Кока вспылила:
— Потерял сознание... кончился человек!
Станка начала что-то лихорадочно нашептывать
Миле. Чтобы подбодрить девушку, он все крепче и крепче прижимал ее к себе и сам чувствовал какую-то уверенность, ощущая ее горячее дыхание.
— Но если так... нас вызовут в полицию,— продолжал Сверхштатный, все больше волнуясь.
— Конечно... и довольно об этом.— Кока взяла у Миле сигарету, закурила и забилась в угол машины. Она с силой раскуривала сигарету, которая, вспыхивая, освещала ее маленькое круглое лицо под белокурыми растрепанными локонами.
Машина вышла из темных улиц на освещенную площадь, широкую и пустую. Ветер гнал клочки бумаг, редкие прохожие, подняв воротники пальто, спешили вдоль темных домов.
— Я хочу сойти,— объявил вдруг Сверхштатный, пытаясь в тесноте высвободиться из рясы.
Никто ему не ответил. Станка не двигалась, уткнув лицо в грудь Миле. Свободной рукой он стирал с себя черную краску. Машина, шурша шинами, проехала улицу Князя Михаила, завернула за угол и так резко остановилась, что ее слегка занесло.
Никто не шевелился. На третьем этаже, в квартире.
Распоповичей, было освещено два окна. Главички-младший долго возился у ворот, а за ним следовала его тень. В ярком свете фар отчетливо было видно каждое его движение, вся его фигура, фуражка с золотым галуном, как у морских офицеров, и длинные кожаные перчатки, которые он снял не спеша, свернул и положил в карман короткой кожаной куртки. Куртка под лучами фар блестела, словно облитая водой. Два волнообразных движения — и черная масса автомобиля исчезла в раскрытой пасти подземного гаража.
В «клубе» все оживились, за исключением Станки: она бросилась ничком на диван и замерла, уткнув лицо в подушки. Она уже не плакала, но все время вздрагивала. Она не поднимала головы, боясь увидеть в углу комнаты того страшного человека, откинувшего голову к самой стене. Как он закричал! И как вскинул руки перед тем как грохнуться! Человек вдруг весь обмяк, будто перерезали веревку, на которой он висел! Вскрикнул и упал. Поднял руки, чтобы ухватиться за отрезанный конец веревки, и повалился. Хоть бы слово сказал ей кто-нибудь, сел бы рядом с ней. Но она не смела поднять глаз — вдруг увидит того человека. И Коку не могла позвать,— стыдно было за свою слабость. Закрыв лицо руками, зарывшись в подушки, обдавая их своим горячим дыханием, Станка чувствовала себя совсем заброшенной, одинокой, всеми покинутой. Она заплакала; вскоре все лицо ее стало мокрым от слез; кончиком языка она слизывала их с губ. Только бы не увидеть того человека, у которого в головах горит свеча; открытый рот,— боже мой! — эти черные зубы, черные испорченные зубы!
У окна раздались чьи-то тяжелые шаги. Может быть, жандарм.
В этих столь знакомых четырех стенах Миле двигался вполне уверенно. Он умылся, румяные щеки его лоснились, взгляд голубых глаз был открыт и безобиден. Он увидел неподвижную Станку и сел рядом с ней. Кока ногой отпихивала сброшенную рясу. Миле протянул руку. Оттолкнет ли его Станка, как отталкивала до сих пор? Он пожалел, что они уже больше не в машине. Женщины так податливы, когда плачут. И так сладко целуются! Женщины очень любят целоваться, когда плачут, когда сердце у них разрывается от рыданий и все лицо мокро от горячих слез. За слезами и горем скрывалось огромное наслаждение — Миле уже кое-что знал и испытал. Он подумал: женщину надо всегда заставлять
плакать, хотя бы и побоями. Рука его уже коснулась рук Станки, оказалась возле самых ее губ: она судорожно за нее ухватилась. Миле придвинулся еще ближе. Она немного потеснилась, чтобы дать ему место. Он обхватил ее за талию, тонкую и теплую; нагнулся к самому ее затылку.
— Почему ты так лежишь?
— Не я была первая... он так вскрикнул... открыл рот, я растерялась.
Он не знал, что отвечать. Он вообще не умел говорить нежности и сказал только:
— Конечно... он и без тебя мог подохнуть.— Миле устроился поудобнее на диване; теперь все ее гибкое тело, содрогающееся от рыданий, невинно поддавалось его легким ласкам. Станке казалось, что наслаждение, которое она испытывает, вызывается тем, что Миле ее утешает. А Миле казалось... нет, он был уверен, что таким способом, прижимая ее к себе, поглаживая ей бока и незаметно касаясь нежной округлости ее груди, он в самом деле ее утешает.
В коридоре раздались шаги. Потом открыли дверь в бывшей кухне. Чей-то низкий голос спросил: «Здесь?» Кто-то шел по бетону в тяжелых сапогах. Кто-то вздохнул, будто освободившись от ноши. Потом два голоса стали перешептываться. Ясно послышался смех.
Кока вздохнула с облегчением. Но была такая же бледная, как и все. Поглядев краешком глаза на Станку, которая при первом звуке чужого голоса вскочила, да так и замерла, стоя у дивана с широко открытыми глазами, Кока пожала плечами и пошла отворять дверь. Сверхштатный попытался ее удержать.
— Да это же Веса, отойдите.
И действительно, Веса Н. стоял в первой комнате и спорил с двумя носильщиками. На полу лежала целая груда вещей.
— Где же гроб? — спросила Кока.
Веса Н. посмотрел на нее через плечо и подмигнул.
— Удачно отделался от него,— оказался как раз впору старику.
Носильщики внесли вещи в «клуб» и ушли. Сверхштатный сразу отыскал свое зимнее пальто, ботики, шарф, шапку и незаметно вышел из комнаты. Пережив этот новый испуг, Станка совсем обессилела; она не плакала больше, не рыдала, не вздрагивала: лежала на спине, бледная, с закрытыми глазами и полуоткрытыми губами, с которых сошла краска; правая рука с зажатым в ней платочком свисала с дивана. Кока подошла и накинула на нее пальто. Миле расспрашивал Весу Н., который был в приподнятом настроении и, возбужденно сверкая глазами, размахивал руками.
— Мы все-таки своего добились — что ни говори, а произвели сенсацию. Приготовьте фотографии, завтра чуть свет прибегут журналисты интервьюировать нас.
— Если газеты представят нас в таком виде, будет скандал, а не сенсация,— заметила Кока.
— Во всяком случае, нам придется иметь дело с полицией и отвечать на суде,— добавил Миле.
— Но почему? Несчастные случаи не влекут за собой ответственности. Так сказал и полицейский чиновник, который меня допрашивал. Мы во всяком случае не можем быть виноваты в том, что у кого-то оказалось плохое сердце. В конце концов мы свободные граждане и живем в свое удовольствие.
— Все же... если вдуматься хорошенько,— Миле выругался,— все это противно и как-то жаль; хоть я его и не знал, все-таки, черт возьми, и он был человеком.
— Какой это человек! Я осмотрел его: калоши драные, в карманах наскребли двести пять динаров. А туда же, в Гранд-отеле остановился... куда ни глянь, всюду надувательство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138