Вести тот или иной образ жизни не значит только жить так или иначе, но прежде всего иметь или не иметь возможность жить так, а не иначе. Иметь — значит принадлежать... Принадлежать к определенному обществу, делать определенное дело — независимо от того, доставляет оно вам удовольствие или нет, выполняете вы его с убеждением или без такового,— подчиняться определенным правилам, останавливаться в определенных гостиницах, ездить в определенного разряда поездах и классах, встречаться с другими людьми только в определенных случаях — все это не может не отразиться на человеке. И как бедность изнашивает и убивает человека,
так и достаток развращает его, препятствует его совершенствованию. Да и зачем ему совершенствоваться? Перед ним не стоит задача занять в обществе место, соответствующее его внутреннему содержанию, он уже занял его по независимым от него данным, от рождения эта возможность «иметь» освобождает его от обязанности быть лояльным и держаться в рамках приличия, учиться чему-нибудь, уважать чужую личность и подчиняться правилам; освобождает его от обязанности быть лично полезным членом общества — эту роль в обществе выполняют его деньги; освобождает даже от необходимости мыслить — за него мыслят профессора университета. Когда я говорю: образ жизни, я подразумеваю как раз все это, и изменить такое положение вещей — значит изменить самого себя, в корне, в полном смысле этого слова, освободиться от привычек и семейных и общественных предрассудков.— Он помолчал, задумавшись.— Существуют вещи... есть такие мелкие предрассудки, перед которыми я чувствую себя совершенно бессильным, никак не могу от них освободиться.
Ясна принесла чай, посидела немного и вышла. На улице уже совсем стемнело, и в окне отражалась вся комната. Александра ожидала услышать продолжение, но Байкич молчал. Это обескуражило ее. Она встала.
— Мне пора.
Он посмотрел на нее, пристально, серьезно.
— Можете ли вы мне сказать... Только мне нужен вполне откровенный и точный ответ.
У Александры даже виски побледнели, стали прозрачными от волнения.
— Известно ли вам было о готовящихся переменах в «Штампе»? — глухим голосом спросил Байкич.
— Нет.
Александра подняла одну бровь. На ее лице выразилось полнейшее удивление.
— И вы не говорили вашему отцу ни одного слова похвалы... мне? Ничего у него не просили для меня, когда узнали об этих переменах, когда узнали, что ваш отец стал собственником газеты?
— Нет. Никогда. Уверяю вас.
На душе у него отлегло. Сразу исчезло все, что так мучило его целый день. Он улыбнулся. Взял ее за руку.
— Спасибо вам, Алек! Всегда буду помнить об этом.— И потом совсем по-детски добавил: — Проводить вас, а? — И побежал за пальто.
Александра ничего не понимала. Только удивлялась, почему это у нее сердце колотится так громко и неровно. Словно что-то очень значительное коснулось ее.
Рука госпожи Росы продолжала лежать на задвижке двери, которую она только что захлопнула. Другой рукой, еще нывшей от напряжения, она затыкала выбившиеся из-под платка пряди волос. Дышала она прерывисто и часто. Лиловатые пятна на подбородке придавали ее лицу крайне неприятное выражение. Она крепко стиснула губы, и от мясистого лоснящегося носа к углам рта пролегли две глубокие морщины. Все вокруг сияло от искрящегося блеска заснеженной крыши соседнего дома, на которую падали лучи полуденного солнца. Госпожа Роса сосредоточенно думала: глаза ее, устремленные на задвижку, ничего не видели. Ее крестьянский ум работал быстро. Ведь могло... или... глаза ее сверкнули; она энергично отворила дверь.
— Ни слова отцу, поняла?
Станка, лежавшая скорчившись на полу, с оголенным плечом, не ответила. Мать повысила голос — хриплый, неприятный и строгий.
— Ты слышала?
Станка вздохнула. Госпожа Роса удовлетворилась таким ответом и закрыла дверь. Судьба Станки была в ее руках. Она села на низкую скамеечку возле плиты, подняла с полу деревянную лоханку, в которой был наполовину вычищенный картофель в мутной воде, и принялась заканчивать эту работу, все еще занятая своими тяжелыми мыслями. Вдруг две крупные слезы покатились по ее щекам. Задержались на мгновение в складках рта и упали ей на руки, которые механически двигались, действуя коротким деревенским ножом. Но губы сжались еще крепче, горящие глаза высохли: у низкого окна ежеминутно возникали головы соседок, а одна даже приставила руку к глазам козырьком, стараясь разглядеть, что происходит в кухне.
В это время Станка лежала неподвижно посреди пустой комнаты отца, прислонившись лбом к голым доскам пола. Она чувствовала тупую боль во всем теле, но больше всего болел палец, с которого мать только что сорвала кольцо. Мысли проносились с головокружительной быстротой, ни за одну нельзя было ухватиться, как бывает при бессоннице. Почему все эти люди столпились
утром в «их» комнате? Кока выглядывала из машины... и ни слова не хотела ей сказать. Даже смеялась. Отец Миле ударил ее. Миле на него замахнулся. О господи! Она чуть не попала под трамвай, потому что шла посередине улицы. Чьи-то руки ее схватили. Кругом были красные и сердитые лица. Жандарм, кондуктор и вагоновожатый, непонятные слова, непонятные восклицания. И, лежа так, Станка опять ясно услышала то страшное слово, которое отец Миле бросил ей в лицо при всех, выталкивая ее в дверь, словно какую-то вещь, с ужасом вспомнила и его разъяренное багровое лицо, рот, брызжущий слюной. Почему, почему она видела вокруг себя только эти страшные лица, слышала грубые слова, за что ее били и ругали, Станка никак не могла понять. Она ведь никому ничего не сделала. Ровно ничего. Она ощущала пустоту, разбитость, жизнь ее покидала — она стонала, лежа на полу, уставшая от рыданий, сердце, размягченное слезами, было полно жалости к самой себе, всеми брошенной, униженной, оплеванной, от которой все отвернулись.
Она закоченела на холодном полу. С трудом села. Волосы были растрепаны и падали на лицо, словно ворох желтых шелковых нитей. Она их поправила. Лицо было все в синяках. Она закрыла его холодными ладонями. И, сидя так, вдруг ощутила глубокое спокойствие, ледяное спокойствие в лучах холодного солнца. И сердце ее было подобно льдине, и живот был словно изо льда, и грудная клетка была обложена льдинками. Остановившимся взглядом она смотрела на расстилавшийся перед ней неровный пол из плохо отесанных досок, желтый, недавно вымытый. Тощий маленький клоп, прозрачно-желтый, быстро полз по самому краю половицы.
«Он должен что-нибудь сделать,— думала она упрямо,— должен, должен, ведь я его жена, он должен, ведь я же его жена!»
На другой день после этой сцены в рождественский сочельник Андрей проснулся поздно в незнакомой комнате, в чужой кровати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
так и достаток развращает его, препятствует его совершенствованию. Да и зачем ему совершенствоваться? Перед ним не стоит задача занять в обществе место, соответствующее его внутреннему содержанию, он уже занял его по независимым от него данным, от рождения эта возможность «иметь» освобождает его от обязанности быть лояльным и держаться в рамках приличия, учиться чему-нибудь, уважать чужую личность и подчиняться правилам; освобождает его от обязанности быть лично полезным членом общества — эту роль в обществе выполняют его деньги; освобождает даже от необходимости мыслить — за него мыслят профессора университета. Когда я говорю: образ жизни, я подразумеваю как раз все это, и изменить такое положение вещей — значит изменить самого себя, в корне, в полном смысле этого слова, освободиться от привычек и семейных и общественных предрассудков.— Он помолчал, задумавшись.— Существуют вещи... есть такие мелкие предрассудки, перед которыми я чувствую себя совершенно бессильным, никак не могу от них освободиться.
Ясна принесла чай, посидела немного и вышла. На улице уже совсем стемнело, и в окне отражалась вся комната. Александра ожидала услышать продолжение, но Байкич молчал. Это обескуражило ее. Она встала.
— Мне пора.
Он посмотрел на нее, пристально, серьезно.
— Можете ли вы мне сказать... Только мне нужен вполне откровенный и точный ответ.
У Александры даже виски побледнели, стали прозрачными от волнения.
— Известно ли вам было о готовящихся переменах в «Штампе»? — глухим голосом спросил Байкич.
— Нет.
Александра подняла одну бровь. На ее лице выразилось полнейшее удивление.
— И вы не говорили вашему отцу ни одного слова похвалы... мне? Ничего у него не просили для меня, когда узнали об этих переменах, когда узнали, что ваш отец стал собственником газеты?
— Нет. Никогда. Уверяю вас.
На душе у него отлегло. Сразу исчезло все, что так мучило его целый день. Он улыбнулся. Взял ее за руку.
— Спасибо вам, Алек! Всегда буду помнить об этом.— И потом совсем по-детски добавил: — Проводить вас, а? — И побежал за пальто.
Александра ничего не понимала. Только удивлялась, почему это у нее сердце колотится так громко и неровно. Словно что-то очень значительное коснулось ее.
Рука госпожи Росы продолжала лежать на задвижке двери, которую она только что захлопнула. Другой рукой, еще нывшей от напряжения, она затыкала выбившиеся из-под платка пряди волос. Дышала она прерывисто и часто. Лиловатые пятна на подбородке придавали ее лицу крайне неприятное выражение. Она крепко стиснула губы, и от мясистого лоснящегося носа к углам рта пролегли две глубокие морщины. Все вокруг сияло от искрящегося блеска заснеженной крыши соседнего дома, на которую падали лучи полуденного солнца. Госпожа Роса сосредоточенно думала: глаза ее, устремленные на задвижку, ничего не видели. Ее крестьянский ум работал быстро. Ведь могло... или... глаза ее сверкнули; она энергично отворила дверь.
— Ни слова отцу, поняла?
Станка, лежавшая скорчившись на полу, с оголенным плечом, не ответила. Мать повысила голос — хриплый, неприятный и строгий.
— Ты слышала?
Станка вздохнула. Госпожа Роса удовлетворилась таким ответом и закрыла дверь. Судьба Станки была в ее руках. Она села на низкую скамеечку возле плиты, подняла с полу деревянную лоханку, в которой был наполовину вычищенный картофель в мутной воде, и принялась заканчивать эту работу, все еще занятая своими тяжелыми мыслями. Вдруг две крупные слезы покатились по ее щекам. Задержались на мгновение в складках рта и упали ей на руки, которые механически двигались, действуя коротким деревенским ножом. Но губы сжались еще крепче, горящие глаза высохли: у низкого окна ежеминутно возникали головы соседок, а одна даже приставила руку к глазам козырьком, стараясь разглядеть, что происходит в кухне.
В это время Станка лежала неподвижно посреди пустой комнаты отца, прислонившись лбом к голым доскам пола. Она чувствовала тупую боль во всем теле, но больше всего болел палец, с которого мать только что сорвала кольцо. Мысли проносились с головокружительной быстротой, ни за одну нельзя было ухватиться, как бывает при бессоннице. Почему все эти люди столпились
утром в «их» комнате? Кока выглядывала из машины... и ни слова не хотела ей сказать. Даже смеялась. Отец Миле ударил ее. Миле на него замахнулся. О господи! Она чуть не попала под трамвай, потому что шла посередине улицы. Чьи-то руки ее схватили. Кругом были красные и сердитые лица. Жандарм, кондуктор и вагоновожатый, непонятные слова, непонятные восклицания. И, лежа так, Станка опять ясно услышала то страшное слово, которое отец Миле бросил ей в лицо при всех, выталкивая ее в дверь, словно какую-то вещь, с ужасом вспомнила и его разъяренное багровое лицо, рот, брызжущий слюной. Почему, почему она видела вокруг себя только эти страшные лица, слышала грубые слова, за что ее били и ругали, Станка никак не могла понять. Она ведь никому ничего не сделала. Ровно ничего. Она ощущала пустоту, разбитость, жизнь ее покидала — она стонала, лежа на полу, уставшая от рыданий, сердце, размягченное слезами, было полно жалости к самой себе, всеми брошенной, униженной, оплеванной, от которой все отвернулись.
Она закоченела на холодном полу. С трудом села. Волосы были растрепаны и падали на лицо, словно ворох желтых шелковых нитей. Она их поправила. Лицо было все в синяках. Она закрыла его холодными ладонями. И, сидя так, вдруг ощутила глубокое спокойствие, ледяное спокойствие в лучах холодного солнца. И сердце ее было подобно льдине, и живот был словно изо льда, и грудная клетка была обложена льдинками. Остановившимся взглядом она смотрела на расстилавшийся перед ней неровный пол из плохо отесанных досок, желтый, недавно вымытый. Тощий маленький клоп, прозрачно-желтый, быстро полз по самому краю половицы.
«Он должен что-нибудь сделать,— думала она упрямо,— должен, должен, ведь я его жена, он должен, ведь я же его жена!»
На другой день после этой сцены в рождественский сочельник Андрей проснулся поздно в незнакомой комнате, в чужой кровати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138