теперь эта опасность, как видно, миновала. Но через несколько дней вокруг раны появилась краснота, начались боли, и когда врач снял повязку, то обнаружил на ней гной. Решили перевезти раненого в Петровац. Мы послали прошение об отпуске и двинулись в путь. Но в петровацкой больнице операцию произвести не смогли, а разрешение на отпуск не приходило. Все наши телеграммы оставались без ответа. Прошло пятнадцать дней с момента ранения,— истек, значит, и срок отпуска,— и мы вернулись в Л. Мне пришлось работать в обоих отделениях школы, ухаживать за Йованом и за тобой, готовить и стирать. Разрешения на отпуск для поездки в Белград не давали. Стева Вукович, это ничтожество, пожаловался в министерство, что Йован уже несколько недель не ведет занятий в школе. И вместо ожидаемого отпуска министерство распорядилось привлечь его к ответственности. Извещение было получено в день его смерти.
А дела, казалось нам, стали налаживаться. Лежа в кровати, твой отец провел заседание комитета и выполнил наиболее срочные задания. В этот день пришло уведомление, что его книгу для детей можно сдавать в печать, и мы до одиннадцати часов вечера вклеивали в рукопись картинки. Мы еще сидели за работой, когда он почувствовал себя плохо. Последние два дня его сильно лихорадило, нога распухла, но, боясь меня напугать, он это скрывал. А матери потихоньку от меня сообщил по телеграфу, что я больна, и она приехала около полуночи. Жар все увеличивался, и перед рассветом он стал терять сознание; обезумев, не зная что делать, я сорвала повязку: большие лиловато-красные полосы тянулись от раны до самой лопатки, а вниз — по бедру. Две женщины, одни в пустом доме, мы не спали всю ночь. На рассвете послали служителя в город за доктором, но Йован умер до наступления дня.
Так ты, дитя мое, осиротел: твоего отца ранили продажные люди, его лишили возможности получить отпуск, чтобы лечиться в хорошей больнице в Белграде. Моя кровоточащая душа не могла иначе,— я опять пролила горькие слезы,- которые должны были пасть тяжким проклятьем и на семью этого несчастного человека, разорившего наш домашний очаг.
Кум Слободан посоветовал моему отцу вернуть меня
домой. Я бросила хозяйство и службу, сама не зная зачем, и вернулась с тобой, моей единственной надеждой, домой в Белград. Но о себе я не стану писать. При случае расскажу тебе, через какие страдания приходится пройти женщине в борьбе за кусок хлеба. Вскоре после смерти твоего отца умер и мой отец. Забота о матери с Мичей легла на мои плечи; Жарко все еще был за границей. Но и за все это я бы благодарила бога, если бы не началась война, которая еще раз разорила наш дом и отняла самое дорогое, что у нас было. Но об этом в другой раз. Да ты и так знаешь самое главное. Хочу только рассказать еще о похоронах твоего отца.
Хомоле. Снежной пеленой укрыто все грязное, отвратительное. Йован пожелал, чтобы его похоронили в Жагубице. Я шла за гробом, не чувствуя холода. Белые просторы полей, белый гроб, белый венок из чемерицы, дроги с белым полотняным верхом... Сколько времени мы так шли, не знаю,— может быть, час, может быть, больше. Перед Жагубицей в заснеженной тишине послышалось церковное пение и колокольный звон: жители городка, с двумя священниками во главе, с рипидами, вышли далеко в поле встречать тело твоего отца.
Больше не могу. Вернулась я с опустошенной душой в пустой дом, где уже не было хозяина. Взгляд мой упал на твою колыбель, и, дико вскрикнув, я упала рядом с ней без сознания.
«Мама, хочу к тебе!» — этого слабого голоска довольно было, чтобы вернуть меня к жизни. Я открыла глаза. Ты протягивал ко мне ручонки из колыбели, и я обняла тебя как безумная, прижала к своей груди и с тех пор всегда дрожала над тобой: вся моя жизнь в тебе.
Заканчиваю. В комнате была щемящая сердце пустота, все еще чувствовалось страшное дыхание смерти. Мы сидели молча. Вдруг вошел Влаурда в меховой шапке, надвинутой на уши, и подал мне какой-то документ. Ничего не видя от слез, я передала его матери. Какая мерзость! Стева Вукович, учитель, сообщал мне, что совет назначил его исполняющим должность директора, а потому он требует немедленно вернуть школьные стулья, которые я взяла в тот страшный день без разрешения и еще не возвратила после смерти мужа. Этот документ он просил подписать. В глазах у меня потемнело, я схватила бумагу, изорвала ее и бросила на пол.
Так начался мой горький вдовий век.
Байкич едва мог закончить чтение: он читал усталым голосом, еле слышно и без всякого выражения. Александра сидела неподвижно, бледная, с горящими глазами. Байкич искоса на нее посмотрел, и ему вдруг стало стыдно: зачем он прочитал ей все это? Вся эта трагедия, безыскусно изложенные и священные для него переживания должны были остаться похороненными в семье, в жестяной коробке от табака. Александра вздрогнула.
— Положите рукопись на место.— Она помолчала, а потом прибавила: — И, может быть, лучше, если вы не скажете вашей маме, что прочитали ее... В особенности, что вы ее прочитали кому-то постороннему.
Она покраснела. Байкичу стало не по себе, хотя Александра и была ему в эту минуту необычайно дорога.
— А Деспотович? — проговорил он с волнением.
Александра подошла к печке и прислонилась к ней
спиной; ей хотелось тепла. Он повторил вопрос. Она с трудом ответила:
— Не знаю... не знаю, это свыше моих сил, я боюсь что-нибудь сказать!
Было уже девять часов. Байкич собрал бумаги и двинулся к двери. Александра пошла следом за ним. В маленькой передней она его остановила и обеими руками пожала ему руку. Колокольчик на двери прозвенел на первой ноте.
— Обещайте мне, что ничего не предпримете, не посоветовавшись со мной, прошу вас, обещайте!
Из коридора дуло холодом. Александра поежилась:
— Обещаю... это я вам обещаю...
Байкич нагнулся, прикоснулся губами к ее руке и быстро вышел.
Он был уже на улице, когда колокольчик прозвенел на второй ноте.
Несколько недель спустя, взглянув на настольный календарь и убедившись, что сегодня срок платежа по одному из векселей, Деспотович снял трубку и попросил нужный ему номер.
— Говорит Деспотович. Да, сегодня срок. Как? Не понимаю. Учли? Где? Кого? Но это же скандал, это свинство, что я, умер, что ли? Разве у меня нет обеспечения? Мы еще об этом поговорим официально.
Он с шумом бросил трубку. Отошел от стола. Его смуглая кожа не обладала способностью бледнеть или
краснеть: лицо его было пепельно-серым. Он вдруг остановился, подбежал к большому письменному столу, отомкнул ящик и стал перебирать бумаги. Потом вспомнил, что листок, на котором были записаны сроки, он забыл в кожаном бюваре. Он рассматривал его и что-то записывал, когда в комнату вошли, и он быстро сунул листок под бювар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
А дела, казалось нам, стали налаживаться. Лежа в кровати, твой отец провел заседание комитета и выполнил наиболее срочные задания. В этот день пришло уведомление, что его книгу для детей можно сдавать в печать, и мы до одиннадцати часов вечера вклеивали в рукопись картинки. Мы еще сидели за работой, когда он почувствовал себя плохо. Последние два дня его сильно лихорадило, нога распухла, но, боясь меня напугать, он это скрывал. А матери потихоньку от меня сообщил по телеграфу, что я больна, и она приехала около полуночи. Жар все увеличивался, и перед рассветом он стал терять сознание; обезумев, не зная что делать, я сорвала повязку: большие лиловато-красные полосы тянулись от раны до самой лопатки, а вниз — по бедру. Две женщины, одни в пустом доме, мы не спали всю ночь. На рассвете послали служителя в город за доктором, но Йован умер до наступления дня.
Так ты, дитя мое, осиротел: твоего отца ранили продажные люди, его лишили возможности получить отпуск, чтобы лечиться в хорошей больнице в Белграде. Моя кровоточащая душа не могла иначе,— я опять пролила горькие слезы,- которые должны были пасть тяжким проклятьем и на семью этого несчастного человека, разорившего наш домашний очаг.
Кум Слободан посоветовал моему отцу вернуть меня
домой. Я бросила хозяйство и службу, сама не зная зачем, и вернулась с тобой, моей единственной надеждой, домой в Белград. Но о себе я не стану писать. При случае расскажу тебе, через какие страдания приходится пройти женщине в борьбе за кусок хлеба. Вскоре после смерти твоего отца умер и мой отец. Забота о матери с Мичей легла на мои плечи; Жарко все еще был за границей. Но и за все это я бы благодарила бога, если бы не началась война, которая еще раз разорила наш дом и отняла самое дорогое, что у нас было. Но об этом в другой раз. Да ты и так знаешь самое главное. Хочу только рассказать еще о похоронах твоего отца.
Хомоле. Снежной пеленой укрыто все грязное, отвратительное. Йован пожелал, чтобы его похоронили в Жагубице. Я шла за гробом, не чувствуя холода. Белые просторы полей, белый гроб, белый венок из чемерицы, дроги с белым полотняным верхом... Сколько времени мы так шли, не знаю,— может быть, час, может быть, больше. Перед Жагубицей в заснеженной тишине послышалось церковное пение и колокольный звон: жители городка, с двумя священниками во главе, с рипидами, вышли далеко в поле встречать тело твоего отца.
Больше не могу. Вернулась я с опустошенной душой в пустой дом, где уже не было хозяина. Взгляд мой упал на твою колыбель, и, дико вскрикнув, я упала рядом с ней без сознания.
«Мама, хочу к тебе!» — этого слабого голоска довольно было, чтобы вернуть меня к жизни. Я открыла глаза. Ты протягивал ко мне ручонки из колыбели, и я обняла тебя как безумная, прижала к своей груди и с тех пор всегда дрожала над тобой: вся моя жизнь в тебе.
Заканчиваю. В комнате была щемящая сердце пустота, все еще чувствовалось страшное дыхание смерти. Мы сидели молча. Вдруг вошел Влаурда в меховой шапке, надвинутой на уши, и подал мне какой-то документ. Ничего не видя от слез, я передала его матери. Какая мерзость! Стева Вукович, учитель, сообщал мне, что совет назначил его исполняющим должность директора, а потому он требует немедленно вернуть школьные стулья, которые я взяла в тот страшный день без разрешения и еще не возвратила после смерти мужа. Этот документ он просил подписать. В глазах у меня потемнело, я схватила бумагу, изорвала ее и бросила на пол.
Так начался мой горький вдовий век.
Байкич едва мог закончить чтение: он читал усталым голосом, еле слышно и без всякого выражения. Александра сидела неподвижно, бледная, с горящими глазами. Байкич искоса на нее посмотрел, и ему вдруг стало стыдно: зачем он прочитал ей все это? Вся эта трагедия, безыскусно изложенные и священные для него переживания должны были остаться похороненными в семье, в жестяной коробке от табака. Александра вздрогнула.
— Положите рукопись на место.— Она помолчала, а потом прибавила: — И, может быть, лучше, если вы не скажете вашей маме, что прочитали ее... В особенности, что вы ее прочитали кому-то постороннему.
Она покраснела. Байкичу стало не по себе, хотя Александра и была ему в эту минуту необычайно дорога.
— А Деспотович? — проговорил он с волнением.
Александра подошла к печке и прислонилась к ней
спиной; ей хотелось тепла. Он повторил вопрос. Она с трудом ответила:
— Не знаю... не знаю, это свыше моих сил, я боюсь что-нибудь сказать!
Было уже девять часов. Байкич собрал бумаги и двинулся к двери. Александра пошла следом за ним. В маленькой передней она его остановила и обеими руками пожала ему руку. Колокольчик на двери прозвенел на первой ноте.
— Обещайте мне, что ничего не предпримете, не посоветовавшись со мной, прошу вас, обещайте!
Из коридора дуло холодом. Александра поежилась:
— Обещаю... это я вам обещаю...
Байкич нагнулся, прикоснулся губами к ее руке и быстро вышел.
Он был уже на улице, когда колокольчик прозвенел на второй ноте.
Несколько недель спустя, взглянув на настольный календарь и убедившись, что сегодня срок платежа по одному из векселей, Деспотович снял трубку и попросил нужный ему номер.
— Говорит Деспотович. Да, сегодня срок. Как? Не понимаю. Учли? Где? Кого? Но это же скандал, это свинство, что я, умер, что ли? Разве у меня нет обеспечения? Мы еще об этом поговорим официально.
Он с шумом бросил трубку. Отошел от стола. Его смуглая кожа не обладала способностью бледнеть или
краснеть: лицо его было пепельно-серым. Он вдруг остановился, подбежал к большому письменному столу, отомкнул ящик и стал перебирать бумаги. Потом вспомнил, что листок, на котором были записаны сроки, он забыл в кожаном бюваре. Он рассматривал его и что-то записывал, когда в комнату вошли, и он быстро сунул листок под бювар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138