Тут он немного отдышался, размял руки и ноги, снял шапку и рукой кое-как поправил пробор на голове. Только после этого он начал подниматься по крутой лестнице, волоча со ступеньки на ступеньку мешок с дровами.
Обыкновенно Ясна, услышав шаги сына, выходила из комнаты и помогала ему втащить дрова. Но в этот раз Ненад дошел до второй площадки, а из комнаты никто не выходил. Тишина испугала Ненада. Он оставил дрова на площадке и побежал наверх. Взялся было за ручку двери, но услыхал голоса и остановился, затаив дыхание... Приглушенный мужской голос что-то настойчиво доказывал. Ненад сразу понял, что это господин Шуневич. И тут же услышал ответ Ясны:
— Никогда, уходите отсюда, уходите!
Мужчина продолжал настаивать, а Ясна — все решительнее отказываться. В комнате на минуту воцарилась тишина, потом послышался стук, как будто опрокинули стул, и крик Ясны, сразу же приглушенный. Ненад, не помня себя, толкнул дверь и бросился в комнату. Он увидел, как господин Шуневич отпрянул от стола, возле которого лежала Ясна, ослабевшая от борьбы. Она приподнялась и, указывая пальцем на открытую дверь, сдавленным голосом проговорила:
— Убирайтесь вон! Можете меня интернировать, повесить, что вам угодно, мне все равно!
Господин Шуневич стоял весь красный, с налитыми кровью, выпученными глазами, словно пьяный. Он громко засопел, зло усмехнулся, схватил с пола свою шляпу и кинулся вон из комнаты. Ясна смотрела, как он уходил... а с ним вместе мука, масло, сахар. Смотрела остановившимся взглядом, запустив худые пальцы в растрепанные волосы и полуоткрыв рот. Наконец, взгляд ее упал на Ненада, на его прозрачные, бледные щеки и худенькие руки, вылезавшие из заштопанной фуфайки. Она пришла в себя, с минуту тупо глядела в пролет двери, потом бросилась к сыну, опустилась перед ним на колени, крепко прижала к себе, дрожа всем телом, и зарыдала, припав головой к узкой худенькой груди.
— Бедный мой мальчик, несчастный мой мальчик, мама не может, не может, прости меня.
Ненад был слишком слаб, чтобы поднять мать. Сейчас в нем произошел значительный и глубокий перелом. Он стал тихо поглаживать волосы Ясны. Приникнув головой к сыну, она не видела серьезного выражения лица своего мальчика, лица маленького мужчины, которого огромной мрачной тенью коснулась тяжесть жизни и людских отношений. Ненад если и не понял их, то бессознательно ощутил всю их горечь.
Настала пора фруктов. Темно-желтые, лихорадочные лица свидетельствовали о холерине, дизентерии. За опущенными шторами прятался тиф.
Господин Шуневич больше не появлялся, хотя его тень витала за высокими окнами Гувернмана.
Однажды в июле Ясну принесли с распределительного пункта без сознания. Вызванный врач определил острое малокровие и общее истощение. Воздух, усиленное питание, молоко. Прописал молоко. Прошло три дня, пока достали в городской управе нужные удостоверения, печати, пока зарегистрировались. Наконец выдали и талоны: четверть литра в неделю. Еще три дня Ненад понапрасну простоял у бывших мясных лавок на Цветном рынке, на четвертый день он получил немного синеватой жидкости, а на пятый в доме уже не было ни гроша.
Ясна снова отправилась с Ненадом в городскую управу. Но в этот день господа чиновники не принимали. Народ шумел, не хотел расходиться, стояла невыносимая духота и давка. Чиновники, ругаясь, с трудом протискивались через толпу.
— Вы же получили молоко! Что вам еще нужно? Зачем вы усиливаете беспорядок?
Ясна посмотрела на говорившего. Тот смутился, не выдержав ее взгляда. Что эта женщина — сумасшедшая или на грани сумасшествия? Он стал пятиться. Ясна протянула руку и крепко ухватилась за борт его пиджака. Человек вдруг переменил тон и любезно заулыбался.
— Сюда, войдите сюда на минуту. — Он закрыл за собой дверь. — Стакан воды? Или... погодите.
Ясна не выпускала его пиджака.
— Вы меня не узнаете? — проговорила она медленно и четко. Перед глазами у нее вертелись темные круги, которые ежеминутно переходили в круги всех цветов радуги.
— Нет.
— А я вас знаю, — раздельно продолжала Ясна и, не спуская с него полубезумного взгляда, продолжала: — Я голодная, денег нет, ребенок голодный, сделайте хоть что-нибудь.
Мужчина задумался. За дверью слышался глухой ропот недовольных. Он отдавал себе отчет, кем был прежде в Белграде и во что превратился сейчас, знал, что тут, за дверью, стоят жены его бывших сослуживцев. Знал очень хорошо и Ясну Байкич — и хотя с гораздо большим удовольствием он выгнал бы из канцелярии эту женщину, которая в конце концов не первая требует и угрожает, он мягко высвободился, вынул из бумажника десять крон и сунул ей в руку.
— Это на сегодня. Приходите завтра до приемных часов.
— Вы меня не помните? — упрямо настаивала Ясна.
— Нет, уверяю вас.
Она назвала себя. Он выказал крайнее изумление.
— Дорогая моя, вы? Что вы с собой сделали? Как же, слыхал я о Жарко... Почему вы меня раньше не отыскали? Какие перемены! Гибель Жарко, его геройская смерть, все это меня поразило. Такой талант! Я...
— А почему же вы не... там?
Вдруг он ссутулился, принялся кашлять. Развел руками, словно желая сказать: разве не видите, я больной, мне уж приходит конец. Ясна усмехнулась так выразительно, что он покраснел.
— Завтра я приду. Непременно.
На другой день она была принята простой работницей в военную корзиночную мастерскую: одна крона двадцать филиров за корзину и двадцать филиров за крышку.
Ненад каждый день ходил за дровами. Хворосту становилось все меньше и меньше, а собирать другое они не смели. За обнаруженные пилы или топорик сажали в тюрьму или заставляли разбивать камни на топчидерской дороге, а еще хуже — копать могилы и хоронить тифозных. И тем не менее всюду постукивали топорики, звенели пилы, хрустели свежие ветви. Одних ловили, другие умудрялись пройти незамеченными; на следующий день — первые удачно проскальзывали, а хватали вторых. Попадались, правда, добродушные полицейские, которые с улыбкой следили за тем, с каким напряжением дети старались сломать только что надпиленную ветку. О появлении такого полицейского сейчас же становилось известно, и лес начинал наполняться дерзкими песнями, возбужденными голосами, треском. Можно было бы подумать, что тут встречают зарю на Юрьев день, если бы в свежей зелени лесов не мелькали желтые лица и по извилистым тропинкам, излюбленным в прежнее время местам для прогулок, не спускались худые фигуры, сгибаясь под тяжестью ноши.
Ночью прошел дождик — утро было ясное и свежее. Мягкий ветерок, напоенный запахом распустившихся роз и цветущих лип, гнал через вершину Топчидерской горы по влажной небесной лазури легкие облака, похожие на скачущую конницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Обыкновенно Ясна, услышав шаги сына, выходила из комнаты и помогала ему втащить дрова. Но в этот раз Ненад дошел до второй площадки, а из комнаты никто не выходил. Тишина испугала Ненада. Он оставил дрова на площадке и побежал наверх. Взялся было за ручку двери, но услыхал голоса и остановился, затаив дыхание... Приглушенный мужской голос что-то настойчиво доказывал. Ненад сразу понял, что это господин Шуневич. И тут же услышал ответ Ясны:
— Никогда, уходите отсюда, уходите!
Мужчина продолжал настаивать, а Ясна — все решительнее отказываться. В комнате на минуту воцарилась тишина, потом послышался стук, как будто опрокинули стул, и крик Ясны, сразу же приглушенный. Ненад, не помня себя, толкнул дверь и бросился в комнату. Он увидел, как господин Шуневич отпрянул от стола, возле которого лежала Ясна, ослабевшая от борьбы. Она приподнялась и, указывая пальцем на открытую дверь, сдавленным голосом проговорила:
— Убирайтесь вон! Можете меня интернировать, повесить, что вам угодно, мне все равно!
Господин Шуневич стоял весь красный, с налитыми кровью, выпученными глазами, словно пьяный. Он громко засопел, зло усмехнулся, схватил с пола свою шляпу и кинулся вон из комнаты. Ясна смотрела, как он уходил... а с ним вместе мука, масло, сахар. Смотрела остановившимся взглядом, запустив худые пальцы в растрепанные волосы и полуоткрыв рот. Наконец, взгляд ее упал на Ненада, на его прозрачные, бледные щеки и худенькие руки, вылезавшие из заштопанной фуфайки. Она пришла в себя, с минуту тупо глядела в пролет двери, потом бросилась к сыну, опустилась перед ним на колени, крепко прижала к себе, дрожа всем телом, и зарыдала, припав головой к узкой худенькой груди.
— Бедный мой мальчик, несчастный мой мальчик, мама не может, не может, прости меня.
Ненад был слишком слаб, чтобы поднять мать. Сейчас в нем произошел значительный и глубокий перелом. Он стал тихо поглаживать волосы Ясны. Приникнув головой к сыну, она не видела серьезного выражения лица своего мальчика, лица маленького мужчины, которого огромной мрачной тенью коснулась тяжесть жизни и людских отношений. Ненад если и не понял их, то бессознательно ощутил всю их горечь.
Настала пора фруктов. Темно-желтые, лихорадочные лица свидетельствовали о холерине, дизентерии. За опущенными шторами прятался тиф.
Господин Шуневич больше не появлялся, хотя его тень витала за высокими окнами Гувернмана.
Однажды в июле Ясну принесли с распределительного пункта без сознания. Вызванный врач определил острое малокровие и общее истощение. Воздух, усиленное питание, молоко. Прописал молоко. Прошло три дня, пока достали в городской управе нужные удостоверения, печати, пока зарегистрировались. Наконец выдали и талоны: четверть литра в неделю. Еще три дня Ненад понапрасну простоял у бывших мясных лавок на Цветном рынке, на четвертый день он получил немного синеватой жидкости, а на пятый в доме уже не было ни гроша.
Ясна снова отправилась с Ненадом в городскую управу. Но в этот день господа чиновники не принимали. Народ шумел, не хотел расходиться, стояла невыносимая духота и давка. Чиновники, ругаясь, с трудом протискивались через толпу.
— Вы же получили молоко! Что вам еще нужно? Зачем вы усиливаете беспорядок?
Ясна посмотрела на говорившего. Тот смутился, не выдержав ее взгляда. Что эта женщина — сумасшедшая или на грани сумасшествия? Он стал пятиться. Ясна протянула руку и крепко ухватилась за борт его пиджака. Человек вдруг переменил тон и любезно заулыбался.
— Сюда, войдите сюда на минуту. — Он закрыл за собой дверь. — Стакан воды? Или... погодите.
Ясна не выпускала его пиджака.
— Вы меня не узнаете? — проговорила она медленно и четко. Перед глазами у нее вертелись темные круги, которые ежеминутно переходили в круги всех цветов радуги.
— Нет.
— А я вас знаю, — раздельно продолжала Ясна и, не спуская с него полубезумного взгляда, продолжала: — Я голодная, денег нет, ребенок голодный, сделайте хоть что-нибудь.
Мужчина задумался. За дверью слышался глухой ропот недовольных. Он отдавал себе отчет, кем был прежде в Белграде и во что превратился сейчас, знал, что тут, за дверью, стоят жены его бывших сослуживцев. Знал очень хорошо и Ясну Байкич — и хотя с гораздо большим удовольствием он выгнал бы из канцелярии эту женщину, которая в конце концов не первая требует и угрожает, он мягко высвободился, вынул из бумажника десять крон и сунул ей в руку.
— Это на сегодня. Приходите завтра до приемных часов.
— Вы меня не помните? — упрямо настаивала Ясна.
— Нет, уверяю вас.
Она назвала себя. Он выказал крайнее изумление.
— Дорогая моя, вы? Что вы с собой сделали? Как же, слыхал я о Жарко... Почему вы меня раньше не отыскали? Какие перемены! Гибель Жарко, его геройская смерть, все это меня поразило. Такой талант! Я...
— А почему же вы не... там?
Вдруг он ссутулился, принялся кашлять. Развел руками, словно желая сказать: разве не видите, я больной, мне уж приходит конец. Ясна усмехнулась так выразительно, что он покраснел.
— Завтра я приду. Непременно.
На другой день она была принята простой работницей в военную корзиночную мастерскую: одна крона двадцать филиров за корзину и двадцать филиров за крышку.
Ненад каждый день ходил за дровами. Хворосту становилось все меньше и меньше, а собирать другое они не смели. За обнаруженные пилы или топорик сажали в тюрьму или заставляли разбивать камни на топчидерской дороге, а еще хуже — копать могилы и хоронить тифозных. И тем не менее всюду постукивали топорики, звенели пилы, хрустели свежие ветви. Одних ловили, другие умудрялись пройти незамеченными; на следующий день — первые удачно проскальзывали, а хватали вторых. Попадались, правда, добродушные полицейские, которые с улыбкой следили за тем, с каким напряжением дети старались сломать только что надпиленную ветку. О появлении такого полицейского сейчас же становилось известно, и лес начинал наполняться дерзкими песнями, возбужденными голосами, треском. Можно было бы подумать, что тут встречают зарю на Юрьев день, если бы в свежей зелени лесов не мелькали желтые лица и по извилистым тропинкам, излюбленным в прежнее время местам для прогулок, не спускались худые фигуры, сгибаясь под тяжестью ноши.
Ночью прошел дождик — утро было ясное и свежее. Мягкий ветерок, напоенный запахом распустившихся роз и цветущих лип, гнал через вершину Топчидерской горы по влажной небесной лазури легкие облака, похожие на скачущую конницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138