И очень многие из них - удивительно!
- были способны разобраться и в философии, и в математике.
У этих студентов была превосходная подготовка: ум у них был тонкий,
острый, готовый к восприятию. Когда он не работал, он отдыхал. Их ум не
притупляли и не отвлекали десятки других обязанностей. Они никогда не
засыпали на занятиях от того, что вчера наработались на сменном дежурстве.
Их общество полностью ограждало их от нужды, забот и всего, что могло бы
отвлечь их от учебы.
Но что им разрешалось делать - это был уже другой вопрос. У Шевека
сложилось впечатление, что их свобода от обязанностей была пропорциональна
отсутствию у них свободы проявлять инициативу.
Когда ему объяснили здешнюю систему экзаменов, он пришел в ужас; он не
мог представить себе ничего, что сильнее подавляло бы естественное желание
учиться, чем эта система набивания студента информацией, чтобы он потом
извергал ее по требованию преподавателя. Сначала Шевек отказывался давать
контрольные работы или вообщ е ставить оценки, но это так напугало
администрацию Университета, что он сдался, сознавая, что он - их гость, и
не желая быть невежливым. Он попросил каждого студента написать работу по
интересующей его физической проблеме, и сказал, что каждому поставит
самую высокую оценку, чтобы бюрократам было, что записать в свои
бланки и списки. К его удивлению, очень многие студенты пришли к нему
жаловаться. Они хотели, чтобы он сам ставил проблемы, задавал подходящие
вопросы; они хотели не придумывать вопросы, а записывать выученные ответы.
И некоторые из них резко возражали против того, чтобы он ставил всем
одинаковые оценки. Как же тогда можно будет отличить прилежных студентов от
тупиц? Зачем же тогда стараться? Если не будет конкурентных различий, то с
тем же успехом можно вообще ничего не делать.
- Ну, конечно,- озадаченно сказал Шевек.- Если вы не хотите
выполнять какую-то работу, то вы и не должны ее делать.
Они ушли, неудовлетворенные, но учтивые. Это были симпатичные юноши,
державшиеся открыто и вежливо. То, что Шевек читал об истории Урраса,
привело его к мысли, что они в сущности, аристократы, хотя нынче это слово
употреблялось редко. Во времена феодализма аристократы посылали своих
сыновей в университет, тем самым придавая этому учреждению престиж. Теперь
было наоборот: университет придавал престиж человеку. Студенты с гордостью
рассказывали Шевеку, что конк урс на стипендии в Иеу-Эун возрастает с
каждым годом, что доказывает, как демократично это учреждение. Он ответил:
- Вы вставляете в дверь еще один замок и называете это демократией.
Ему нравились его вежливые, сообразительные студенты, но ни к кому из
них он не испытывал особо теплых чувств. Они хотели стать научными
работниками - теоретиками или прикладниками - и то, что они узнавали от
него, было для них средством для достижения этой цели, для успешной
карьеры. Все остальное, что он мог бы дать им, они либо уже имели, либо не
считали существенным.
Поэтому оказалось, что за исключением подготовки этих трех курсов у
него нет никаких обязанностей; всем остальным временем он мог
распоряжаться, как угодно. Такого с ним не случалось с первых лет его
работы в Аббенае, когда ему было чуть за двадцать. За время, прошедшее с
тех пор, его социальная и личная жизнь все более усложнялась, предъявляла к
нему все большие требования. Он успел стать не только физиком, но и
партнером, отцом, одонианином и, наконец, преобразовател ем общества. И
потому, что он был всем этим, никто не ограждал его ни от каких забот, ни
от какой ответственности, с которыми он сталкивался; да он и не ждал этого.
Он не был свободен ни от чего, он лишь был волен делать все, что угодно.
Здесь было наоборот. Как и всем студентам и профессорам, кроме умственного
труда, ему было нечем заниматься: в буквальном смысле слова нечем. Постели
им стелили другие, комнаты подметали другие, повседневную жизнь
университета обеспечивали другие, с их пути устраняли все препятствия. И ни
у кого здесь не было жен, не было семей. Вообще никаких женщин. Студентам
Университета не разрешалось жениться. Женатые профессора обычно в течение
пяти дней семидневной недели жили на территории Университета в квартирах
для холостых и только на два выходных дня уезжали домой. Ничто не
отвлекало. Полная возможность работать; все материалы под рукой;
интеллектуальные стимул ы, споры, беседы, как только захочешь; ничто не
давит. Воистину Рай! Но ему что-то не работалось.
Шевеку чего-то не хватало - в нем самом, думал он, не в университете.
Он не был готов к этому. У него не хватало сил взять то, что ему так
великодушно протягивали. В этом прекрасном оазисе он чувствовал себя
иссохшим и бесплодным, как растение пустыни. Жизнь на Анарресе наложила на
него печать, замкнула его душу; воды жизни окружали его - а он не мог
пить.
Он заставлял себя работать, но даже и в этом он не обретал
уверенности. Казалось, он утратил то чутье, которое, оценивая себя, считал
своим главным преимуществом перед большинством других физиков, умение
распознавать, в чем заключается самая главная проблема, найти след, ведущий
вглубь, к самому центру. Здесь он, казалось, утратил чувство направления.
Он работал в Лаборатории Исследования Света, очень много читал и за лето и
осень написал три работы; по нормальным меркам - плодотворные полгода. Но
он знал, что, по существу, ничего не сделал.
Больше того, чем дольше он жил на Уррасе, тем менее реальным он ему
казался. Он словно выскальзывал у Шевека из рук, весь этот полный жизни,
великолепный, неисчерпаемый мир, который он увидел из окон своей комнаты в
тот, самый первый свой день в этом мире. Он выскользнул из его неловких,
нездешних рук, ускользнул от него, и когда он снова взглянул, оказалось,
что он держит что-то совершенно иное, совсем не нужное ему, что-то вроде
оберточной бумаги, упаковки, мусора.
За написанные работы он получил деньги. На его счету в Национальном
Банке уже было 10000 Международных Денежных Единиц - премия Сео Оэн - и
субсидия в 5000 от Иотийского Правительства. Теперь к этой сумме добавилось
его профессорское жалование и деньги, которые ему заплатило Университетское
Издательство за эти три монографии. Сначала все это казалось ему смешным,
потом стало беспокоить. Нельзя было отмахиваться, как от нелепости, от
того, что здесь, в конце концов, считается невероятно важным. Он попытался
прочесть учебник элементарной экономики; ему стало невыносимо скучно, точно
он слушал чей-то нескончаемый рассказ о длинном и дурацком сне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
- были способны разобраться и в философии, и в математике.
У этих студентов была превосходная подготовка: ум у них был тонкий,
острый, готовый к восприятию. Когда он не работал, он отдыхал. Их ум не
притупляли и не отвлекали десятки других обязанностей. Они никогда не
засыпали на занятиях от того, что вчера наработались на сменном дежурстве.
Их общество полностью ограждало их от нужды, забот и всего, что могло бы
отвлечь их от учебы.
Но что им разрешалось делать - это был уже другой вопрос. У Шевека
сложилось впечатление, что их свобода от обязанностей была пропорциональна
отсутствию у них свободы проявлять инициативу.
Когда ему объяснили здешнюю систему экзаменов, он пришел в ужас; он не
мог представить себе ничего, что сильнее подавляло бы естественное желание
учиться, чем эта система набивания студента информацией, чтобы он потом
извергал ее по требованию преподавателя. Сначала Шевек отказывался давать
контрольные работы или вообщ е ставить оценки, но это так напугало
администрацию Университета, что он сдался, сознавая, что он - их гость, и
не желая быть невежливым. Он попросил каждого студента написать работу по
интересующей его физической проблеме, и сказал, что каждому поставит
самую высокую оценку, чтобы бюрократам было, что записать в свои
бланки и списки. К его удивлению, очень многие студенты пришли к нему
жаловаться. Они хотели, чтобы он сам ставил проблемы, задавал подходящие
вопросы; они хотели не придумывать вопросы, а записывать выученные ответы.
И некоторые из них резко возражали против того, чтобы он ставил всем
одинаковые оценки. Как же тогда можно будет отличить прилежных студентов от
тупиц? Зачем же тогда стараться? Если не будет конкурентных различий, то с
тем же успехом можно вообще ничего не делать.
- Ну, конечно,- озадаченно сказал Шевек.- Если вы не хотите
выполнять какую-то работу, то вы и не должны ее делать.
Они ушли, неудовлетворенные, но учтивые. Это были симпатичные юноши,
державшиеся открыто и вежливо. То, что Шевек читал об истории Урраса,
привело его к мысли, что они в сущности, аристократы, хотя нынче это слово
употреблялось редко. Во времена феодализма аристократы посылали своих
сыновей в университет, тем самым придавая этому учреждению престиж. Теперь
было наоборот: университет придавал престиж человеку. Студенты с гордостью
рассказывали Шевеку, что конк урс на стипендии в Иеу-Эун возрастает с
каждым годом, что доказывает, как демократично это учреждение. Он ответил:
- Вы вставляете в дверь еще один замок и называете это демократией.
Ему нравились его вежливые, сообразительные студенты, но ни к кому из
них он не испытывал особо теплых чувств. Они хотели стать научными
работниками - теоретиками или прикладниками - и то, что они узнавали от
него, было для них средством для достижения этой цели, для успешной
карьеры. Все остальное, что он мог бы дать им, они либо уже имели, либо не
считали существенным.
Поэтому оказалось, что за исключением подготовки этих трех курсов у
него нет никаких обязанностей; всем остальным временем он мог
распоряжаться, как угодно. Такого с ним не случалось с первых лет его
работы в Аббенае, когда ему было чуть за двадцать. За время, прошедшее с
тех пор, его социальная и личная жизнь все более усложнялась, предъявляла к
нему все большие требования. Он успел стать не только физиком, но и
партнером, отцом, одонианином и, наконец, преобразовател ем общества. И
потому, что он был всем этим, никто не ограждал его ни от каких забот, ни
от какой ответственности, с которыми он сталкивался; да он и не ждал этого.
Он не был свободен ни от чего, он лишь был волен делать все, что угодно.
Здесь было наоборот. Как и всем студентам и профессорам, кроме умственного
труда, ему было нечем заниматься: в буквальном смысле слова нечем. Постели
им стелили другие, комнаты подметали другие, повседневную жизнь
университета обеспечивали другие, с их пути устраняли все препятствия. И ни
у кого здесь не было жен, не было семей. Вообще никаких женщин. Студентам
Университета не разрешалось жениться. Женатые профессора обычно в течение
пяти дней семидневной недели жили на территории Университета в квартирах
для холостых и только на два выходных дня уезжали домой. Ничто не
отвлекало. Полная возможность работать; все материалы под рукой;
интеллектуальные стимул ы, споры, беседы, как только захочешь; ничто не
давит. Воистину Рай! Но ему что-то не работалось.
Шевеку чего-то не хватало - в нем самом, думал он, не в университете.
Он не был готов к этому. У него не хватало сил взять то, что ему так
великодушно протягивали. В этом прекрасном оазисе он чувствовал себя
иссохшим и бесплодным, как растение пустыни. Жизнь на Анарресе наложила на
него печать, замкнула его душу; воды жизни окружали его - а он не мог
пить.
Он заставлял себя работать, но даже и в этом он не обретал
уверенности. Казалось, он утратил то чутье, которое, оценивая себя, считал
своим главным преимуществом перед большинством других физиков, умение
распознавать, в чем заключается самая главная проблема, найти след, ведущий
вглубь, к самому центру. Здесь он, казалось, утратил чувство направления.
Он работал в Лаборатории Исследования Света, очень много читал и за лето и
осень написал три работы; по нормальным меркам - плодотворные полгода. Но
он знал, что, по существу, ничего не сделал.
Больше того, чем дольше он жил на Уррасе, тем менее реальным он ему
казался. Он словно выскальзывал у Шевека из рук, весь этот полный жизни,
великолепный, неисчерпаемый мир, который он увидел из окон своей комнаты в
тот, самый первый свой день в этом мире. Он выскользнул из его неловких,
нездешних рук, ускользнул от него, и когда он снова взглянул, оказалось,
что он держит что-то совершенно иное, совсем не нужное ему, что-то вроде
оберточной бумаги, упаковки, мусора.
За написанные работы он получил деньги. На его счету в Национальном
Банке уже было 10000 Международных Денежных Единиц - премия Сео Оэн - и
субсидия в 5000 от Иотийского Правительства. Теперь к этой сумме добавилось
его профессорское жалование и деньги, которые ему заплатило Университетское
Издательство за эти три монографии. Сначала все это казалось ему смешным,
потом стало беспокоить. Нельзя было отмахиваться, как от нелепости, от
того, что здесь, в конце концов, считается невероятно важным. Он попытался
прочесть учебник элементарной экономики; ему стало невыносимо скучно, точно
он слушал чей-то нескончаемый рассказ о длинном и дурацком сне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80