..
Наверху, в редакции, телефоны продолжали работать.
— Алло. Да, это я, это я... Нет, говорите по буквам. Авала, Лесковац, Европа, Косово, Сава, Авала... Александра? Как? Александра? — У Байкича дрогнула рука; и без того бледное лицо было без кровинки.— Продолжайте... Ристич... Да, слышу. Хорошо. Дальше... Документы... Когда? Утром? — Теперь щеки у него уже покраснели.— Дальше... Не мешайте! Не мешайте!
— Что такое, коллега?
— Самоубийство.
Дилберов пилкой чистил ногти.
— В гимназии еще ничего не знают. Дилберов, прошу вас...
Дилберов, с фиалкой в петлице, поднялся.
— Постарайтесь сразу войти в контакт с ее подругами.
Линотип складывал новые свинцовые строки. Материалы поступали. Начал работать второй линотип.
— Скорей, господа, скорей!
Хотя была только половина четвертого, перед зданием уже собирались газетчики. Одни лежали возле стены, другие сидели на тротуаре. Учуяли в воздухе сенсацию и прикинули в уме, что смогут продать на двадцать — тридцать номеров больше обыкновенного.
Приехал Стойков с первой фотографией: молодое, некрасивое лицо, смеющиеся глаза, озорной курносый носик, кудряшки на висках, шапочка, надетая по-мальчишески. В цинкографии мастер уже приготовлял аппараты.
— Алло... да. Нет. Послушайте, Дилберов. Садитесь в машину и поезжайте. Шоп, принимайте!
Помогает и третий линотип. Слышится шум мотора: подъезжает фоторепортер. Первый оттиск выходит из цинкографии. В типографии набирают заголовок в четыре столбца: «Трагическое самоубийство гимназистки». Бурмаз из своего кабинета вышел в редакционную комнату и начал ежеминутно поглядывать на свои золотые часы.
— Скорее, господа, скорее!
Наконец, остов происшествия готов. Урок закона божьего. Исправляются годовые отметки. Законоучитель считает этот урок самым важным и самым торжественным в году. Он очень серьезен и полон сдержанной строгости, очень доволен собственным голосом, жестами, осанкой. Но на ногах у него красные чулки. Под столом, из-под распахнувшейся рясы, виднеются две тощие ноги в съехавших чулках. Его, конечно, интересует не внешнее, а моральное достоинство, он полон сознания этого последнего, и потому ему совершенно безразлично, какие на нем чулки и какое впечатление они производят на класс. Некоторые богобоязненные души не замечают красных чулок, но Александра Ристич видит их. Несколько штрихов черным и красным карандашом, и вот за столом сидит священник с жиденькой бородкой, с поднятым указательным перстом, а из-под стола вылезают ноги в красных чулках. Ристич даже не улыбается. Рисование для нее то же, что для других танцы,— выражение жизни и молодости. Она рисует уверенно и легко все, что попадается на глаза: женскую ногу, старушку, продающую лепешки, учителя, кошку, которая греется на солнце. Рисунок переходит из рук в руки. Одна ученица потихоньку передает другой. То в одном углу класса, то в другом слышится смех.
— Что это такое?
Чья-то рука старается прикрыть рисунок, но она слишком мала.
— Дайте сюда.
В классе воцаряется гробовая тишина. Законоучитель не в силах произнести ни слова. Кровь приливает к голове.
— Кто это нарисовал?
Ристич встает.
— Я, господин учитель.
— И это должно изображать?.
Ристич не умеет лгать.
— Вас, господин учитель.
— Как? Вы шутите!
Тут новый подзаголовок: «Законоучитель покидает класс и требует удовлетворения».
Науки, которую он должен был внедрять в души, больше для него не существовало. Он почел себя оскорбленным и осмеянным («она издевалась надо мной перед всем классом, забыв о том, что я лицо священное»), и этот факт заслонил основной тезис исповедуемой им веры: всепрощение! Если кто ударит тебя по левой щеке, подставь правую. В гимназии царило волнение. Девушки, как овцы перед грозой, сбились около своей подруги в ожидании, что бог поразит ее молнией. Был созван педагогический совет. Что делалось за закрытыми дверями,— кто требовал примерного наказания ученицы Ристич, кто ее защищал — неизвестно. Ясно только, что это жестокое наказание не было бы применено, если бы законоучитель пожелал простить и удовлетвориться извинением и слезами великой грешницы. (А ведь Иисус простил Марию Магдалину, хотя грехи ее были неизмеримо тяжелее греха шаловливой Ристич. Все это так, но Магдалина не нанесла оскорбления своему учителю, который был к тому же лицом священным!) Итак, за дверями заседал совет божков. Каково материальное положение Ристич, как живет семья и чего она ожидает от этого еще не сформировавшегося ребенка и его аттестата зрелости? Это — вопросы праздные! Это личное дело ученицы. Мы, господа, рассматриваем здесь случай о дисциплине...
Новый заголовок: «Большинством голосов педагогический совет постановил исключить Ристич из гимназии на год».
Двери отворяются. За зеленым столом сидит целый Олимп. Жиденькая бородка законоучителя полна достоинства и самоуважения; а также и табаку. Где виновница? А родители? Разве не следовало сообщить об этом постановлении прежде всего родителям? Но какое до этого дело учителям?! Ристич выслушивает постановление, выходит из школы; там ее окружают подруги, старающиеся ее утешить. «Это пустяки,— говорит она, — вот только не знаю, как сказать маме». Она отказывается от предложения подруг проводить ее: «Нет, нет, я сама, так лучше». И удаляется по улице, совсем одна, одна со своими мыслями. За полтора месяца до аттестата! Семья принесла столько жертв, во всем себе отказывала — и такой удар! А как тепло, воздух насыщен запахом распускающихся листьев и деревьев в цвету. Насекомые лихорадочно спешат воспользоваться своей короткой жизнью, в изумительно нежной синеве неба ласточки вырисовывают свои геометрические фигуры... Все полно жизни, полно радости жизни. Девушка бродит, борется сама с собой и так попадает в Топчидер. Нет, домой идти невозможно! Она садится в лесочке на склоне; внизу пробегают рельсы, она плачет; плачет долгое время; насекомые сладострастно копошатся — век их короток, заливаются птицы в чаще Кошутняка, проходят, обнявшись, парочки, а она все плачет и плачет. И вот разрезанный на части труп, железнодорожная полиция, толпа любопытных, пристав тринадцатого участка.
— Превосходная сенсация! Только полегче, господа. Не забывайте, что у нас односторонние данные.— И так как мрачное выражение лица Байкича не предвещало ничего хорошего, Бурмаз схватил красный карандаш и подсел к нему.— Я вам помогу, коллега. Иначе мы опоздаем.— И под видом корректуры красный карандаш начал вычеркивать целые фразы.
Весь тот день Байкич был задумчив. Когда его кто-нибудь окликал, он вздрагивал и с трудом приходил в себя. Закончив работу к завтрашнему дню, он покинул редакцию и, против обыкновения, пошел прямо домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Наверху, в редакции, телефоны продолжали работать.
— Алло. Да, это я, это я... Нет, говорите по буквам. Авала, Лесковац, Европа, Косово, Сава, Авала... Александра? Как? Александра? — У Байкича дрогнула рука; и без того бледное лицо было без кровинки.— Продолжайте... Ристич... Да, слышу. Хорошо. Дальше... Документы... Когда? Утром? — Теперь щеки у него уже покраснели.— Дальше... Не мешайте! Не мешайте!
— Что такое, коллега?
— Самоубийство.
Дилберов пилкой чистил ногти.
— В гимназии еще ничего не знают. Дилберов, прошу вас...
Дилберов, с фиалкой в петлице, поднялся.
— Постарайтесь сразу войти в контакт с ее подругами.
Линотип складывал новые свинцовые строки. Материалы поступали. Начал работать второй линотип.
— Скорей, господа, скорей!
Хотя была только половина четвертого, перед зданием уже собирались газетчики. Одни лежали возле стены, другие сидели на тротуаре. Учуяли в воздухе сенсацию и прикинули в уме, что смогут продать на двадцать — тридцать номеров больше обыкновенного.
Приехал Стойков с первой фотографией: молодое, некрасивое лицо, смеющиеся глаза, озорной курносый носик, кудряшки на висках, шапочка, надетая по-мальчишески. В цинкографии мастер уже приготовлял аппараты.
— Алло... да. Нет. Послушайте, Дилберов. Садитесь в машину и поезжайте. Шоп, принимайте!
Помогает и третий линотип. Слышится шум мотора: подъезжает фоторепортер. Первый оттиск выходит из цинкографии. В типографии набирают заголовок в четыре столбца: «Трагическое самоубийство гимназистки». Бурмаз из своего кабинета вышел в редакционную комнату и начал ежеминутно поглядывать на свои золотые часы.
— Скорее, господа, скорее!
Наконец, остов происшествия готов. Урок закона божьего. Исправляются годовые отметки. Законоучитель считает этот урок самым важным и самым торжественным в году. Он очень серьезен и полон сдержанной строгости, очень доволен собственным голосом, жестами, осанкой. Но на ногах у него красные чулки. Под столом, из-под распахнувшейся рясы, виднеются две тощие ноги в съехавших чулках. Его, конечно, интересует не внешнее, а моральное достоинство, он полон сознания этого последнего, и потому ему совершенно безразлично, какие на нем чулки и какое впечатление они производят на класс. Некоторые богобоязненные души не замечают красных чулок, но Александра Ристич видит их. Несколько штрихов черным и красным карандашом, и вот за столом сидит священник с жиденькой бородкой, с поднятым указательным перстом, а из-под стола вылезают ноги в красных чулках. Ристич даже не улыбается. Рисование для нее то же, что для других танцы,— выражение жизни и молодости. Она рисует уверенно и легко все, что попадается на глаза: женскую ногу, старушку, продающую лепешки, учителя, кошку, которая греется на солнце. Рисунок переходит из рук в руки. Одна ученица потихоньку передает другой. То в одном углу класса, то в другом слышится смех.
— Что это такое?
Чья-то рука старается прикрыть рисунок, но она слишком мала.
— Дайте сюда.
В классе воцаряется гробовая тишина. Законоучитель не в силах произнести ни слова. Кровь приливает к голове.
— Кто это нарисовал?
Ристич встает.
— Я, господин учитель.
— И это должно изображать?.
Ристич не умеет лгать.
— Вас, господин учитель.
— Как? Вы шутите!
Тут новый подзаголовок: «Законоучитель покидает класс и требует удовлетворения».
Науки, которую он должен был внедрять в души, больше для него не существовало. Он почел себя оскорбленным и осмеянным («она издевалась надо мной перед всем классом, забыв о том, что я лицо священное»), и этот факт заслонил основной тезис исповедуемой им веры: всепрощение! Если кто ударит тебя по левой щеке, подставь правую. В гимназии царило волнение. Девушки, как овцы перед грозой, сбились около своей подруги в ожидании, что бог поразит ее молнией. Был созван педагогический совет. Что делалось за закрытыми дверями,— кто требовал примерного наказания ученицы Ристич, кто ее защищал — неизвестно. Ясно только, что это жестокое наказание не было бы применено, если бы законоучитель пожелал простить и удовлетвориться извинением и слезами великой грешницы. (А ведь Иисус простил Марию Магдалину, хотя грехи ее были неизмеримо тяжелее греха шаловливой Ристич. Все это так, но Магдалина не нанесла оскорбления своему учителю, который был к тому же лицом священным!) Итак, за дверями заседал совет божков. Каково материальное положение Ристич, как живет семья и чего она ожидает от этого еще не сформировавшегося ребенка и его аттестата зрелости? Это — вопросы праздные! Это личное дело ученицы. Мы, господа, рассматриваем здесь случай о дисциплине...
Новый заголовок: «Большинством голосов педагогический совет постановил исключить Ристич из гимназии на год».
Двери отворяются. За зеленым столом сидит целый Олимп. Жиденькая бородка законоучителя полна достоинства и самоуважения; а также и табаку. Где виновница? А родители? Разве не следовало сообщить об этом постановлении прежде всего родителям? Но какое до этого дело учителям?! Ристич выслушивает постановление, выходит из школы; там ее окружают подруги, старающиеся ее утешить. «Это пустяки,— говорит она, — вот только не знаю, как сказать маме». Она отказывается от предложения подруг проводить ее: «Нет, нет, я сама, так лучше». И удаляется по улице, совсем одна, одна со своими мыслями. За полтора месяца до аттестата! Семья принесла столько жертв, во всем себе отказывала — и такой удар! А как тепло, воздух насыщен запахом распускающихся листьев и деревьев в цвету. Насекомые лихорадочно спешат воспользоваться своей короткой жизнью, в изумительно нежной синеве неба ласточки вырисовывают свои геометрические фигуры... Все полно жизни, полно радости жизни. Девушка бродит, борется сама с собой и так попадает в Топчидер. Нет, домой идти невозможно! Она садится в лесочке на склоне; внизу пробегают рельсы, она плачет; плачет долгое время; насекомые сладострастно копошатся — век их короток, заливаются птицы в чаще Кошутняка, проходят, обнявшись, парочки, а она все плачет и плачет. И вот разрезанный на части труп, железнодорожная полиция, толпа любопытных, пристав тринадцатого участка.
— Превосходная сенсация! Только полегче, господа. Не забывайте, что у нас односторонние данные.— И так как мрачное выражение лица Байкича не предвещало ничего хорошего, Бурмаз схватил красный карандаш и подсел к нему.— Я вам помогу, коллега. Иначе мы опоздаем.— И под видом корректуры красный карандаш начал вычеркивать целые фразы.
Весь тот день Байкич был задумчив. Когда его кто-нибудь окликал, он вздрагивал и с трудом приходил в себя. Закончив работу к завтрашнему дню, он покинул редакцию и, против обыкновения, пошел прямо домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138