В действительности же каждый человек должен прежде всего научиться выносить свое одиночество — только это одиночество и привело к общей солидарности людей. Он молча пожал йойкичу руку, и это немногое придало твердости самому Байкичу.
Байкичу было очень тяжело ждать. Он метался по редакции как в клетке. Может быть, Андрей поспеет, спасет ее от отчаянного шага. Около восьми часов откуда-то позвонил Шоп: у него не было новостей, он, по его словам, плохо себя чувствовал. Спокойной ночи! Нервозность Байкича передалась и Йойкичу. Он звонил то в одно место, то в другое, ссорился со всеми. Вдруг оба они встревожились за Андрея — что если он в минуту отчаяния... Байкич встал: кто-то проходил по коридору. В комнату вошел Петрович. Костюм на нем был выглажен, он был в праздничном настроении. В подобное праздничное настроение он приходил обычно после больших попоек: он шел в парикмахерскую и подстригал усы, покупал новую рубашку и воротник — единственный способ сменить грязную,— и это придавало ему столько благородства, что он в течение двух дней обращался ко всем на «вы», был очень любезен, но сдержан, извинялся за причиненные раньше обиды, и в эти минуты не был, понятно, ни на что способен, а меньше всего держать перо. На работу он тогда смотрел свысока и с презрением. И только двойная порция «сербского чая» с соленым огурцом и острым красным перцем возвращала ему через два-три дня энергию и способность работать. Именно этот своеобразный режим убивал протест и отвращение к труду, и он снова становился велеречивым и едким,— жизнь продолжалась.
йойкич попробовал его расспросить.
— Вы хотите, чтоб я пошел в полицию? —
воскликнул Петрович. — За кого вы меня принимаете? Вы думаете, я буду выслеживать раздавленных собак? Если вам угодно знать, извольте: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику!, — Он опустился за свой стол.— Я вас обидел, Байкич. Простите. У вас есть то, чего нет ни у кого из нас: мужество.
Казалось, его сковывала собственная парадность: он сидел — прямой, в перчатках и смотрел прямо перед собой. От него было мало толку.
В комнату внезапно ворвался Шоп.
— Послушайте. Андрей стоит внизу и плачет. Я его встретил на пристани и едва уговорил прийти сюда. Но он не желает подниматься.
— Знаю,— сказал вдруг Петрович. — Самоубийство.
Байкич был уже у двери. Он обернулся, страшно
побледнев.
— Какое самоубийство?
— Рыбаки у Вишницы вытащили труп неизвестной девушки. Личность еще не установлена,— продекламировал Петрович.
— Что же вы сидите тут как идиот?! — воскликнул Байкич злобно.
— Сами вы идиот,— спокойно ответил Петрович.— У меня же, если вам угодно знать, есть план: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику.
йойкич уже вел Андрея. Без пенсне, полуслепой, он подошел, покачиваясь, к своему столу и закрыл лицо руками. Из всех дверей высунулись головы. Все молчали. Первым очнулся Байкич. Что-то надо было сказать. Он нагнулся к нему и дотронулся до его плеча (худое плечо, искривленное от работы).
— Андрей, успокойтесь, нужно сперва проверить, не надо так, может быть, она скрылась куда-нибудь, уехала.
Андрей поднял голову.
— Ты думаешь, ты так думаешь? Это случается, бедняжки убегают куда попало, лишь бы скрыться.— На его осунувшемся лице, в маленьких утомленных глазах на мгновение блеснула надежда. Байкич не мог выдержать этого умоляющего взгляда... Андрей снова поник: — Нет, это невозможно, я знаю! Она никогда не лгала. Не могу, не могу! Я бы пошел, но не могу!
Он говорил это, не спуская глаз с Байкича. Весь сотрясался от рыданий, но не отводил взгляда.
— Вы мне обещаете подождать здесь? Обещаете никуда не уходить?
Андрей вскочил. Он прижал кулак ко рту, стараясь подавить рыдания.
— Я возьму машину и вернусь через час.— И, сделав над собой усилйе, Байкич добавил: — Вы увидите, все будет хорошо! Пропустите меня.
Он пробился через столпившихся и вдруг очутился перед Распоповичем. Распопович сделал вид, что не замечает его.
— Что это означает, господа? Что за беспорядок? Почему никто не работает?
В комнате стояла полнейшая тишина.
— Ну? — возвысил голос Распопович.
Он ожидал, что люди торопливо разойдутся по своим местам. В соседней комнате упорно звонил телефон. Никто не двигался.
— Что ж, йойкич, вы не слышите телефона?
Снова глубокое молчание.
— Ах, так! Не слышите!
— Простите, господин директор,— послышался спокойный голос Петровича, — все мы слышим телефон, потому что у всех у нас есть уши, как и у господина директора. Но никто из нас не начнет работать, пока не выяснится личность девушки, которую рыбаки вытащили у Вишницы. А до тех пор и вы свободны.— Он стоял перед Распоповичем — прямой, в своей новой рубашке, с блестящими глазами.— Поезжайте, Байкич.
Петрович знал все и со всеми был знаком. С большой уверенностью он называл номера телефонов и потом обращался к дежурным чиновникам по фамилии или прозвищу, разузнавал, просил к телефону то одного, то другого, назначал свидания.
— Да, всего только девять часов, даже и того меньше. Через час ты будешь свободен. Тебе же лучше. Да. И заявление есть. Посмотри у Николы. Как? Мы будем у театра.
Он продолжал сохранять праздничное настроение, но на сей раз оно было омрачено затаенной злобой.
Их ожидала ясная ночь и уже затихшие улицы. На Театральной площади тяжелый бронзовый конь памятника возвышался на световом пьедестале окружавших его четырех канделябров. Рука князя, возникающая из темноты, вечно указывала на нечто такое, что пряталось где-то в глубине ночи. У маленького сквера они увидели открытую машину.
— Сколько вас?
— Двое.
— Одному из вас придется сесть в кузов.
Только когда машина тронулась, Байкич узнал в
человеке, сидевшем между шофербм и Петровичем, одного из шефов сыскной полиции. Машина мчалась, почти не давая гудков. Так они миновали черную массу ботанического сада и ряд освещенных кафан, перед которыми играли цыгане. На несколько секунд звуки песен и бубна заглушили шум машины, а потом в ночной тишине снова слышались лишь однообразное гудение мотора и легкий свист воздуха. Промелькнули два-три завода, длинные стены суконной фабрики, заброшенные кирпичные заводы, корчма, и, наконец, машина погрузилась в мрак полей. Теперь ехали осторожно, машину бросало из стороны в сторону. То тут, то там вдруг вспыхивали в темноте две желтые фосфорические точки, чтобы сразу же погаснуть: бездомные кошки и деревенские собаки. На каком-то повороте фары осветили жандарма. Он встал на подножку, и машина продолжала свой молчаливый путь. Проехали мимо слабо освещенной корчмы, потом мимо терновой изгороди. Затем справа показались разбросанные по склону освещенные дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Байкичу было очень тяжело ждать. Он метался по редакции как в клетке. Может быть, Андрей поспеет, спасет ее от отчаянного шага. Около восьми часов откуда-то позвонил Шоп: у него не было новостей, он, по его словам, плохо себя чувствовал. Спокойной ночи! Нервозность Байкича передалась и Йойкичу. Он звонил то в одно место, то в другое, ссорился со всеми. Вдруг оба они встревожились за Андрея — что если он в минуту отчаяния... Байкич встал: кто-то проходил по коридору. В комнату вошел Петрович. Костюм на нем был выглажен, он был в праздничном настроении. В подобное праздничное настроение он приходил обычно после больших попоек: он шел в парикмахерскую и подстригал усы, покупал новую рубашку и воротник — единственный способ сменить грязную,— и это придавало ему столько благородства, что он в течение двух дней обращался ко всем на «вы», был очень любезен, но сдержан, извинялся за причиненные раньше обиды, и в эти минуты не был, понятно, ни на что способен, а меньше всего держать перо. На работу он тогда смотрел свысока и с презрением. И только двойная порция «сербского чая» с соленым огурцом и острым красным перцем возвращала ему через два-три дня энергию и способность работать. Именно этот своеобразный режим убивал протест и отвращение к труду, и он снова становился велеречивым и едким,— жизнь продолжалась.
йойкич попробовал его расспросить.
— Вы хотите, чтоб я пошел в полицию? —
воскликнул Петрович. — За кого вы меня принимаете? Вы думаете, я буду выслеживать раздавленных собак? Если вам угодно знать, извольте: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику!, — Он опустился за свой стол.— Я вас обидел, Байкич. Простите. У вас есть то, чего нет ни у кого из нас: мужество.
Казалось, его сковывала собственная парадность: он сидел — прямой, в перчатках и смотрел прямо перед собой. От него было мало толку.
В комнату внезапно ворвался Шоп.
— Послушайте. Андрей стоит внизу и плачет. Я его встретил на пристани и едва уговорил прийти сюда. Но он не желает подниматься.
— Знаю,— сказал вдруг Петрович. — Самоубийство.
Байкич был уже у двери. Он обернулся, страшно
побледнев.
— Какое самоубийство?
— Рыбаки у Вишницы вытащили труп неизвестной девушки. Личность еще не установлена,— продекламировал Петрович.
— Что же вы сидите тут как идиот?! — воскликнул Байкич злобно.
— Сами вы идиот,— спокойно ответил Петрович.— У меня же, если вам угодно знать, есть план: я бросаю уголовную хронику, бросаю журналистику.
йойкич уже вел Андрея. Без пенсне, полуслепой, он подошел, покачиваясь, к своему столу и закрыл лицо руками. Из всех дверей высунулись головы. Все молчали. Первым очнулся Байкич. Что-то надо было сказать. Он нагнулся к нему и дотронулся до его плеча (худое плечо, искривленное от работы).
— Андрей, успокойтесь, нужно сперва проверить, не надо так, может быть, она скрылась куда-нибудь, уехала.
Андрей поднял голову.
— Ты думаешь, ты так думаешь? Это случается, бедняжки убегают куда попало, лишь бы скрыться.— На его осунувшемся лице, в маленьких утомленных глазах на мгновение блеснула надежда. Байкич не мог выдержать этого умоляющего взгляда... Андрей снова поник: — Нет, это невозможно, я знаю! Она никогда не лгала. Не могу, не могу! Я бы пошел, но не могу!
Он говорил это, не спуская глаз с Байкича. Весь сотрясался от рыданий, но не отводил взгляда.
— Вы мне обещаете подождать здесь? Обещаете никуда не уходить?
Андрей вскочил. Он прижал кулак ко рту, стараясь подавить рыдания.
— Я возьму машину и вернусь через час.— И, сделав над собой усилйе, Байкич добавил: — Вы увидите, все будет хорошо! Пропустите меня.
Он пробился через столпившихся и вдруг очутился перед Распоповичем. Распопович сделал вид, что не замечает его.
— Что это означает, господа? Что за беспорядок? Почему никто не работает?
В комнате стояла полнейшая тишина.
— Ну? — возвысил голос Распопович.
Он ожидал, что люди торопливо разойдутся по своим местам. В соседней комнате упорно звонил телефон. Никто не двигался.
— Что ж, йойкич, вы не слышите телефона?
Снова глубокое молчание.
— Ах, так! Не слышите!
— Простите, господин директор,— послышался спокойный голос Петровича, — все мы слышим телефон, потому что у всех у нас есть уши, как и у господина директора. Но никто из нас не начнет работать, пока не выяснится личность девушки, которую рыбаки вытащили у Вишницы. А до тех пор и вы свободны.— Он стоял перед Распоповичем — прямой, в своей новой рубашке, с блестящими глазами.— Поезжайте, Байкич.
Петрович знал все и со всеми был знаком. С большой уверенностью он называл номера телефонов и потом обращался к дежурным чиновникам по фамилии или прозвищу, разузнавал, просил к телефону то одного, то другого, назначал свидания.
— Да, всего только девять часов, даже и того меньше. Через час ты будешь свободен. Тебе же лучше. Да. И заявление есть. Посмотри у Николы. Как? Мы будем у театра.
Он продолжал сохранять праздничное настроение, но на сей раз оно было омрачено затаенной злобой.
Их ожидала ясная ночь и уже затихшие улицы. На Театральной площади тяжелый бронзовый конь памятника возвышался на световом пьедестале окружавших его четырех канделябров. Рука князя, возникающая из темноты, вечно указывала на нечто такое, что пряталось где-то в глубине ночи. У маленького сквера они увидели открытую машину.
— Сколько вас?
— Двое.
— Одному из вас придется сесть в кузов.
Только когда машина тронулась, Байкич узнал в
человеке, сидевшем между шофербм и Петровичем, одного из шефов сыскной полиции. Машина мчалась, почти не давая гудков. Так они миновали черную массу ботанического сада и ряд освещенных кафан, перед которыми играли цыгане. На несколько секунд звуки песен и бубна заглушили шум машины, а потом в ночной тишине снова слышались лишь однообразное гудение мотора и легкий свист воздуха. Промелькнули два-три завода, длинные стены суконной фабрики, заброшенные кирпичные заводы, корчма, и, наконец, машина погрузилась в мрак полей. Теперь ехали осторожно, машину бросало из стороны в сторону. То тут, то там вдруг вспыхивали в темноте две желтые фосфорические точки, чтобы сразу же погаснуть: бездомные кошки и деревенские собаки. На каком-то повороте фары осветили жандарма. Он встал на подножку, и машина продолжала свой молчаливый путь. Проехали мимо слабо освещенной корчмы, потом мимо терновой изгороди. Затем справа показались разбросанные по склону освещенные дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138