Но его мозг сверлила и другая мысль: «Деспотович опирается в своей политике на таких людей, как газда Пера». Байкич старался отогнать эту мысль, но снова и снова перед ним возникало сооружение: внизу народ, над ним все эти газды Пера, Йовы, попы и их племянники-судьи, двоюродные братья старших жупанов, а на самом верху пирамиды — Деспотовичи и Солдатовичи. Байкич вышел из купе первого класса и пошел по вагонам. Прислушивался к разговорам людей, сам вступал в беседы, и всегда более или менее ясно выступали следы двух противоположных мнений: газды Перы и Милии. В одном поезде ехали представители двух вражеских лагерей. А в большинстве люди попросту не знали, к какому из лагерей они принадлежат.
Ниш был тихий и мирный городок. Байкич отыскал дом, где они когда-то жили. В сумерках он увидел большую виноградную лозу, низкие окна, крыльцо, на котором бабушка вытряхивала из вещей насекомых, развесистое абрикосовое дерево. И все это ему показалось очень маленьким, словно вросшим в землю. Под виноградной лозой ужинала целая семья. Мужчины были в одних рубашках, детвора шумела. Ненад не смог признать среди женщин Васки. Огорченный, он пошел дальше. Пожарища, где они играли, больше не было.
Ни дома в заглохшем саду, где как-то вечером они с Войканом увидели красивую обнаженную женщину. Окончив это сентиментальное паломничество, Байкич по записке Бурмаза разыскал человека, которого ему надлежало посетить в Нише. Господин этот оказался весьма сдержанным, пригласил его ужинать в кафану близ Железного моста и только за бутылкой вина, под музыку цыган рассказал ему, что Ниш потихоньку строится, нужен только капитал, что теперь уж не работают, как работали раньше, народ обленился и все время требует каких-то прав, что отечественная промышленность постепенно развивается, но к ней не проявляют достаточно интереса. Все сведения были весьма незначительны. И Байкич понял, что если бы он стал писать статью о Нише, то принужден был бы говорить о прошлом — о болезнях, о грязи, о черных флагах, о беженцах. Прежде чем расстаться, Байкич спросил сдержанного господина, будут ли у него поручения в Белград. Тот сначала долго выбирал сигарету, потом еще дольше и внимательнее зажигал ее и, наконец, с расстановкой ответил:
— Да... нет, ничего нет... дела идут хорошо.— Он помолчал, всматриваясь вдаль.— Дела идут хорошо, хотя это падение облигаций случилось не очень-то кстати—в это время года крестьянину, да и городскому жителю меньше всего нужны наличные деньги. — Снова небольшая пауза.— Впрочем, при наших возможностях предложение приемлемо. Я удовлетворен... я вполне удовлетворен.
Значит, были люди, которые довольны! Байкич простился, ссылаясь на то, что должен писать статью, и вышел из кафаны. Парк был уже пуст. Нишава, журча, протекала у крепостной стены. Байкич дошел до деревянного моста, который вел в белградское предместье. На том берегу тускло мерцали красные огоньки; доносился ленивый лай собак. Темнота. Нищета. В этих домах, должно быть, не радуются падению репарационных облигаций. Здесь, безусловно, не все довольны. Статью он писал в простенькой, скудно освещенной гостиничной комнате. Стакан и графин с водой на столе, покрытом скатертью сомнительной чистоты, выцветший календарь на стене— все это выглядело противным, холодным и чужим. Поездка превращалась в дурной сон.
В Лесковаце он оставался очень недолго — столько,
сколько нужно было, чтобы отыскать человека по его списку; тот рассказал ему о каком-то «господине директоре», о каком-то банке. Байкич горел нетерпением увидеть ущелье. В Грделице он напрасно искал колодец, из-за которого когда-то перепутал поезда. Проезжая от Джепа до Владичиного Хана, он также напрасно искал глазами, стоя у окна, то место, где поезд был остановлен. Ни в горах, ни на домах, ни на дорогах под вечно неизменным небом не осталось ни малейшего следа от той кровавой ночи, озаренной спокойным сиянием стальных звезд и пламенем горевшего дома Велики. Байкич слез в Хане, намереваясь на подводе или пешком возвратиться вдоль полотна, чтобы отыскать ту самую деревню, названия которой он не знал, и хотя бы пожарище на месте дома Велики. Но, пока искал подводу, отказался от своего намерения. На что было смотреть? Все уже поросло травой. Построены новые дома. Пришли новые люди. И он подумал: «На том же месте, под теми же звездами новые люди ведут новый бой, бьются за клочок земли, за кусок хлеба, а может быть, как и десять лет тому назад, просто- напросто за жизнь».
Он совсем размяк и потерял всякую охоту ехать дальше. До поезда оставалось целых три часа. Байкич зашел в ближайшую кафану просмотреть последние номера белградских газет и закусить. В кафане никого не было. Отчаянно жужжали мухи, погибающие на липучках. Слуга, занятый чисткой карбидной лампы, что-то напевал. Байкич взял первую попавшуюся газету. Сразу бросился в глаза крупный заголовок о репарационных облигациях, абзац, напечатанный жирным шрифтом. Сердце у него остановилось. Он силился что- то понять, хотя все было ясно, но ему не верилось. Нет, это же бессмыслица! Да он же не... и теперь — это недопустимые в журналистике приемы! Он лихорадочно схватил другую газету, «Штампу». Всюду одно и то же опровержение — не Деспотовича, а министерства. Опровергалось даже самое интервью! «И «Штампа» не возражает!» Байкич провел рукой по лицу, посмотрел на слугу, который мыл руки, увидел на стене, рядом с разрешением на продажу напитков, портрет короля и тут же картину, изображавшую коронование Душана. Сам Байкич сидел за чистым и еще пустым столом, края скатерти были прикреплены прищепками, чтобы ее не унес ветер. Все было ясно и четко. Байкич, оцепенев, снова бросил взгляд на газету. Вся ответственность за панику падала на «ложные и тенденциозные известия». «Искусно организованная кампания...» Вся кафана — вместе со слугой, липучками, коронованием Душана — торжественно поплыла вокруг Байкича. Он закрыл глаза и остался так с минуту. Потом швырнул газету, схватил шляпу и бросился на почту.
— Дайте, пожалуйста, Белград, редакцию «Штампы ».
Он стал нервно ходить по темному коридору почты. От пола, облитого маслом и керосином, противно воняло. «Значит, я... Ага, дела идут хорошо, дела идут хорошо! Недобросовестность журналиста... моя недобросовестность. И моя полная подпись! А это значит, что я нахожусь на службе у банкиров, у газды Перы, что я ничтожный человек, которому платят за обман редакции! Но посмотрим, посмотрим!» Он подошел к окошечку.
— Все еще нет соединения?
Он посматривал на часы. Закуривал сигареты и сразу, занятый своими мыслями, бросал их или держал так долго, что они обжигали ему пальцы. Внезапно его осенила мысль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Ниш был тихий и мирный городок. Байкич отыскал дом, где они когда-то жили. В сумерках он увидел большую виноградную лозу, низкие окна, крыльцо, на котором бабушка вытряхивала из вещей насекомых, развесистое абрикосовое дерево. И все это ему показалось очень маленьким, словно вросшим в землю. Под виноградной лозой ужинала целая семья. Мужчины были в одних рубашках, детвора шумела. Ненад не смог признать среди женщин Васки. Огорченный, он пошел дальше. Пожарища, где они играли, больше не было.
Ни дома в заглохшем саду, где как-то вечером они с Войканом увидели красивую обнаженную женщину. Окончив это сентиментальное паломничество, Байкич по записке Бурмаза разыскал человека, которого ему надлежало посетить в Нише. Господин этот оказался весьма сдержанным, пригласил его ужинать в кафану близ Железного моста и только за бутылкой вина, под музыку цыган рассказал ему, что Ниш потихоньку строится, нужен только капитал, что теперь уж не работают, как работали раньше, народ обленился и все время требует каких-то прав, что отечественная промышленность постепенно развивается, но к ней не проявляют достаточно интереса. Все сведения были весьма незначительны. И Байкич понял, что если бы он стал писать статью о Нише, то принужден был бы говорить о прошлом — о болезнях, о грязи, о черных флагах, о беженцах. Прежде чем расстаться, Байкич спросил сдержанного господина, будут ли у него поручения в Белград. Тот сначала долго выбирал сигарету, потом еще дольше и внимательнее зажигал ее и, наконец, с расстановкой ответил:
— Да... нет, ничего нет... дела идут хорошо.— Он помолчал, всматриваясь вдаль.— Дела идут хорошо, хотя это падение облигаций случилось не очень-то кстати—в это время года крестьянину, да и городскому жителю меньше всего нужны наличные деньги. — Снова небольшая пауза.— Впрочем, при наших возможностях предложение приемлемо. Я удовлетворен... я вполне удовлетворен.
Значит, были люди, которые довольны! Байкич простился, ссылаясь на то, что должен писать статью, и вышел из кафаны. Парк был уже пуст. Нишава, журча, протекала у крепостной стены. Байкич дошел до деревянного моста, который вел в белградское предместье. На том берегу тускло мерцали красные огоньки; доносился ленивый лай собак. Темнота. Нищета. В этих домах, должно быть, не радуются падению репарационных облигаций. Здесь, безусловно, не все довольны. Статью он писал в простенькой, скудно освещенной гостиничной комнате. Стакан и графин с водой на столе, покрытом скатертью сомнительной чистоты, выцветший календарь на стене— все это выглядело противным, холодным и чужим. Поездка превращалась в дурной сон.
В Лесковаце он оставался очень недолго — столько,
сколько нужно было, чтобы отыскать человека по его списку; тот рассказал ему о каком-то «господине директоре», о каком-то банке. Байкич горел нетерпением увидеть ущелье. В Грделице он напрасно искал колодец, из-за которого когда-то перепутал поезда. Проезжая от Джепа до Владичиного Хана, он также напрасно искал глазами, стоя у окна, то место, где поезд был остановлен. Ни в горах, ни на домах, ни на дорогах под вечно неизменным небом не осталось ни малейшего следа от той кровавой ночи, озаренной спокойным сиянием стальных звезд и пламенем горевшего дома Велики. Байкич слез в Хане, намереваясь на подводе или пешком возвратиться вдоль полотна, чтобы отыскать ту самую деревню, названия которой он не знал, и хотя бы пожарище на месте дома Велики. Но, пока искал подводу, отказался от своего намерения. На что было смотреть? Все уже поросло травой. Построены новые дома. Пришли новые люди. И он подумал: «На том же месте, под теми же звездами новые люди ведут новый бой, бьются за клочок земли, за кусок хлеба, а может быть, как и десять лет тому назад, просто- напросто за жизнь».
Он совсем размяк и потерял всякую охоту ехать дальше. До поезда оставалось целых три часа. Байкич зашел в ближайшую кафану просмотреть последние номера белградских газет и закусить. В кафане никого не было. Отчаянно жужжали мухи, погибающие на липучках. Слуга, занятый чисткой карбидной лампы, что-то напевал. Байкич взял первую попавшуюся газету. Сразу бросился в глаза крупный заголовок о репарационных облигациях, абзац, напечатанный жирным шрифтом. Сердце у него остановилось. Он силился что- то понять, хотя все было ясно, но ему не верилось. Нет, это же бессмыслица! Да он же не... и теперь — это недопустимые в журналистике приемы! Он лихорадочно схватил другую газету, «Штампу». Всюду одно и то же опровержение — не Деспотовича, а министерства. Опровергалось даже самое интервью! «И «Штампа» не возражает!» Байкич провел рукой по лицу, посмотрел на слугу, который мыл руки, увидел на стене, рядом с разрешением на продажу напитков, портрет короля и тут же картину, изображавшую коронование Душана. Сам Байкич сидел за чистым и еще пустым столом, края скатерти были прикреплены прищепками, чтобы ее не унес ветер. Все было ясно и четко. Байкич, оцепенев, снова бросил взгляд на газету. Вся ответственность за панику падала на «ложные и тенденциозные известия». «Искусно организованная кампания...» Вся кафана — вместе со слугой, липучками, коронованием Душана — торжественно поплыла вокруг Байкича. Он закрыл глаза и остался так с минуту. Потом швырнул газету, схватил шляпу и бросился на почту.
— Дайте, пожалуйста, Белград, редакцию «Штампы ».
Он стал нервно ходить по темному коридору почты. От пола, облитого маслом и керосином, противно воняло. «Значит, я... Ага, дела идут хорошо, дела идут хорошо! Недобросовестность журналиста... моя недобросовестность. И моя полная подпись! А это значит, что я нахожусь на службе у банкиров, у газды Перы, что я ничтожный человек, которому платят за обман редакции! Но посмотрим, посмотрим!» Он подошел к окошечку.
— Все еще нет соединения?
Он посматривал на часы. Закуривал сигареты и сразу, занятый своими мыслями, бросал их или держал так долго, что они обжигали ему пальцы. Внезапно его осенила мысль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138