часов против расписания. Поначалу этоустраивало Горина - по
графику поезд прибывал около семи утра, но, по мере роста разрыва во
времени, вызывало беспокойство - пропадал целый день лечения. Деваться,
с другой стороны, все равно некуда, успокаивал себя Горин и практически
не вылезал из постели, наверстывая отнятые бессонницей и лихорадочным
темпом жизни часы отдыха.
К выводу, что деваться некуда не только в прямом, но и переносном
смысле, особенно с другой стороны, Горин приходил еще и читая один из
толстых журналов, выписанных вскладчину сотрудниками его отдела на ра-
достях, сразу после того, как открыли ограниченную было подписку, что
праздновалось как чуть ли не решающая победа на пути демократизации все-
го строя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
до ста полтора месяца. Помню, как в один год отмечали деду девяносто,
отцу шестьдесят и мне тридцать. Бабушку ласково звал Лелькой, никогда с
ней не ругался. По воскресеньям Лелька пекла пышки, и обед был мясной.
За стол садились муж, три сына и две дочери. Жили в Моршанске на Заст-
ранке (за той стороной), которую переименовали в Комсомольскую. На зиму
мочили яблоки, солили огурцы, к новому году откармливали поросенка.
Младший сын - летчик тяжелого бомбардировщика - погиб в начале войны.
Бабушка не перенесла смерти любимца.
Старший прошел через всю войну, вернулся невредимым, но погиб в авто-
катастрофе. Как партийный работник он был направлен в Латвию. "Лесные
братья" захватили его сына заложником, но сын чудом остался жив.
Тетки вышли замуж и прожили свою жизнь одна в Москве, другая - в Мор-
шанске.
Отец окончил девятилетку с двухгодичным педагогическим уклоном и два
года работал учителем, а потом директором школы в Чулымском районе Ново-
сибирской области, затем ректором культармейского университета в Москве.
Но первая пятилетка нуждалась в инженерах, и отец закончил Институт ста-
ли. Его направили на Ижорский завод, который входил в наркомат судостро-
ительной промышленности, где он стал специалистом по корабельной и тан-
ковой броне. После войны - Москва, минсудпром, начальник отдела, зам на-
чальника главка. За атомный ледокол "Ленин", подводные лодки и другие
дела получил три ордена и четыре медали. Кандидат технических наук. Пер-
сональный пенсионер республиканского значения.
Вот и все.
Нет, было еще четыре листочка.
Схема - генеалогическое дерево нашей семьи, начиная с деда.
Распорядок дня в последние годы жизни: подъем, зарядка, завтрак, по-
ходы по магазинам, телевизор.
Два последних листа - попытка исповеди и график.
"Моя работа всегда была напряженной и трудной, но интересной. До шес-
тидесяти семи лет, когда я вышел на пенсию. И хотя я продолжаю работать
в скромной должности старшего научного сотрудника в научно-исследова-
тельском институте, но морально и психологически с трудом переношу рез-
кую смену темпа моей жизни. Раньше было ощущение необходимости высокого
и физического и духовного тонуса, чувство ответственности за свое дело
и, что самое главное, я видел уважение к себе и крупных начальников, и
подчиненных, и хороших, и даже плохих людей.
Пожалуй, есть и моя немалая доля вины, что растерял старые зна-
комства, а новых товарищей не завел. Получилась самоизоляция, одиночест-
во. Его особенно резко я ощутил, когда заболел, и никто по прежней рабо-
те не навестил меня. Пока не поздно, надо восстановить утраченное. Слож-
но, но надо. Нужно чувствовать ежедневно, что ты полезен окружающим.
Иначе смерть."
График был необычный. Математические построения изображали взлеты и
падения любви, уважения и взаимопонимания в течение жизни. В тридцать
лет для отца превыше всего была красная линия любви, к восьмидесяти со-
шедшая до нуля. На закате жизни важнее всего была голубая линия взаимо-
понимания и черная - уважения.
Все три чувства с годами шли по нисходящей, отец все больше ощущал
себя одиноким, хотя никогда мне об этом не говорил.
Прочитав записи, я осознал, что одиночество отца это одиночество всех
старых людей перед смертью, и оно страшнее моего одиночества в больнице,
оно страшнее одиночества в другом городе, далеко от дома, оно страшнее
одиночества в больнице другого города. Страшнее такого одиночества -
только одиночество старого человека в чужой стране.
Я гордился своим отцом, когда мне было десять, я снисходительно вни-
мал ему в двадцать лет, я зауважал и оценил его в тридцать, а позже с
каждым днем росла к нему нежность. Особенно в те моменты, когда мать
по-женски "пилила" его за какую-нибудь ерунду, а он вспыхивал, как юно-
ша, и гневался: "Сколько раз я просил тебя не позорить меня в при-
сутствии других!" Я гладил его по руке, и он постепенно успокаивался.
Я не видел отца мертвым, не видел его похорон, он остался в памяти
моей жизнерадостным и бодрым. Ушел в небытие и нет его. И никогда не бу-
дет. И все это сказки о загробной жизни, об инкарнациях, о чем так убеж-
денно толковал Ричи. Впрочем, и он был настолько потрясен смертью своего
друга, молодого человека, который умер на его руках, что заколебался в
вере своей.
Смерть моего отца осталась в памяти моего сына. Спасибо ему, он про-
водил деда в последний путь. Он мне все рассказал, когда, наконец, мы с
Аленой приехали в Москву.
В отпуск.
В последний.
Страна готовилась к первым выборам депутатов. К первому съезду. К де-
лу всенародному. Об этом и написался рассказ с таким же названием - "Де-
ло всенародное".
Глава сорок вторая
--===Колония===--
К О Л О Н И Я
Глава сорок вторая
Грязная весенняя Москва, хмурое небо с редкими проблесками слепого солнца,
бугристый асфальт мостовых в морщинах трещин под слоем бурой жижи, потоки
замызганных машин, черные надолбы наросшего за зиму нетающего льда, рябые от
мелкого мусора озябшие газоны, разбросанные окурки на троллейбусных и
автобусных остановках и толпа - торопящаяся, неулыбчивая, глядящая
настороженно из-подлобья, готовая огрызнуться и мгновенно затеять свару - вся
эта картина свернулась в трубку, уехала в прошлое для Евгения Горина вместе с
фирменным поездом "Кавказ".
Москва обрекла Горина на долгое прощание - состав не подали вовремя,
к полуночи, и Горину пришлось до половины третьего утра торчать у стенки
в подземном переходе Курского вокзала, набитом отъезжающими, где-то меж-
ду группой солдат под командой молодого лейтенанта и двумя мужчинами
спортивного типа, стоявшими, как часовые, по бокам картонного ящика с
японским телевизором "Панасоник". Горин сильно продрог, что ему было
совсем ни к чему, надсадно кашлял и еле дождался того момента, когда
можно было наконец-то расслабиться, согреваясь, на верхней полке купе
под размеренный перестук колес.
Ехали долго, поезд полз все медленнее и опоздание составляло три, а
позже пять часов против расписания. Поначалу этоустраивало Горина - по
графику поезд прибывал около семи утра, но, по мере роста разрыва во
времени, вызывало беспокойство - пропадал целый день лечения. Деваться,
с другой стороны, все равно некуда, успокаивал себя Горин и практически
не вылезал из постели, наверстывая отнятые бессонницей и лихорадочным
темпом жизни часы отдыха.
К выводу, что деваться некуда не только в прямом, но и переносном
смысле, особенно с другой стороны, Горин приходил еще и читая один из
толстых журналов, выписанных вскладчину сотрудниками его отдела на ра-
достях, сразу после того, как открыли ограниченную было подписку, что
праздновалось как чуть ли не решающая победа на пути демократизации все-
го строя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90