Мария сама отвела и записала его в гимназию, что ему было крайне неприятно. Когда они вернулись домой, Ненад, которого все время мучила мысль о совершенной краже, сказал ей:
— Вы ко мне так добры, а я этого не заслужил. Я...— Он посмотрел ей прямо в глаза и раздельно, хотя и вполголоса, добавил: — Я у вас однажды украл две кроны.
Мария в изумлении не нашлась что ответить.
— Не для себя, поверьте, не для себя! — быстро добавил он.— Я должен был это сделать.
Мария стала серьезной.
— Ради хорошего дела, надеюсь.
— Один человек... русский, хотел...
— Ладно, я тебе верю, верю и прощаю,— сказала Мария, побледнев.— Но никому больше не говори, никому! Понял? Никому!
— Только вам... потому что украл ваши деньги и потому что очень вас люблю.
С каждым днем надвигавшейся осени Мария становилась все тревожней и печальней. Неожиданно обрывала песню, закрывала лицо руками и тут же, к удивлению Ненада, улыбалась, вытирала слезы и принималась его обнимать, ласкать и целовать. Сам не зная почему, он начал ее избегать, хотя она больше чем когда-либо вызывала в нем сладостный трепет. К Марии стала приходить дальняя ее родственница, жена одного бежавшего доктора, молодая, кокетливая, вертлявая дамочка с звонким голосом. Госпожа Марина, ярко разодетая, приезжала с дочкой в офицерском экипаже, с солдатом на козлах. Ее присутствие в доме ощущалось даже на улице. Во дворе ее не любили и называли не иначе как «та самая».
Родные Ненада все еще ничего не знали о Миче. В открытках, которые кум посылал из Женевы, он писал, что сообщит, как только разузнает что-нибудь.
Когда начались холода и дожди, Ненад перестал ходить в школу: у него не было башмаков, а деревянные сандалии, которые он носил летом, оказались теперь не по сезону; кроме того, им нечем было заплатить за второй семестр. Корзиночная мастерская закрылась, и Ясна бегала по городу, давая уроки детям мясников и бакалейщиков. Бабушка молча грустила, сидя у печки, почти всегда холодной. Устроившись на тахте у окна, откуда виднелась большая часть улицы, Ненад читал «Войну и мир». Наполеон представлялся ему отвратительным. Что нужно было этому человеку в
России? Он не имел никаких прав на Россию! По его произволу сотни тысяч людей, и русских и французов, были обречены на смерть, голод, болезни, из-за него была сожжена Москва, из-за него хороший Андрей Болконский умер в таких мучениях. Переживая прочитанное в пасмурных сумерках дождливой осени, Ненад незаметно для себя подменил образ Андрея Болконского образом Жарко. Агонию и смерть Андрея он воспринял, как агонию и смерть Жарко, и впервые по- настоящему почувствовал, что Жарко умер, что он никогда его больше не увидит и что он умер той страшной, медленной смертью, которая, прежде чем унести человека, превращает его в чужого и страшного. Сперва он с пылающим лицом переживал отъезд Пети в добровольцы; полный зависти читал ту главу, где Петя проводит ночь, оттачивая саблю; но неожиданная, бессмысленная гибель Пети в первой же стычке так его поразила, что он целый день не мог взять книгу в руки. Наполеона надо было просто-напросто повесить на первом попавшемся дереве. Он ставил Наполеона на место этих всех австро-германских императоров и генералов, но его немного смущало и даже мешало ему то, что Наполеон был француз, а французов Ненад любил теперь почти так же, как и русских.
Сидя так на тахте и глядя на безлюдную улицу, по которой ветер гнал мокрые листья, Ненад все чаще стал думать о смерти Мичи, как о чем-то неминуемом и уже совершившемся. Он поминутно ловил себя на этих страшных мыслях, вздрагивал, старался избавиться от них, но, обессиленный, неизменно к ним возвращался — они были сильнее его; он чувствовал: Мича умер. Ненад как бы замер, напряженно ожидая подтверждения. Смерть витала в воздухе. Он удивлялся, как взрослые не чувствуют этого, не видят; как может Мария часами играть в его присутствии на рояле. И только в завываниях Ами Ненад улавливал созвучный отклик на свои переживания. Так по крайней мере ему казалось, когда сквозь звуки рояля он слышал, как Ами все чаще и чаще воет.
День был пасмурный, шел крупный дождь. Под крышей, на чердаке, в холодных трубах на разные голоса завывал ветер. То словно кто-то скулил, то вздыхал, то хрипло и протяжно выл. Воздух был наполнен
духами. Их дыхание проникало сквозь все щели. Вместе с порывами ветра и дождя они стучали крыльями в окна, по которым ручьями стекал дождь. Полдень уже давно миновал. В тишине комнаты часы тикали как-то разлаженно и вяло. Ясне давно уже пора было вернуться. Облокотившись о подоконник, Ненад смотрел вдоль тянувшейся перед ним улицы, которая выглядела сейчас особенно запущенной и пустынной.
Вдруг из-за угла показалась маленькая женская фигурка. Ветер теребил траурную вуаль, откидывал ее, и она легонько задевала мокрые от дождя стены. И сама женщина, с опущенными руками, шаталась от ветра, словно колеблющееся пламя свечи. Увидев ее, Ненад вскрикнул, сам не зная почему; сердце у него сжалось, и он грохнулся на пол.
Первое, что он услышал, когда пришел в себя, была назойливая игра Марии, еще более назойливый вой Ами, и среди этого причитания Ясны, поднимавшейся по лестнице.
Значит, Мича действительно умер.
В тот год зима была ранняя. Целыми днями сыпал сухой, мелкий снег. И скоро весь город окутался снежным покровом. Сугробы возле домов были так высоки, что видны были только головы прохожих. По боковым улицам вот уже несколько дней не мог проехать ни один экипаж. Повсюду лежал нетронутый, глубокий снег, по которому даже кошки не решались ступать. Ничем не нарушаемой, гробовой тишиной веяло от этого белого покрова. Трубы стояли под своими белыми колпаками, в большинстве не подавая признаков жизни. Белград умирал белой смертью. Умирал без колокольного звона.
В большую комнату падали радужные отблески от крыш, покрытых снегом. По комнате, как тень, бродила бабушка, закутанная в шали, с бледными губами, тихая, спокойная, ни на что не жалуясь. Только раз Ненад застал ее всю в слезах над географическим атласом; стареньким, сморщенным указательным пальцем водила она по синим и красным пятнам, которые означали горы, реки, ущелья — целый край, покрытый теперь, как и наш, непроходимыми снегами. Бабушкин палец двигался взад и вперед по карте, ласково ощупывал и останавливался с такой нежностью, словно хотел найти нечто скрытое, недоступное для глаз. Ненад мог и не заглядывать: он знал, что под бабушкиным пальцем
лежит проклятое место, где-то в глубине албанских гор, место, где находится безымянная могила Мичи.
Как только комната немного нагревалась, с растрескавшегося потолка начинало капать. Крыша в этом месте была ровная, а на ней целая гора снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Вы ко мне так добры, а я этого не заслужил. Я...— Он посмотрел ей прямо в глаза и раздельно, хотя и вполголоса, добавил: — Я у вас однажды украл две кроны.
Мария в изумлении не нашлась что ответить.
— Не для себя, поверьте, не для себя! — быстро добавил он.— Я должен был это сделать.
Мария стала серьезной.
— Ради хорошего дела, надеюсь.
— Один человек... русский, хотел...
— Ладно, я тебе верю, верю и прощаю,— сказала Мария, побледнев.— Но никому больше не говори, никому! Понял? Никому!
— Только вам... потому что украл ваши деньги и потому что очень вас люблю.
С каждым днем надвигавшейся осени Мария становилась все тревожней и печальней. Неожиданно обрывала песню, закрывала лицо руками и тут же, к удивлению Ненада, улыбалась, вытирала слезы и принималась его обнимать, ласкать и целовать. Сам не зная почему, он начал ее избегать, хотя она больше чем когда-либо вызывала в нем сладостный трепет. К Марии стала приходить дальняя ее родственница, жена одного бежавшего доктора, молодая, кокетливая, вертлявая дамочка с звонким голосом. Госпожа Марина, ярко разодетая, приезжала с дочкой в офицерском экипаже, с солдатом на козлах. Ее присутствие в доме ощущалось даже на улице. Во дворе ее не любили и называли не иначе как «та самая».
Родные Ненада все еще ничего не знали о Миче. В открытках, которые кум посылал из Женевы, он писал, что сообщит, как только разузнает что-нибудь.
Когда начались холода и дожди, Ненад перестал ходить в школу: у него не было башмаков, а деревянные сандалии, которые он носил летом, оказались теперь не по сезону; кроме того, им нечем было заплатить за второй семестр. Корзиночная мастерская закрылась, и Ясна бегала по городу, давая уроки детям мясников и бакалейщиков. Бабушка молча грустила, сидя у печки, почти всегда холодной. Устроившись на тахте у окна, откуда виднелась большая часть улицы, Ненад читал «Войну и мир». Наполеон представлялся ему отвратительным. Что нужно было этому человеку в
России? Он не имел никаких прав на Россию! По его произволу сотни тысяч людей, и русских и французов, были обречены на смерть, голод, болезни, из-за него была сожжена Москва, из-за него хороший Андрей Болконский умер в таких мучениях. Переживая прочитанное в пасмурных сумерках дождливой осени, Ненад незаметно для себя подменил образ Андрея Болконского образом Жарко. Агонию и смерть Андрея он воспринял, как агонию и смерть Жарко, и впервые по- настоящему почувствовал, что Жарко умер, что он никогда его больше не увидит и что он умер той страшной, медленной смертью, которая, прежде чем унести человека, превращает его в чужого и страшного. Сперва он с пылающим лицом переживал отъезд Пети в добровольцы; полный зависти читал ту главу, где Петя проводит ночь, оттачивая саблю; но неожиданная, бессмысленная гибель Пети в первой же стычке так его поразила, что он целый день не мог взять книгу в руки. Наполеона надо было просто-напросто повесить на первом попавшемся дереве. Он ставил Наполеона на место этих всех австро-германских императоров и генералов, но его немного смущало и даже мешало ему то, что Наполеон был француз, а французов Ненад любил теперь почти так же, как и русских.
Сидя так на тахте и глядя на безлюдную улицу, по которой ветер гнал мокрые листья, Ненад все чаще стал думать о смерти Мичи, как о чем-то неминуемом и уже совершившемся. Он поминутно ловил себя на этих страшных мыслях, вздрагивал, старался избавиться от них, но, обессиленный, неизменно к ним возвращался — они были сильнее его; он чувствовал: Мича умер. Ненад как бы замер, напряженно ожидая подтверждения. Смерть витала в воздухе. Он удивлялся, как взрослые не чувствуют этого, не видят; как может Мария часами играть в его присутствии на рояле. И только в завываниях Ами Ненад улавливал созвучный отклик на свои переживания. Так по крайней мере ему казалось, когда сквозь звуки рояля он слышал, как Ами все чаще и чаще воет.
День был пасмурный, шел крупный дождь. Под крышей, на чердаке, в холодных трубах на разные голоса завывал ветер. То словно кто-то скулил, то вздыхал, то хрипло и протяжно выл. Воздух был наполнен
духами. Их дыхание проникало сквозь все щели. Вместе с порывами ветра и дождя они стучали крыльями в окна, по которым ручьями стекал дождь. Полдень уже давно миновал. В тишине комнаты часы тикали как-то разлаженно и вяло. Ясне давно уже пора было вернуться. Облокотившись о подоконник, Ненад смотрел вдоль тянувшейся перед ним улицы, которая выглядела сейчас особенно запущенной и пустынной.
Вдруг из-за угла показалась маленькая женская фигурка. Ветер теребил траурную вуаль, откидывал ее, и она легонько задевала мокрые от дождя стены. И сама женщина, с опущенными руками, шаталась от ветра, словно колеблющееся пламя свечи. Увидев ее, Ненад вскрикнул, сам не зная почему; сердце у него сжалось, и он грохнулся на пол.
Первое, что он услышал, когда пришел в себя, была назойливая игра Марии, еще более назойливый вой Ами, и среди этого причитания Ясны, поднимавшейся по лестнице.
Значит, Мича действительно умер.
В тот год зима была ранняя. Целыми днями сыпал сухой, мелкий снег. И скоро весь город окутался снежным покровом. Сугробы возле домов были так высоки, что видны были только головы прохожих. По боковым улицам вот уже несколько дней не мог проехать ни один экипаж. Повсюду лежал нетронутый, глубокий снег, по которому даже кошки не решались ступать. Ничем не нарушаемой, гробовой тишиной веяло от этого белого покрова. Трубы стояли под своими белыми колпаками, в большинстве не подавая признаков жизни. Белград умирал белой смертью. Умирал без колокольного звона.
В большую комнату падали радужные отблески от крыш, покрытых снегом. По комнате, как тень, бродила бабушка, закутанная в шали, с бледными губами, тихая, спокойная, ни на что не жалуясь. Только раз Ненад застал ее всю в слезах над географическим атласом; стареньким, сморщенным указательным пальцем водила она по синим и красным пятнам, которые означали горы, реки, ущелья — целый край, покрытый теперь, как и наш, непроходимыми снегами. Бабушкин палец двигался взад и вперед по карте, ласково ощупывал и останавливался с такой нежностью, словно хотел найти нечто скрытое, недоступное для глаз. Ненад мог и не заглядывать: он знал, что под бабушкиным пальцем
лежит проклятое место, где-то в глубине албанских гор, место, где находится безымянная могила Мичи.
Как только комната немного нагревалась, с растрескавшегося потолка начинало капать. Крыша в этом месте была ровная, а на ней целая гора снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138