Потом положил на пол и принялся откачивать. После долгих усилий ему удалось вернуть его к жизни. Люди стояли кругом, не смея подойти. В каюте разожгли мангал, и Яноша, в сухом белье, уложили рядом. Настала ночь, баржа качалась на якоре; отец сидел возле огня, освещенный пламенем. Он подымался только для того, чтобы подать Яношу стакан горячей раки; и тогда снова гнев охватывал его, и в сердцах он кричал: «Ты бы мог потонуть, скотина!» На другой день он дал Яношу расчет, подарил ему десять наполеонов и новый костюм, но снял его с баржи и оставил по пути в одном из своих складов. Однако видение безжизненного Яноша, поднятого на гребне волны, продолжало его преследовать. Ведь он мог из-за крутого нрава стать убийцей, сделать своих детей сиротами. Вот он и дал обет пойти пешком с посохом, как простой нищий, поклониться гробу господню и покаяться.
Но, хотя он и смирился по возвращении, несколько
успокоился и укротил свой нрав, он все же остался упрямым и неподатливым в своих взглядах. И даже еще более упрямым, потому что если раньше после припадков бешенства он смягчался и смирялся, то теперь нрав его стал ровным, без подъемов и падений, твердый, как гранит. По его понятиям о семейной чести иметь сына- художника было настоящим позором, хуже, чем иметь сына-бездельника, который возвращается домой на заре в сопровождении цыган. Тяготение Жарко к искусству, позднее превратившееся в страсть, приходилось скрывать, как скрывают самый ужасный порок, как позорную болезнь, которая могла бы наложить пятно на имя Бояджичей. Сын Бояджича — мазилка! Когда отец решил отдать его в Военную академию, Жарко убежал ночью из дома, без денег и паспорта, но с коробкой красок под мышкой, и вместе с одним товарищем переправился через Саву на лодке. Первые годы жизни Жарко в Вене и Праге были очень мучительны. Тайком от отца мать, я и покойный Николица, дядя, которого ты не помнишь, посылали ему наши скромные сбережения, чего, конечно, было мало. При отце имя Жарко никогда не произносилось. Он умер для него, это был отрезанный ломоть. И только много лет спустя, уже к концу жизни, разорившись и сильно сдав физически после смерти Николицы, отец простил Жарко. Но тот еще несколько лет не смел возвратиться на родину из страха перед отцом. Так же решительно отец противился вначале моему замужеству: в голове у него не укладывалось, что его дочь, дочь Бояджича, пусть и разорившегося, может выйти замуж за какого-то сельского учителя без роду и племени.
А теперь вкратце расскажу тебе о том, как и почему я пошла в учительницы.
Первый сильный удар отец испытал, когда сгорели подожженные кем-то склады с пшеницей. Чтобы снова стать на ноги, он принужден был продать наш большой дом на Театральной улице вместе с участком на Белградской и переехать с семьей сначала на Авальскую улицу, где у него был небольшой дом с фруктовым садом и виноградником, а оттуда, уже в последние годы, на улицу Бабы Вишни. Потом обанкротился один купец, которому отец одолжил без свидетелей крупную сумму денег. Затем он оказался вынужденным заплатить (и заплатил домом на Авальской) по векселю еще одного торговца, который в это время веселился в Будапеште.
В довершение всего затонули две баржи, груженные лесом, а с ними и остатки нашего богатства. Вскоре после этого умер Николица, единственная надежда отца.
Это постепенное разорение произошло в два года. Мне тогда было семнадцать лет. Красную гостиную матери, с креслами в серых чехлах — последнее, что у нас оставалось из мебели и напоминало о лучших днях,— кое-как разместили в одной комнатке, но так как нас было много и жить надо было всем, то в один прекрасный день продали и гостиную. Отец получил место в общинной управе, но его заработка не хватало, чтобы обеспечить нашу жизнь и наше будущее. Мича был еще ребенок, надеяться на его помощь в скором времени не приходилось, Жарко был далеко, Николица умер, и все надежды сосредоточились на мне, окончившей шесть классов женской школы. Из всех профессий самой близкой и самой доступной была учительская. Остальные требовали больших жертв и времени, а ждать мы не имели возможности. О годах, проведенных в школе, не стоит говорить, потому что они у всех протекают на один лад. Первое место я получила в Крайне. Мать поехала со мной; уезжая по делам в Белград, она оставляла у меня Мичу, которому тогда было десять лет. И все-таки я чувствовала себя изгнанницей и всего боялась в этой дикой местности, среди полудиких горцев-валахов, ходивших в плащах и огромных меховых шапках. Зимой, в долгие снежные ночи я заставляла дверь столом и стульями, а окно завешивала ковром, чтобы не слышать завывания волков и стука крестьянских опанок под окном. Я была честолюбива, много читала. У меня был свой дом. Я была «самостоятельна». Но, уверяю тебя, я нисколько не гордилась этой своей самостоятельностью и заработком.
На следующий год меня перевели в Орид, близ Шабаца. Я словно переродилась. Тут были мачванский чернозем и Сава, к которым я привыкла с детства. Подъезжая, я увидела в ореховой рощице около церкви небольшое общество. Старый учитель мне объяснил: «Это молодой коллега Байкич пирует,— свадьба у него расстроилась, вот и веселится». Я улыбнулась. «И часто ли он так пирует?» Это ему, конечно,. сразу передали; так началось наше знакомство и наша любовь.
Год я приглядывалась, а потом вышла за него замуж. Пришлось преодолеть крупные препятствия. Больше шести месяцев мы ждали благословения отца, которого засыпали анонимными письмами родные бывшей невесты Байкича. Да и без этих писем отцу тяжело было примириться с тем, что его дочь — сельская учительница, а еще труднее свыкнуться с мыслью, что она собирается стать женой учителя, кутилы и картежника, каким ему изображали Йована. По своему обыкновению, отец слышать не хотел никаких доводов, а о том, чтобы он повидался с Йованом, нельзя было и заикнуться.
Однажды сидели мы под столетним ореховым деревом — я, мать, Йован и отец Мика (благодушный, приветливый деревенский священник, который чувствовал себя в рясе неловко и потому предпочитал ходить без нее, к великому соблазну верующих; объяснял он это тем, что его конь Мишка боится рясы, «а Мишка — единственный мой друг, так почему же не доставить ему удовольствие?»). Мы говорили о том о сем, но я видела, что Йован взволнован; вдруг он встал, подошел к матери и без всяких обиняков спросил: «Скажите, сударыня, вы меня хорошо узнали?» Мать, не задумываясь, ответила: «Хорошо». «Если так,— продолжал Йован,— то вы не можете быть согласны с поведением вашего мужа». «Ах, не согласна!» — воскликнула мать. Йован возликовал и стал держать речь, а когда он увлекался, то уже не мог остановиться; его доводы сыпались с такой легкостью, что даже самому ярому противнику начинало казаться, будто он вполне согласен с его мнением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Но, хотя он и смирился по возвращении, несколько
успокоился и укротил свой нрав, он все же остался упрямым и неподатливым в своих взглядах. И даже еще более упрямым, потому что если раньше после припадков бешенства он смягчался и смирялся, то теперь нрав его стал ровным, без подъемов и падений, твердый, как гранит. По его понятиям о семейной чести иметь сына- художника было настоящим позором, хуже, чем иметь сына-бездельника, который возвращается домой на заре в сопровождении цыган. Тяготение Жарко к искусству, позднее превратившееся в страсть, приходилось скрывать, как скрывают самый ужасный порок, как позорную болезнь, которая могла бы наложить пятно на имя Бояджичей. Сын Бояджича — мазилка! Когда отец решил отдать его в Военную академию, Жарко убежал ночью из дома, без денег и паспорта, но с коробкой красок под мышкой, и вместе с одним товарищем переправился через Саву на лодке. Первые годы жизни Жарко в Вене и Праге были очень мучительны. Тайком от отца мать, я и покойный Николица, дядя, которого ты не помнишь, посылали ему наши скромные сбережения, чего, конечно, было мало. При отце имя Жарко никогда не произносилось. Он умер для него, это был отрезанный ломоть. И только много лет спустя, уже к концу жизни, разорившись и сильно сдав физически после смерти Николицы, отец простил Жарко. Но тот еще несколько лет не смел возвратиться на родину из страха перед отцом. Так же решительно отец противился вначале моему замужеству: в голове у него не укладывалось, что его дочь, дочь Бояджича, пусть и разорившегося, может выйти замуж за какого-то сельского учителя без роду и племени.
А теперь вкратце расскажу тебе о том, как и почему я пошла в учительницы.
Первый сильный удар отец испытал, когда сгорели подожженные кем-то склады с пшеницей. Чтобы снова стать на ноги, он принужден был продать наш большой дом на Театральной улице вместе с участком на Белградской и переехать с семьей сначала на Авальскую улицу, где у него был небольшой дом с фруктовым садом и виноградником, а оттуда, уже в последние годы, на улицу Бабы Вишни. Потом обанкротился один купец, которому отец одолжил без свидетелей крупную сумму денег. Затем он оказался вынужденным заплатить (и заплатил домом на Авальской) по векселю еще одного торговца, который в это время веселился в Будапеште.
В довершение всего затонули две баржи, груженные лесом, а с ними и остатки нашего богатства. Вскоре после этого умер Николица, единственная надежда отца.
Это постепенное разорение произошло в два года. Мне тогда было семнадцать лет. Красную гостиную матери, с креслами в серых чехлах — последнее, что у нас оставалось из мебели и напоминало о лучших днях,— кое-как разместили в одной комнатке, но так как нас было много и жить надо было всем, то в один прекрасный день продали и гостиную. Отец получил место в общинной управе, но его заработка не хватало, чтобы обеспечить нашу жизнь и наше будущее. Мича был еще ребенок, надеяться на его помощь в скором времени не приходилось, Жарко был далеко, Николица умер, и все надежды сосредоточились на мне, окончившей шесть классов женской школы. Из всех профессий самой близкой и самой доступной была учительская. Остальные требовали больших жертв и времени, а ждать мы не имели возможности. О годах, проведенных в школе, не стоит говорить, потому что они у всех протекают на один лад. Первое место я получила в Крайне. Мать поехала со мной; уезжая по делам в Белград, она оставляла у меня Мичу, которому тогда было десять лет. И все-таки я чувствовала себя изгнанницей и всего боялась в этой дикой местности, среди полудиких горцев-валахов, ходивших в плащах и огромных меховых шапках. Зимой, в долгие снежные ночи я заставляла дверь столом и стульями, а окно завешивала ковром, чтобы не слышать завывания волков и стука крестьянских опанок под окном. Я была честолюбива, много читала. У меня был свой дом. Я была «самостоятельна». Но, уверяю тебя, я нисколько не гордилась этой своей самостоятельностью и заработком.
На следующий год меня перевели в Орид, близ Шабаца. Я словно переродилась. Тут были мачванский чернозем и Сава, к которым я привыкла с детства. Подъезжая, я увидела в ореховой рощице около церкви небольшое общество. Старый учитель мне объяснил: «Это молодой коллега Байкич пирует,— свадьба у него расстроилась, вот и веселится». Я улыбнулась. «И часто ли он так пирует?» Это ему, конечно,. сразу передали; так началось наше знакомство и наша любовь.
Год я приглядывалась, а потом вышла за него замуж. Пришлось преодолеть крупные препятствия. Больше шести месяцев мы ждали благословения отца, которого засыпали анонимными письмами родные бывшей невесты Байкича. Да и без этих писем отцу тяжело было примириться с тем, что его дочь — сельская учительница, а еще труднее свыкнуться с мыслью, что она собирается стать женой учителя, кутилы и картежника, каким ему изображали Йована. По своему обыкновению, отец слышать не хотел никаких доводов, а о том, чтобы он повидался с Йованом, нельзя было и заикнуться.
Однажды сидели мы под столетним ореховым деревом — я, мать, Йован и отец Мика (благодушный, приветливый деревенский священник, который чувствовал себя в рясе неловко и потому предпочитал ходить без нее, к великому соблазну верующих; объяснял он это тем, что его конь Мишка боится рясы, «а Мишка — единственный мой друг, так почему же не доставить ему удовольствие?»). Мы говорили о том о сем, но я видела, что Йован взволнован; вдруг он встал, подошел к матери и без всяких обиняков спросил: «Скажите, сударыня, вы меня хорошо узнали?» Мать, не задумываясь, ответила: «Хорошо». «Если так,— продолжал Йован,— то вы не можете быть согласны с поведением вашего мужа». «Ах, не согласна!» — воскликнула мать. Йован возликовал и стал держать речь, а когда он увлекался, то уже не мог остановиться; его доводы сыпались с такой легкостью, что даже самому ярому противнику начинало казаться, будто он вполне согласен с его мнением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138