И каждый раз доставлял в Салоники и свой личный багаж: идя навстречу нашим героям из Церы и Рудника, он скупал динары, которые солдатам не на что было тратить на острове Корфу, по три драхмы за десяток. Правда, в Салониках за десять динаров давали вдвое дороже, потому что здесь они имели хождение, но заработать три драхмы на каждых десяти динарах — не бог весть какая выгода для человека, который всю дорогу с острова Корфу до Салоник плыл со спасательным поясом вокруг живота. Ну, разумеется, ведь и человеческая жизнь имеет свою цену. Во всяком случае, уже самый факт, что он подвергал себя опасности, стоил, по мнению Майсторовича, заработанных трех драхм. Деньги множились с такой быстротой и доставались с такой легкостью, что Майсторович чувствовал себя все более и более горячим патриотом и готов был с поясом вокруг живота, ежеминутно рискуя жизнью среди подводных лодок и мин, исполнять должность военнообязанного чиновника до самого Страшного суда. И ужасно рассердился, узнав, что ходят слухи о каком- то сепаратном мире с Австрией. Нет! Он стоял за то, чтобы сохранить верность союзникам и сражаться до победного конца. Но и без сепаратного мира он благодаря стечению военных обстоятельств был сначала переброшен с острова Корфу в Рим, а потом в Париж, где и пришел конец всем его спекуляциям.
Майсторович знал, что другим еще больше посчастливилось: одни все время были официальными поставщиками на армию; у других тюки с казенными деньгами были «закопаны», «отняты» или «утеряны»; а были и такие, которые на берегах Черного моря ухитрялись заполучить целые торговые флотилии и арендовать транспорты в таких больших портах, как марсельский. Но Майсторович не роптал. Во-первых, он был стоиком; во-вторых, верил в свою звезду и знал, что все надо зарабатывать своим горбом. Он умел выжидать и крепко держать полученное.
Потому он и добился крупных барышей только по возвращении в освобожденную страну. Так как завод его был разрушен бомбардировкой, он прежде всего предъявил иск за убытки в десятикратном размере, а потом как коммерсант — и, конечно, как поборник отечественной промышленности! — был первым среди тех, кто превратил свои ценные бумаги в миллионный заказ.
И в один прекрасный день в дорчольской сутолоке выросла новешенькая обувная фабрика «Стелла», с собственной электростанцией и всем прочим. В газете появилась статья с фотографиями «самой усовершенствованной фабрики на Балканах» под заголовком: «Возрождение старого предприятия». Оппозиционная газета попыталась помешать этому национальному торжеству, поставив вопрос: какие же машины применялись в старой мыловарне? Потому что, как писала дальше газета, очень трудно наших довоенных рабочих, которые руками месили золу с жиром, или тех несчастных опанчаров, которые в затхлых помещениях «фабриковали» знаменитые опанки, принять за электрические машины! Другая газета пыталась, правда «в принципе», выяснить вопрос: кому следует прежде возмещать понесенные убытки — мелкому разорившемуся собственнику или крупному собственнику, предъявившему миллионный иск? Но широкая печать заставила своих коллег замолчать, заявив, что это обычная предвыборная демагогия, а может быть, и недооценка «нашей отечественной промышленности». А поскольку все отечественное свято, то и фабрику Майсторовича с новыми машинами и дизель-моторами молчаливо признали святыней.
Между тем в своих расчетах Майсторович упустил из виду одну неизвестную величину — рынок, который еще надо было создать,— и у него вскоре не хватило оборотного капитала. Умерь он свой коммерческий пыл, он смог бы купить и оборудовать фабрику с производительностью от пятисот до тысячи пар обуви в сутки. Но он не устоял перед искушением: опьяненный немецким шампанским и женщинами в разных кабаре, куда его ежедневно приглашали, захваченный лихорадкой инфляции, Майсторович из трех проектов выбрал самый крупный — фабрику с производительностью в три тысячи пар обуви! Машины ему обошлись почти во столько же, сколько он получил в виде вознаграждения за понесенные убытки. И так как он не мог реально ощутить эту сумму, представлявшуюся ему всего-навсего бумажкой, в которую он мало верил, то он, подобно шулеру, поспешил избавиться от нее, как от фальшивой карты. По мере того как уменьшался оборотный капитал, а вместе с ним и производительность, поднималась цена на обувь «Стелла». Майсторович оказался на том пути, который неминуемо должен был
совсем запутать его в долгах и процентах и привести к полному разорению.
Рассчитывать на помощь тестя он не мог. Их отношения становились все хуже и хуже. В первые годы старик постоянно со злостью повторял:
— Он хотел меня обмануть, потому и получает фигу! Пускай сначала помучается, а потом уже я ему дам сколько захочу и когда захочу.
Но в глубине души он только и ждал, чтобы Майсторович сбросил маску. Майсторович же, раз обжегшись, не решался выдать себя. Он продолжал разыгрывать перед тестем наивного и кроткого человека и мучил жену родами в надежде, что внуки растрогают деда. На рождество, на пасху, на Новый год и в родительское воскресенье он приходил с детьми молчаливый, вежливый и почтительный. Никогда ни словом не упоминал о своих делах и не спрашивал у тестя совета. Справлялся лишь о здоровье «папаши», жаловался, что у одного ребенка понос, хвастался, что у другого режутся зубки, подталкивал детей, чтобы они целовали деду руку, и выходил, пятясь, из комнаты с сияющим лицом. А «папаша» продолжал все больше и больше злиться, уязвленный в своем честолюбии старого мошенника.
— Так, значит, сын Сотира не нуждается ни в совете, ни в деньгах, ни в помощи! Тогда пускай как знает ломает себе шею вместе со своей калекой. И пусть хранит свои деловые тайны! У человека деловые тайны, и он их скрывает от тестя!
Старик принимал зятя все более грубо, высмеивал и унижал его перед прислугой, заставлял ожидать с детьми в передней, но Майсторович был до того толстокож и упрям, что не хотел понять, чего добивался от него старик. А у старика была своя идея, которой он настойчиво следовал; ненависть к зятю он перенес и на свою дочь, которой так не терпелось тогда выйти замуж, хотя бы и за Майсторовича. Один из них должен был сделать первый шаг, но ни тот, ни другой не решался. А дети рождались слабенькие, и те, которых не уносила скарлатина или дифтерит, росли болезненными, рахитичными; время шло, а отношения этих двух людей оставались неизменными: это было война на выносливость.
— Ну, что поделаешь,— утешал себя Майсторович,— теперь не даст, так потом даст, все отдаст, когда подохнет.
И в то время как тесть, старея и все яснее понимая, что должен потерять, становился непримиримее, ибо подсознательно связывал свое упрямство с продолжительностью жизни, зять, понимая, что должен получить, становился молчаливее и скромнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138