О нашей деревне заговорили в политических кругах. «Какой- то Байкич, учитель, создает крестьянскую партию». Его стали интервьюировать. В то время как твоя колыбель стояла в тени под липой, перед школой ежедневно останавливались повозки. Редакторы белградских газет и другие видные представители интеллигенции приезжали познакомиться с Байкичем и узнать о целях партии ему было всего двадцать семь лет! Всю весну и лето сторонники других партий рассылали своим центральным комитетам и партийным клубам указания, в которых обращали внимание на деятельность твоего отца, хотя работа его протекала еще теоретически, по-кабинетному; он тогда еще не выступал перед народом, не проводил митингов. Но он выделялся. Он из деревни призывал людей к деятельности, раскрывал, в чем их интересы. А это мешало. Мешало в равной степени всем другим партиям.
Наконец, окружной комитет одной из двух главных партий потребовал от своей депутатской фракции и от министра просвещения удаления Йована из округа в интересах этих политических партий.
Приближались выборы. Министром просвещения в то время был энергичный, но страшный Деспотович. После одного неожиданного полицейского обыска Йована срочно вызвали в Белград, к самому министру. Без всяких предисловий министр сказал ему: «Вы на плохом счету; у вас нашли книги французских и русских революционных авторов. Теперь вы вступили в партию, о лидере которой у нас еще более плохое мнение. Как ваш министр я желаю, чтобы вы подали заявление, что по семейным обстоятельствам покидаете вашу крестьянскую партию. Иначе, Байкич, вас ждет Хомоле». Йован застонал от обиды. «Неужели я должен подать такое постыдное заявление только из страха перед Хомолем?!» — «Нет, если ты подашь такое заявление, я тебя переведу в Обреновац или другой город по твоему выбору». Это возмутительное предложение еще сильнее обидело Йова- на. «Неужели только таким путем способный учитель может добиться перевода в город? Никогда, господин министр! Если меня не ценят как учителя, то я не желаю покупать Обреновац подобной ценой. Я член центрального комитета этой партии и никогда и никоим образом не могу допустить, чтобы достоинство сербского учителя было унижено». Министр насмешливо улыбнулся: «Ну, ну, успеешь еще передумать!» — «Мне нечего передумывать, решение мое принято». — «Ну что ж, иди и жди; когда захочу, тогда и переведу тебя».
Министр призвал его еще раз. И меня вместе с ним. Сначала он принял Йована, а следом за ним меня. Он долго беседовал со мной и советовал повлиять на мужа, чтобы он подал заявление, если не хочет своим упрямством погубить и себя и свою семью. Я отказалась. «Мой муж совершеннолетний и знает, что делает. Я вполне с ним согласна и одобряю его поведение». Последнее, что я услышала от министра, было: «Вы раскаетесь!»
Вернулись мы в деревню и стали ждать приговора. Назначения уже пришли, и все учителя разъехались по своим местам. Мы были готовы выехать в любую минуту. Прибыли вновь назначенные учителя, и мы покинули школу и нашу квартиру. Осень была холодная и сырая. Мы с грустью поглядывали друг на друга и на тебя. В этом ожидании подошел и октябрь, и только тогда нас «для пользы дела» перевели в ужасное по тем временам местечко Л., страшное Хомоле. Да простит мне бог, но моя горькая слеза упала тогда на ребенка этого страшного человека.
Как жалели нас наши «товарищи», каких только советов не давали! Отец твой шел вперед с высоко поднятой головой. Единственно, о чем он меня спросил, не хочу ли я поехать в Обреновац. «Ты сможешь получить это место, тебя-то не смеют наказывать». Нет, одного бы я никогда его не отпустила! Как я могла оставить его в ту минуту, когда на него ополчились злые люди? Я была его женой, и мое место было подле него. Он только молча погладил меня по голове.
Будучи проездом в Белграде, он явился к министру, «только чтобы пожать ему руку». Министр ему сказал: «Нам и там нужны хорошие учителя».— «Я понимаю, господин министр, потому и еду туда, надо учить и тамошний народ».
Да, было и еще одно разочарование. Никто из членов
партии, из-за которой мы пострадали, не спросил: почему уезжаешь, на каких условиях? Расплатился ли с долгами, которые сделал, принимая в течение полутора лет множество делегатов и членов партии, которые ели, пили и ночевали у тебя? Но Йован был счастлив тем, что нас торжественно провожали до Шабаца и сам генерал Ст. О. держал тебя на руках, пока мы размещались на пароходе. Когда он отошел, увозя изгнанников, Йован сказал мне, глядя на эту толпу с генералом Ст. О. во главе: «Может быть, это начало новой эпохи?» В Шабаце мы оставили несколько векселей, так как ехали в неизвестность, без всяких сбережений, с ребенком на руках и нищенским жалованьем в кармане.
День святого Луки. Утром выпал снег. Нас впустили в монастырь Горняк обогреться. Путь был долгий и опасный, по занесенному снегом ущелью, в маленькой, ветхой повозке с полотняным верхом. Нам сказали, что сифилис здесь — «народная» болезнь, и мы запаслись кувшинами с водой.
После тяжелого путешествия под вечер мы прибыли в Л. прозябшие, голодные, усталые. Остановились перед домом учителя. Что могло быть естественнее? Дверь отворил — кто бы ты думал? — Стева Вукович, тот самый вечно голодный товарищ папы, «Стева, который ждет у фонаря». Но, вместо того чтобы пригласить нас в дом, он стал на пороге и нагло объявил, что не может нас впустить, «потому, видишь ли, что власти о тебе не очень-то хорошо отзываются». Твой отец только посмотрел на него. Он был белее окружавшего нас снега. Если бы я не схватила его за руку, он бы ударил его. «Ты, Стева, только поганишь эту несчастную землю!»
Оставшись на дороге перед закрытой дверью единственного дома, где мы могли найти приют, в снежной ночи, в незнакомом селе, окруженные насмешливыми, злорадными взглядами крестьян, столпившихся вокруг нашей повозки, мы не знали, на что решиться. Пришлось зайти в харчевню, пропахшую мокрыми овечьими кожухами, дымом и йодоформом. Я заплакала, почувствовала себя слишком слабой, очутившись в этом месте для прокаженных. Мы стояли посреди грязной, вонючей комнаты, боясь к чему-нибудь прикоснуться. Отец держал тебя на руках хмурый — его мучили угрызения совести из-за меня. «Прости меня, Ясна,— сказал он срывающимся голосом,— этого ты не заслужила. А сын еще меньше». Мы разложили наши вещи на столе и вдвоем с
тобой кое-как отдохнули, а он просидел всю ночь возле нас на стуле.
Но уже на другой день никто не мог заметить его плохого настроения. «Мы должны примириться с действительностью, потому что надо жить и работать». Он все еще оставался идеалистом. Верил, что партия за все вознаградит, и ему и в голову не приходило, что «вождь» был доволен тем, что Йована убрали из края, где его популярность затмевала популярность «вождя».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Наконец, окружной комитет одной из двух главных партий потребовал от своей депутатской фракции и от министра просвещения удаления Йована из округа в интересах этих политических партий.
Приближались выборы. Министром просвещения в то время был энергичный, но страшный Деспотович. После одного неожиданного полицейского обыска Йована срочно вызвали в Белград, к самому министру. Без всяких предисловий министр сказал ему: «Вы на плохом счету; у вас нашли книги французских и русских революционных авторов. Теперь вы вступили в партию, о лидере которой у нас еще более плохое мнение. Как ваш министр я желаю, чтобы вы подали заявление, что по семейным обстоятельствам покидаете вашу крестьянскую партию. Иначе, Байкич, вас ждет Хомоле». Йован застонал от обиды. «Неужели я должен подать такое постыдное заявление только из страха перед Хомолем?!» — «Нет, если ты подашь такое заявление, я тебя переведу в Обреновац или другой город по твоему выбору». Это возмутительное предложение еще сильнее обидело Йова- на. «Неужели только таким путем способный учитель может добиться перевода в город? Никогда, господин министр! Если меня не ценят как учителя, то я не желаю покупать Обреновац подобной ценой. Я член центрального комитета этой партии и никогда и никоим образом не могу допустить, чтобы достоинство сербского учителя было унижено». Министр насмешливо улыбнулся: «Ну, ну, успеешь еще передумать!» — «Мне нечего передумывать, решение мое принято». — «Ну что ж, иди и жди; когда захочу, тогда и переведу тебя».
Министр призвал его еще раз. И меня вместе с ним. Сначала он принял Йована, а следом за ним меня. Он долго беседовал со мной и советовал повлиять на мужа, чтобы он подал заявление, если не хочет своим упрямством погубить и себя и свою семью. Я отказалась. «Мой муж совершеннолетний и знает, что делает. Я вполне с ним согласна и одобряю его поведение». Последнее, что я услышала от министра, было: «Вы раскаетесь!»
Вернулись мы в деревню и стали ждать приговора. Назначения уже пришли, и все учителя разъехались по своим местам. Мы были готовы выехать в любую минуту. Прибыли вновь назначенные учителя, и мы покинули школу и нашу квартиру. Осень была холодная и сырая. Мы с грустью поглядывали друг на друга и на тебя. В этом ожидании подошел и октябрь, и только тогда нас «для пользы дела» перевели в ужасное по тем временам местечко Л., страшное Хомоле. Да простит мне бог, но моя горькая слеза упала тогда на ребенка этого страшного человека.
Как жалели нас наши «товарищи», каких только советов не давали! Отец твой шел вперед с высоко поднятой головой. Единственно, о чем он меня спросил, не хочу ли я поехать в Обреновац. «Ты сможешь получить это место, тебя-то не смеют наказывать». Нет, одного бы я никогда его не отпустила! Как я могла оставить его в ту минуту, когда на него ополчились злые люди? Я была его женой, и мое место было подле него. Он только молча погладил меня по голове.
Будучи проездом в Белграде, он явился к министру, «только чтобы пожать ему руку». Министр ему сказал: «Нам и там нужны хорошие учителя».— «Я понимаю, господин министр, потому и еду туда, надо учить и тамошний народ».
Да, было и еще одно разочарование. Никто из членов
партии, из-за которой мы пострадали, не спросил: почему уезжаешь, на каких условиях? Расплатился ли с долгами, которые сделал, принимая в течение полутора лет множество делегатов и членов партии, которые ели, пили и ночевали у тебя? Но Йован был счастлив тем, что нас торжественно провожали до Шабаца и сам генерал Ст. О. держал тебя на руках, пока мы размещались на пароходе. Когда он отошел, увозя изгнанников, Йован сказал мне, глядя на эту толпу с генералом Ст. О. во главе: «Может быть, это начало новой эпохи?» В Шабаце мы оставили несколько векселей, так как ехали в неизвестность, без всяких сбережений, с ребенком на руках и нищенским жалованьем в кармане.
День святого Луки. Утром выпал снег. Нас впустили в монастырь Горняк обогреться. Путь был долгий и опасный, по занесенному снегом ущелью, в маленькой, ветхой повозке с полотняным верхом. Нам сказали, что сифилис здесь — «народная» болезнь, и мы запаслись кувшинами с водой.
После тяжелого путешествия под вечер мы прибыли в Л. прозябшие, голодные, усталые. Остановились перед домом учителя. Что могло быть естественнее? Дверь отворил — кто бы ты думал? — Стева Вукович, тот самый вечно голодный товарищ папы, «Стева, который ждет у фонаря». Но, вместо того чтобы пригласить нас в дом, он стал на пороге и нагло объявил, что не может нас впустить, «потому, видишь ли, что власти о тебе не очень-то хорошо отзываются». Твой отец только посмотрел на него. Он был белее окружавшего нас снега. Если бы я не схватила его за руку, он бы ударил его. «Ты, Стева, только поганишь эту несчастную землю!»
Оставшись на дороге перед закрытой дверью единственного дома, где мы могли найти приют, в снежной ночи, в незнакомом селе, окруженные насмешливыми, злорадными взглядами крестьян, столпившихся вокруг нашей повозки, мы не знали, на что решиться. Пришлось зайти в харчевню, пропахшую мокрыми овечьими кожухами, дымом и йодоформом. Я заплакала, почувствовала себя слишком слабой, очутившись в этом месте для прокаженных. Мы стояли посреди грязной, вонючей комнаты, боясь к чему-нибудь прикоснуться. Отец держал тебя на руках хмурый — его мучили угрызения совести из-за меня. «Прости меня, Ясна,— сказал он срывающимся голосом,— этого ты не заслужила. А сын еще меньше». Мы разложили наши вещи на столе и вдвоем с
тобой кое-как отдохнули, а он просидел всю ночь возле нас на стуле.
Но уже на другой день никто не мог заметить его плохого настроения. «Мы должны примириться с действительностью, потому что надо жить и работать». Он все еще оставался идеалистом. Верил, что партия за все вознаградит, и ему и в голову не приходило, что «вождь» был доволен тем, что Йована убрали из края, где его популярность затмевала популярность «вождя».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138