И это еще! Он чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед. Он едва передвигал ноги, словно налитые свинцом. Но не оглянулся. Дошел до угла. Завернул. И тут только перевел дыхание.
До сих пор Байкич представлял себе мир в виде множества мостов, которые радиусом расходятся от него во все стороны. Человек свободен и идет, преодолевая препятствия среды, в соответствии со своими личными склонностями, по тому или другому мосту, в том или ином направлении.
И в начале Байкич в самом деле шел куда хотел, но вскоре понял, что так далеко не уйдешь. Люди на него смотрели или с чрезмерным недоверием: «Кто он? Чего хочет? Кто ему сказал, что именно он призван очистить мир от зла?» Или с чрезмерной любезностью: «Как дела в «Штампе»? Правда ли, что ее продают? Правда ли, что Майсторович состоит в связи с госпожой Мариной Распопович? Правда ли, что Деспотович — негласный компаньон? Верно ли, что «Штампа» должна городу за освещение, а государству по налогам?» Одна газета считала себя слишком серьезной, чтобы вступать в личную полемику,— напрасно Байкич старался доказать, что тут ничего личного нет! — другая утверждала, что она принципиально не принимает информаций, не проверенных собственным сотрудником; третья была словно порохом начинена, и вести через ее посредство какую-нибудь кампанию было не только трудно, но и бессмысленно... Повсюду он наталкивался на недоверие, люди всегда принимали тон оскорбительного участия... тон, хорошо известный Байкичу по собственному опыту: сколько людей обращалось к нему в «Штампе», а он отвечал: «Ах... боже мой!.. Интересы общества прежде всего, не так ли?» И только один из редакторов объяснил Байкичу, что ему мешает... Он действительно понял, в чем суть дела.
«Плохо то, что вы — сотрудник «Штампы», а мы — ее главные конкуренты! Видите, я хочу быть искренним; если бы мы начали кампанию, это показалось бы очень — как бы сказать? — очень подозрительным... У нас недавно была полемика со «Штампой», и могли бы подумать, что все мы это дело вытащили наружу из чисто коммерческих соображений. Но я могу вам обещать, да это и наша прямая обязанность как общественного органа, что мы поддержим, если начнет кто-то другой. Обратитесь, например, к какому-нибудь депутату — это лучший путь в подобных случаях... хотя, между нами говоря, все, что вы желаете раскрыть, более или менее уже известно.
— Известно и?..
— Что поделаешь? Кто без греха, пусть первый бросит камень... И, наконец, будем справедливы, о репарационных облигациях, во-первых, мы писали целую неделю, так что надоели и самому господу богу; во-вторых, в таком деликатном вопросе, как курс тех или иных бумаг... Мы прекрасно знаем, что это зависит в первую очередь от кредита, которым пользуется государство на мировой бирже; потом надо принять во внимание неосведомленность публики, которая не сумела удержать бумаги — когда она их имела! — да и само свойство доходов от репарационных облигаций: этот заем не был свободным, добровольным, его нам навязали, да еще в огромной сумме... По настоящее время выпущено на четыре миллиарда шестьсот миллионов! Все это, понятно, оказывает влияние. И одним заявлением больше или меньше, даже если оно исходит от министра финансов, не меняет существа дела. Небольшая оплошность! Всякий настоящий биржевик вам скажет, что для падения репарационных облигаций нет объективных причин, что этот колеблющийся курс, который в степени падения иногда переходит все границы, вызывается только неуверенностью самих бумагодержателей, и пока они не попадут в более надежные руки, колебание курса будет продолжаться. Эх, боже мой, конечно, ужасно, что те, кто больше всего пострадал от войны, сами дают возможность разным спекулянтам и капиталистам воспользоваться быстрым повышением курса, что неминуемо произойдет, но таков закон свободного рынка... спекуляция, являющаяся иногда не чем иным, как чрезмерно развитой личной инициативой и доказательством
того, что существует свобода, а свобода все же главная основа... это-то мы должны признать. Значит, в конечном итоге не так страшен черт, как его малюют... Но вы все-таки попробуйте поговорить с каким-нибудь депутатом. И спекуляция должна соблюдать границы приличия. Приличие — отличительная черта подлинной демократии».
Единственно, о чем этот любезный человек не упомянул в разговоре с Байкичем, было то, что его газета и «Штампа» уже месяц назад «договорились» о том, как решить вопрос о процентах перепродавцам, другими словами, что конкуренция между газетами прекратилась. Но люди редко бывают откровенны до конца; о самом-то главном чаще всего и забывают сказать.
— Тебя ждет какой-то господин в твоей комнате, я не поняла хорошенько, кто,— сказала Ясна немного взволнованно,— не знаю, что ему надо. Он здесь уже целый час.
Байкич вздрогнул. Неужели... неужели кто-нибудь ему все-таки поможет! Он бросил шляпу в угол, поправил руками прическу, вздохнул полной грудью.
Человек смотрел в окно; в руках он все еще держал шляпу. Услышав, как отворяется дверь, он медленно повернулся: перед Байкичем стоял доктор Распопович.
— Какой отсюда прекрасный вид. Прямо наслаждение! Надеюсь, я не побеспокоил вашу матушку?
— Полагаю, что нет.
— Разрешите сесть? Да... Удивительно, как свет мал! С вашим покойным отцом я когда-то учился в гимназии, как будто так.
— Вы уже один раз говорили мне об этом.
Байкич произнес это неожиданно грубо; и сразу закусил губу.
— Говорил? Неужели? Занятно...— Он смотрел в упор на Байкича своими стеклянными глазами.— Занятно. Но ради этого я бы, разумеется, не стал залезать на вашу мансарду.— Он снова сделал паузу.— Почему вы стоите? Почему не сядете? Мне кажется, так будет удобнее разговаривать.
Байкич не двинулся.
— Впрочем, как вам угодно! Конечно...— Доктор Распопович бросил взгляд на дверь.
— Конечно, конечно, никто нас слушать не будет... моя мать не имеет обыкновения подслушивать у дверей.
— Виноват, я не ее подразумевал.
По-видимому, Распоповичу доставляло удовольствие
раздражать Байкича. Последний становился все более нервным.
— Вы...
— Да, я хотел... я не буду идти окольными путями, позвольте мне быть вполне откровенным, даже если получится несколько резко, но так будет лучше и для меня и для вас. Так вот, прежде всего, прелюдия меня не касается: отношения ваши и вашей семьи с Деспотовичем или с Бурмазом, хотя, между нами говоря, Бурмаз нечестный и опасный человек, но, повторяю, это меня не касается. Это ваше личное дело. Но сегодня утром с разных сторон друзья меня известили, что вы начали своего рода... как бы сказать, своего рода кампанию. Я полагаю, что вам и до сих пор было ясно, что вы никоим образом не можете повредить ни «Штампе», ни господину Деспотовичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
До сих пор Байкич представлял себе мир в виде множества мостов, которые радиусом расходятся от него во все стороны. Человек свободен и идет, преодолевая препятствия среды, в соответствии со своими личными склонностями, по тому или другому мосту, в том или ином направлении.
И в начале Байкич в самом деле шел куда хотел, но вскоре понял, что так далеко не уйдешь. Люди на него смотрели или с чрезмерным недоверием: «Кто он? Чего хочет? Кто ему сказал, что именно он призван очистить мир от зла?» Или с чрезмерной любезностью: «Как дела в «Штампе»? Правда ли, что ее продают? Правда ли, что Майсторович состоит в связи с госпожой Мариной Распопович? Правда ли, что Деспотович — негласный компаньон? Верно ли, что «Штампа» должна городу за освещение, а государству по налогам?» Одна газета считала себя слишком серьезной, чтобы вступать в личную полемику,— напрасно Байкич старался доказать, что тут ничего личного нет! — другая утверждала, что она принципиально не принимает информаций, не проверенных собственным сотрудником; третья была словно порохом начинена, и вести через ее посредство какую-нибудь кампанию было не только трудно, но и бессмысленно... Повсюду он наталкивался на недоверие, люди всегда принимали тон оскорбительного участия... тон, хорошо известный Байкичу по собственному опыту: сколько людей обращалось к нему в «Штампе», а он отвечал: «Ах... боже мой!.. Интересы общества прежде всего, не так ли?» И только один из редакторов объяснил Байкичу, что ему мешает... Он действительно понял, в чем суть дела.
«Плохо то, что вы — сотрудник «Штампы», а мы — ее главные конкуренты! Видите, я хочу быть искренним; если бы мы начали кампанию, это показалось бы очень — как бы сказать? — очень подозрительным... У нас недавно была полемика со «Штампой», и могли бы подумать, что все мы это дело вытащили наружу из чисто коммерческих соображений. Но я могу вам обещать, да это и наша прямая обязанность как общественного органа, что мы поддержим, если начнет кто-то другой. Обратитесь, например, к какому-нибудь депутату — это лучший путь в подобных случаях... хотя, между нами говоря, все, что вы желаете раскрыть, более или менее уже известно.
— Известно и?..
— Что поделаешь? Кто без греха, пусть первый бросит камень... И, наконец, будем справедливы, о репарационных облигациях, во-первых, мы писали целую неделю, так что надоели и самому господу богу; во-вторых, в таком деликатном вопросе, как курс тех или иных бумаг... Мы прекрасно знаем, что это зависит в первую очередь от кредита, которым пользуется государство на мировой бирже; потом надо принять во внимание неосведомленность публики, которая не сумела удержать бумаги — когда она их имела! — да и само свойство доходов от репарационных облигаций: этот заем не был свободным, добровольным, его нам навязали, да еще в огромной сумме... По настоящее время выпущено на четыре миллиарда шестьсот миллионов! Все это, понятно, оказывает влияние. И одним заявлением больше или меньше, даже если оно исходит от министра финансов, не меняет существа дела. Небольшая оплошность! Всякий настоящий биржевик вам скажет, что для падения репарационных облигаций нет объективных причин, что этот колеблющийся курс, который в степени падения иногда переходит все границы, вызывается только неуверенностью самих бумагодержателей, и пока они не попадут в более надежные руки, колебание курса будет продолжаться. Эх, боже мой, конечно, ужасно, что те, кто больше всего пострадал от войны, сами дают возможность разным спекулянтам и капиталистам воспользоваться быстрым повышением курса, что неминуемо произойдет, но таков закон свободного рынка... спекуляция, являющаяся иногда не чем иным, как чрезмерно развитой личной инициативой и доказательством
того, что существует свобода, а свобода все же главная основа... это-то мы должны признать. Значит, в конечном итоге не так страшен черт, как его малюют... Но вы все-таки попробуйте поговорить с каким-нибудь депутатом. И спекуляция должна соблюдать границы приличия. Приличие — отличительная черта подлинной демократии».
Единственно, о чем этот любезный человек не упомянул в разговоре с Байкичем, было то, что его газета и «Штампа» уже месяц назад «договорились» о том, как решить вопрос о процентах перепродавцам, другими словами, что конкуренция между газетами прекратилась. Но люди редко бывают откровенны до конца; о самом-то главном чаще всего и забывают сказать.
— Тебя ждет какой-то господин в твоей комнате, я не поняла хорошенько, кто,— сказала Ясна немного взволнованно,— не знаю, что ему надо. Он здесь уже целый час.
Байкич вздрогнул. Неужели... неужели кто-нибудь ему все-таки поможет! Он бросил шляпу в угол, поправил руками прическу, вздохнул полной грудью.
Человек смотрел в окно; в руках он все еще держал шляпу. Услышав, как отворяется дверь, он медленно повернулся: перед Байкичем стоял доктор Распопович.
— Какой отсюда прекрасный вид. Прямо наслаждение! Надеюсь, я не побеспокоил вашу матушку?
— Полагаю, что нет.
— Разрешите сесть? Да... Удивительно, как свет мал! С вашим покойным отцом я когда-то учился в гимназии, как будто так.
— Вы уже один раз говорили мне об этом.
Байкич произнес это неожиданно грубо; и сразу закусил губу.
— Говорил? Неужели? Занятно...— Он смотрел в упор на Байкича своими стеклянными глазами.— Занятно. Но ради этого я бы, разумеется, не стал залезать на вашу мансарду.— Он снова сделал паузу.— Почему вы стоите? Почему не сядете? Мне кажется, так будет удобнее разговаривать.
Байкич не двинулся.
— Впрочем, как вам угодно! Конечно...— Доктор Распопович бросил взгляд на дверь.
— Конечно, конечно, никто нас слушать не будет... моя мать не имеет обыкновения подслушивать у дверей.
— Виноват, я не ее подразумевал.
По-видимому, Распоповичу доставляло удовольствие
раздражать Байкича. Последний становился все более нервным.
— Вы...
— Да, я хотел... я не буду идти окольными путями, позвольте мне быть вполне откровенным, даже если получится несколько резко, но так будет лучше и для меня и для вас. Так вот, прежде всего, прелюдия меня не касается: отношения ваши и вашей семьи с Деспотовичем или с Бурмазом, хотя, между нами говоря, Бурмаз нечестный и опасный человек, но, повторяю, это меня не касается. Это ваше личное дело. Но сегодня утром с разных сторон друзья меня известили, что вы начали своего рода... как бы сказать, своего рода кампанию. Я полагаю, что вам и до сих пор было ясно, что вы никоим образом не можете повредить ни «Штампе», ни господину Деспотовичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138