Прежде чем встретиться с Майсторовичем, надо было успокоиться, собраться с мыслями, сосредоточиться. Он чуть не бегом бросился в редакцию. Там уже никого не было. Непроветренные комнаты показались ему жалкими и грязными. Сам себе он не казался ни жалким, ни грязным. В первый раз он почувствовал, что у него нет ничего общего с жалкими, грязными, так быстро устаревшими вещами. Вспомнив, как бежал, он посмеялся над собой. Проходя через редакционную комнату, он ясно понял, что стал другим человеком, и до того обрадовался, что стал подпрыгивать.
— Тра-ла-ла, тра-ла-ла...
Попавшийся ему на пути стул он поддел ногой.
— Тра-ла-ла, тра-ла-ла...
Он оказался перед дверью своего кабинета. Изогнувшись в шутливом поклоне, он широко ее распахнул.
— Господин дирек... Ах, пардон, сударыня! Я... какая неожиданность... позвольте!
— Держу пари, что у вас было свидание! — Госпожа Марина Распопович окинула его насмешливым взглядом.— А знаете ли вы, что я вас жду здесь уже добрых четверть часа?
— О, какое там свидание, дорогая госпожа...— Бурмаз покосился на стеклянные двери директорского кабинета.— Закрыты, света не видно, значит, Распоповича нет в редакции.— У Бурмаза затрепетало сердце.— Свидание... Вы смеетесь надо мной, дорогая госпожа. У меня нет времени и богу помолиться, все обрушилось на мою голову, а вы говорите о свидании. Но, видит бог! — И Бурмаз воздел руки к небу (в одной была палка и перчатки, в другой шляпа, которую он еще не успел повесить на вешалку). И потом, как бы по секрету, вдыхая запах духов, исходивший от Марины, добавил: — Видит бог, что я ничего так не желал бы, как свидания...
— Негодник! — С томной улыбкой Марина тронула его рукой в перчатке по щеке.— Дайте-ка спичку. И разрешите мне сесть, я так устала. Пододвиньте кресло. Нет... сядьте тут, рядом, мне надо с вами поговорить. Ах, нет... погодите! — Она потихоньку высвободила свою руку из рук Бурмаза и сняла перчатку.— Вам следовало бы больше меня уважать, лгунишка.
«Опять она хочет что-то выведать у меня»,— подумал Бурмаз, играя перчаткой (он с удовольствием вдыхал волнующий запах черной кожи; в его волосатых пальцах перчатка, еще теплая, казалась живым существом).
— Вы помните наш разговор о Фрейде? Я потом очень много думала о подсознании, о комплексах, о снах и их значении... Нас никто не может услышать?
— Нет, никто.
— Давно ли вы видели Коку? — Марина схватила Бурмаза за руку.
— Вчера, кажется.— Бурмаз был в недоумении.
— Она вам не показалась бледной? Она очень переменилась, не правда ли? Согласитесь, согласитесь... Не оттого, что я мать, не думайте... Постарайтесь быть со мной откровенным! Если бы вы знали, как трудно быть матерью, мой дорогой друг!
— Я... право, не знаю...
— Это настоящая трагедия! Такие комплексы! Я уверена, что здесь дело в комплексах. Все молчит, думает — волосы на голове дыбом становятся. И ничего нельзя понять. Я в ее годы... знаете, что ей пошел толь
ко двадцать первый год? Миле, ее приятель, всего на несколько недель старше. Вам известно о той, другой трагедии? Дети так неблагоразумны! Я боюсь за всех троих с тех пор, как Миле вернулся. Одна влюблена — у Коки комплекс, в этом я совершенно уверена, другая — в положении... ужасно.
— Вы уверены, что эта маленькая?..
— Ох, совершенно... ее мать очень грубая женщина, на днях она напала на Коку, подкараулив ее у дверей, словно моя бедная девочка в чем-то тут виновата! Они очень, очень бедны; отец этой девушки, кажется, работает у вас, а у Коки доброе сердце, к тому же они подруги по школе, она жалела ее, дарила ей платья и брала с собой, чтобы немного ее развить и развлечь,— и вот вам благодарность!
Бурмаз все еще делал вид, что ничего не понимает, время проходило, Марина нервничала все больше. Вдруг она перестала хитрить.
— Вы знаете, что Миле опять стал встречаться со Станкой?
Бурмаз ничего не знал, но все-таки ответил:
— Знаю, но боже мой...
— Раз или два они встретились — не имеет значения, важно, что встретились, и я боюсь за Коку.
Бурмаз не отвечал. Марина пошла еще дальше.
— Вы видели Миле?
— Несколько раз.
— И?..
— Не понимаю.
— Как вы считаете, мог ли бы он... настолько ли он влюблен в эту несчастную, чтобы жениться на ней?
Бурмазу все стало ясно. Марина хотела пристроить дочку.
— Ах, это... Всяко бывает, он, конечно, влюблен, но о дальнейшем, право, не знаю, уверяю вас, не знаю, хотя в эти годы...
Марина смотрела на него подозрительно, не понимая, насколько Бурмаз притворяется. Она улыбнулась ему. Вздохнула. Взяла со стола перчатки. Стала их медленно надевать.
— Но я могу рассчитывать на вашу дружбу, не правда ли? — И, не давая ему возможности уверить ее в этом, добавила: — Мне бы хотелось еще раз поговорить с вами об этом, спокойно. Хотите завтра? Завтра в это же время? Мы будем одни. Да? Значит, до свиданья! — И, пожав ему слегка пальцы, добавила вполголоса: — Это уже почти что свидание. Никак не могу на вас сердиться, негодник!
Несколькими днями позже Бурмаз позвал к себе Байкича.
— Садитесь, мой дорогой Байкич... Прошу вас... вот так. Поговорим, наконец, как старые друзья. Профессия журналиста — сущее проклятие, она лишает человека личной жизни. И вообще всего лишает. Верите, у меня на мази один замечательный рассказ, а я не могу его продолжать. Не могу! Не успеваю!
Байкич молча слушал словоизвержение Бурмаза. Он знал теперь не только каждую интонацию его голоса, но и каждую его мысль. Глядя на него, он заранее знал, что тот сделает или скажет. «И этому человеку я поверял когда-то свои самые сокровенные мысли,— подумал он с отвращением,— рассказывал ему об отце, о себе!»
— Вы, конечно, уверены, что я не принял во внимание вашей просьбы... позвольте, на работе человек иногда принужден вести себя как тиран, после мне самому становится противно, но в то время и это чувство отвращения не помогает! — продолжал Бурмаз.— Рогсе глазейте .— Он поднял кверху указательный палец.— Впрочем, вы меня поняли...
А Байкич в это время думал: «И я нисколько не лучше него. Все мы приспособляемся. Довод, что в других редакциях я встретил бы подобных же Бурмазов, что условия работы одинаковы и всюду одно и то же, а может быть, и хуже,— все это лишь отговорка. Отговорка, потому что я трус и, боясь неизвестности, не смею сделать надлежащего вывода».
— Я между тем думал,— продолжал Бурмаз.— Я понимаю, что именно вас, человека столь чувствительного, оскорбляет в нашей работе. Но ведь всякая работа, как и всякая медаль, имеет и оборотную сторону. Вы сами в этом убедитесь. Вы увидите, что наша оборотная сторона не так уж плоха. Бывает хуже. Но вы поэт...
— Я вовсе не поэт! — прервал его холодно Байкич.
— Ах, в самом деле? Ерунда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Тра-ла-ла, тра-ла-ла...
Попавшийся ему на пути стул он поддел ногой.
— Тра-ла-ла, тра-ла-ла...
Он оказался перед дверью своего кабинета. Изогнувшись в шутливом поклоне, он широко ее распахнул.
— Господин дирек... Ах, пардон, сударыня! Я... какая неожиданность... позвольте!
— Держу пари, что у вас было свидание! — Госпожа Марина Распопович окинула его насмешливым взглядом.— А знаете ли вы, что я вас жду здесь уже добрых четверть часа?
— О, какое там свидание, дорогая госпожа...— Бурмаз покосился на стеклянные двери директорского кабинета.— Закрыты, света не видно, значит, Распоповича нет в редакции.— У Бурмаза затрепетало сердце.— Свидание... Вы смеетесь надо мной, дорогая госпожа. У меня нет времени и богу помолиться, все обрушилось на мою голову, а вы говорите о свидании. Но, видит бог! — И Бурмаз воздел руки к небу (в одной была палка и перчатки, в другой шляпа, которую он еще не успел повесить на вешалку). И потом, как бы по секрету, вдыхая запах духов, исходивший от Марины, добавил: — Видит бог, что я ничего так не желал бы, как свидания...
— Негодник! — С томной улыбкой Марина тронула его рукой в перчатке по щеке.— Дайте-ка спичку. И разрешите мне сесть, я так устала. Пододвиньте кресло. Нет... сядьте тут, рядом, мне надо с вами поговорить. Ах, нет... погодите! — Она потихоньку высвободила свою руку из рук Бурмаза и сняла перчатку.— Вам следовало бы больше меня уважать, лгунишка.
«Опять она хочет что-то выведать у меня»,— подумал Бурмаз, играя перчаткой (он с удовольствием вдыхал волнующий запах черной кожи; в его волосатых пальцах перчатка, еще теплая, казалась живым существом).
— Вы помните наш разговор о Фрейде? Я потом очень много думала о подсознании, о комплексах, о снах и их значении... Нас никто не может услышать?
— Нет, никто.
— Давно ли вы видели Коку? — Марина схватила Бурмаза за руку.
— Вчера, кажется.— Бурмаз был в недоумении.
— Она вам не показалась бледной? Она очень переменилась, не правда ли? Согласитесь, согласитесь... Не оттого, что я мать, не думайте... Постарайтесь быть со мной откровенным! Если бы вы знали, как трудно быть матерью, мой дорогой друг!
— Я... право, не знаю...
— Это настоящая трагедия! Такие комплексы! Я уверена, что здесь дело в комплексах. Все молчит, думает — волосы на голове дыбом становятся. И ничего нельзя понять. Я в ее годы... знаете, что ей пошел толь
ко двадцать первый год? Миле, ее приятель, всего на несколько недель старше. Вам известно о той, другой трагедии? Дети так неблагоразумны! Я боюсь за всех троих с тех пор, как Миле вернулся. Одна влюблена — у Коки комплекс, в этом я совершенно уверена, другая — в положении... ужасно.
— Вы уверены, что эта маленькая?..
— Ох, совершенно... ее мать очень грубая женщина, на днях она напала на Коку, подкараулив ее у дверей, словно моя бедная девочка в чем-то тут виновата! Они очень, очень бедны; отец этой девушки, кажется, работает у вас, а у Коки доброе сердце, к тому же они подруги по школе, она жалела ее, дарила ей платья и брала с собой, чтобы немного ее развить и развлечь,— и вот вам благодарность!
Бурмаз все еще делал вид, что ничего не понимает, время проходило, Марина нервничала все больше. Вдруг она перестала хитрить.
— Вы знаете, что Миле опять стал встречаться со Станкой?
Бурмаз ничего не знал, но все-таки ответил:
— Знаю, но боже мой...
— Раз или два они встретились — не имеет значения, важно, что встретились, и я боюсь за Коку.
Бурмаз не отвечал. Марина пошла еще дальше.
— Вы видели Миле?
— Несколько раз.
— И?..
— Не понимаю.
— Как вы считаете, мог ли бы он... настолько ли он влюблен в эту несчастную, чтобы жениться на ней?
Бурмазу все стало ясно. Марина хотела пристроить дочку.
— Ах, это... Всяко бывает, он, конечно, влюблен, но о дальнейшем, право, не знаю, уверяю вас, не знаю, хотя в эти годы...
Марина смотрела на него подозрительно, не понимая, насколько Бурмаз притворяется. Она улыбнулась ему. Вздохнула. Взяла со стола перчатки. Стала их медленно надевать.
— Но я могу рассчитывать на вашу дружбу, не правда ли? — И, не давая ему возможности уверить ее в этом, добавила: — Мне бы хотелось еще раз поговорить с вами об этом, спокойно. Хотите завтра? Завтра в это же время? Мы будем одни. Да? Значит, до свиданья! — И, пожав ему слегка пальцы, добавила вполголоса: — Это уже почти что свидание. Никак не могу на вас сердиться, негодник!
Несколькими днями позже Бурмаз позвал к себе Байкича.
— Садитесь, мой дорогой Байкич... Прошу вас... вот так. Поговорим, наконец, как старые друзья. Профессия журналиста — сущее проклятие, она лишает человека личной жизни. И вообще всего лишает. Верите, у меня на мази один замечательный рассказ, а я не могу его продолжать. Не могу! Не успеваю!
Байкич молча слушал словоизвержение Бурмаза. Он знал теперь не только каждую интонацию его голоса, но и каждую его мысль. Глядя на него, он заранее знал, что тот сделает или скажет. «И этому человеку я поверял когда-то свои самые сокровенные мысли,— подумал он с отвращением,— рассказывал ему об отце, о себе!»
— Вы, конечно, уверены, что я не принял во внимание вашей просьбы... позвольте, на работе человек иногда принужден вести себя как тиран, после мне самому становится противно, но в то время и это чувство отвращения не помогает! — продолжал Бурмаз.— Рогсе глазейте .— Он поднял кверху указательный палец.— Впрочем, вы меня поняли...
А Байкич в это время думал: «И я нисколько не лучше него. Все мы приспособляемся. Довод, что в других редакциях я встретил бы подобных же Бурмазов, что условия работы одинаковы и всюду одно и то же, а может быть, и хуже,— все это лишь отговорка. Отговорка, потому что я трус и, боясь неизвестности, не смею сделать надлежащего вывода».
— Я между тем думал,— продолжал Бурмаз.— Я понимаю, что именно вас, человека столь чувствительного, оскорбляет в нашей работе. Но ведь всякая работа, как и всякая медаль, имеет и оборотную сторону. Вы сами в этом убедитесь. Вы увидите, что наша оборотная сторона не так уж плоха. Бывает хуже. Но вы поэт...
— Я вовсе не поэт! — прервал его холодно Байкич.
— Ах, в самом деле? Ерунда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138