А зачем?
- Зачем? Чтобы этот чертов спекулянт Атро смог ее прочесть! В пятый
день следующей декады будет корабль.
- Корабль?
- Грузовик с Урраса!
Так Шевек обнаружил, что между разделенными мирами курсируют не только
нефть и ртуть, не только книги, такие, как те, что он читал, но и письма.
Письма! Письма собственникам, подданным правительств, основанных на
неравенстве власти, людям, которых неизбежно эксплуатируют другие, и
которые сами неизбежно эксплуатируют других, потому что они согласились
быть деталями Государства-Машины. Разве такие люди вправду добровольно, без
агрессии обмениваются идеями со свободными людьми? Способны ли они
действительно признать равенство и принять участ ие в интеллектуальной
солидарности, или они просто пытаются доминировать, утверждать свою власть,
обладать? Мысль о том, чтобы вправду переписываться с собственниками,
встревожила его; но интересно было бы выяснить...
За первые полгода его пребывания в Аббенае ему пришлось сделать
столько таких открытий, что он был вынужден признаться себе, что он был
раньше - а может быть, и сейчас остался? - очень наивным; а умному
молодому человеку нелегко признать такое.
Первым, и все еще наиболее трудно приемлемым, из этих открытий было
то, что от него ждали, чтобы он выучил иотийский язык, но держал это знание
при себе - ситуация, столь новая для него и в моральном отношении до такой
степени неловкая, что он до си х пор так в ней и не разобрался. Очевидно,
он никому не причиняет вреда тем, что не делится своим знанием. С другой
стороны, чем повредило бы людям, если бы они узнали, что он знает
иотийский, и что они тоже могут его выучить? Ведь свобода, конечно же,
состоит не в скрытности, а в открытости, а свобода всегда стоит того, чтобы
рискнуть. Хотя он и не понимал, какой тут риск. Один раз у него мелькнула
смутная мысль, что Сабул хочет оставить эту новую уррасскую физику себе -
владеть ею, как собственностью, как источником власти над своими коллегами
на Анарресе. Но эта идея так противоречила всему привычному для Шевека
образу мыслей, что ей было очень трудно обрести четкость в его мозгу, а
когда она все-таки стала отчетливой, он сразу же подавил ее, с презрением,
как по-настоящему отвратительную мысль. Была и еще одна моральная заноза -
это его личная комната. В детстве, если ты спал один, в отдельной комнате,
это значило, что в общей спальне своего общежития ты так мешал остальным,
что они не захотели больше терпеть тебя; что ты эгоизировал. Одиночество
равнялось позору. У взрослых главная причина потребности в отдельной
комнате носила сексуальный характер. В каждом бараке было опреде ленное
число отдельных комнат, и пара, желавшая совокупиться, занимала одну из
таких свободных отдельных комнат на ночь, или на декаду, или на сколько
хотела. Пара, вступающая в партнерство, получала двойную комнату; в
маленьких городках, где свободной двойной комнаты могло и не найтись, ее
нередко пристраивали к торцу барака, и таким образом, комната за комнатой,
получалось длинное, низкое, неаккуратное строение; такие здания называли
"партнерскими поездами". Кроме образования сексуальных пар, не существовало
никаких причин не спать в общей спальне. Можно было выбрать спальню
побольше или поменьше, а если тебе не нравились соседи, ты мог перейти в
другую. В распоряжении каждого были нужные ему для работы мастерская,
лаборатория, студия, сарай или кабинет; в бане каждый мог, по желанию,
мыться в отдельной кабинке или в общем зале; уединение в сексуальных целях
являлось социальной традицией и было доступно каждому; а какое-либо другое
уединение было не функционально. Оно было излишеством, расточительством.
Анарресская экономика отказывалась обеспечить строительство, содержание,
отопление, освещение личных домов и квартир. Человеку с по-настоящему
необщитель ным характером приходилось покидать общество и обходиться своими
силами. Ему предоставлялась полная свобода сделать это. Он мог построить
дом себе всюду, где только захочет (хотя, если этот дом портил красивый вид
или занимал участок плодородной земли, он мог быть вынужден, под сильным
давлением соседей, переселиться в другое место). На окраинах старых
анарресских населенных пунктов было довольно много одиночек и отшельников,
которые притворялись, что не относятся ни к какому социальному виду. Но для
тех, кто принимал привилегии и обязанности людской солидарности, уединение
имело ценность лишь тогда, когда выполняло какую-то функцию.
Первой реакцией Шевека на то, что его поместили в отдельную комнату,
было возмущение пополам со стыдом. Почему его запихали сюда? Он скоро
понял, почему. Потому что это было подходящее место для такой работы,
которую он делал. Если идеи приходили ему в голову среди ночи, он мог
включить свет и записать их; а если на заре, то их не вышибали у него из
головы разговоры и суета четырех или пяти соседей по комнате, которые как
раз вставали; а если идеи вообще не появлялись, и ему приходилось целыми
днями сидеть за письменным столом, уставившись в окно остановившимся
взглядом, то никто у него за спиной не удивлялся, почему он бездельничает.
По существу, для занятий физикой уединение оказалось таким же желательным,
как для занятий сексом. Но все же - было ли оно необходимо?
В институтской столовой на обед всегда давали сладкое. Шевек очень
любил его и, когда оставались лишние порции, брал их. И у него сделалось
несварение совести, его социально-организованной совести. Разве каждый
человек в каждой столовой, от Аббеная до Края Света, не получает одно и то
же, всем поровну? Ему всегда говорили, что это так. Конечно, были местные
различия: пища, характерная для той или иной местности, нехватка чего-то,
избыток чего-то, самодеятельная стряпня в Лагерях Проектов, плохие или
хорошие повара, в общем, бесконечное разнообразие в рамках неизменности. Но
не может быть такого талантливого повара, чтобы он смог приготовить десерт
без продуктов. В большинстве столовых десерт давали один-два раза в декаду.
А здесь - каждый вечер. Почему? Разве члены Центрального Института Наук
лучше других людей?
Никому другому Шевек этих вопросов не задавал. Социальное сознание,
мнение других было самой мощной моральной силой, мотивировавшей поведение
большинства анаррести, но в нем эта сила была чуть менее мощной, чем в
большинстве из них. Столь многие из его проблем были непонятны другим, что
он привык разбираться в них сам, молча. Так он поступал и с этими
проблемами, которые были для него в некоторых отношениях куда сложнее, чем
проблемы темпоральной физики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
- Зачем? Чтобы этот чертов спекулянт Атро смог ее прочесть! В пятый
день следующей декады будет корабль.
- Корабль?
- Грузовик с Урраса!
Так Шевек обнаружил, что между разделенными мирами курсируют не только
нефть и ртуть, не только книги, такие, как те, что он читал, но и письма.
Письма! Письма собственникам, подданным правительств, основанных на
неравенстве власти, людям, которых неизбежно эксплуатируют другие, и
которые сами неизбежно эксплуатируют других, потому что они согласились
быть деталями Государства-Машины. Разве такие люди вправду добровольно, без
агрессии обмениваются идеями со свободными людьми? Способны ли они
действительно признать равенство и принять участ ие в интеллектуальной
солидарности, или они просто пытаются доминировать, утверждать свою власть,
обладать? Мысль о том, чтобы вправду переписываться с собственниками,
встревожила его; но интересно было бы выяснить...
За первые полгода его пребывания в Аббенае ему пришлось сделать
столько таких открытий, что он был вынужден признаться себе, что он был
раньше - а может быть, и сейчас остался? - очень наивным; а умному
молодому человеку нелегко признать такое.
Первым, и все еще наиболее трудно приемлемым, из этих открытий было
то, что от него ждали, чтобы он выучил иотийский язык, но держал это знание
при себе - ситуация, столь новая для него и в моральном отношении до такой
степени неловкая, что он до си х пор так в ней и не разобрался. Очевидно,
он никому не причиняет вреда тем, что не делится своим знанием. С другой
стороны, чем повредило бы людям, если бы они узнали, что он знает
иотийский, и что они тоже могут его выучить? Ведь свобода, конечно же,
состоит не в скрытности, а в открытости, а свобода всегда стоит того, чтобы
рискнуть. Хотя он и не понимал, какой тут риск. Один раз у него мелькнула
смутная мысль, что Сабул хочет оставить эту новую уррасскую физику себе -
владеть ею, как собственностью, как источником власти над своими коллегами
на Анарресе. Но эта идея так противоречила всему привычному для Шевека
образу мыслей, что ей было очень трудно обрести четкость в его мозгу, а
когда она все-таки стала отчетливой, он сразу же подавил ее, с презрением,
как по-настоящему отвратительную мысль. Была и еще одна моральная заноза -
это его личная комната. В детстве, если ты спал один, в отдельной комнате,
это значило, что в общей спальне своего общежития ты так мешал остальным,
что они не захотели больше терпеть тебя; что ты эгоизировал. Одиночество
равнялось позору. У взрослых главная причина потребности в отдельной
комнате носила сексуальный характер. В каждом бараке было опреде ленное
число отдельных комнат, и пара, желавшая совокупиться, занимала одну из
таких свободных отдельных комнат на ночь, или на декаду, или на сколько
хотела. Пара, вступающая в партнерство, получала двойную комнату; в
маленьких городках, где свободной двойной комнаты могло и не найтись, ее
нередко пристраивали к торцу барака, и таким образом, комната за комнатой,
получалось длинное, низкое, неаккуратное строение; такие здания называли
"партнерскими поездами". Кроме образования сексуальных пар, не существовало
никаких причин не спать в общей спальне. Можно было выбрать спальню
побольше или поменьше, а если тебе не нравились соседи, ты мог перейти в
другую. В распоряжении каждого были нужные ему для работы мастерская,
лаборатория, студия, сарай или кабинет; в бане каждый мог, по желанию,
мыться в отдельной кабинке или в общем зале; уединение в сексуальных целях
являлось социальной традицией и было доступно каждому; а какое-либо другое
уединение было не функционально. Оно было излишеством, расточительством.
Анарресская экономика отказывалась обеспечить строительство, содержание,
отопление, освещение личных домов и квартир. Человеку с по-настоящему
необщитель ным характером приходилось покидать общество и обходиться своими
силами. Ему предоставлялась полная свобода сделать это. Он мог построить
дом себе всюду, где только захочет (хотя, если этот дом портил красивый вид
или занимал участок плодородной земли, он мог быть вынужден, под сильным
давлением соседей, переселиться в другое место). На окраинах старых
анарресских населенных пунктов было довольно много одиночек и отшельников,
которые притворялись, что не относятся ни к какому социальному виду. Но для
тех, кто принимал привилегии и обязанности людской солидарности, уединение
имело ценность лишь тогда, когда выполняло какую-то функцию.
Первой реакцией Шевека на то, что его поместили в отдельную комнату,
было возмущение пополам со стыдом. Почему его запихали сюда? Он скоро
понял, почему. Потому что это было подходящее место для такой работы,
которую он делал. Если идеи приходили ему в голову среди ночи, он мог
включить свет и записать их; а если на заре, то их не вышибали у него из
головы разговоры и суета четырех или пяти соседей по комнате, которые как
раз вставали; а если идеи вообще не появлялись, и ему приходилось целыми
днями сидеть за письменным столом, уставившись в окно остановившимся
взглядом, то никто у него за спиной не удивлялся, почему он бездельничает.
По существу, для занятий физикой уединение оказалось таким же желательным,
как для занятий сексом. Но все же - было ли оно необходимо?
В институтской столовой на обед всегда давали сладкое. Шевек очень
любил его и, когда оставались лишние порции, брал их. И у него сделалось
несварение совести, его социально-организованной совести. Разве каждый
человек в каждой столовой, от Аббеная до Края Света, не получает одно и то
же, всем поровну? Ему всегда говорили, что это так. Конечно, были местные
различия: пища, характерная для той или иной местности, нехватка чего-то,
избыток чего-то, самодеятельная стряпня в Лагерях Проектов, плохие или
хорошие повара, в общем, бесконечное разнообразие в рамках неизменности. Но
не может быть такого талантливого повара, чтобы он смог приготовить десерт
без продуктов. В большинстве столовых десерт давали один-два раза в декаду.
А здесь - каждый вечер. Почему? Разве члены Центрального Института Наук
лучше других людей?
Никому другому Шевек этих вопросов не задавал. Социальное сознание,
мнение других было самой мощной моральной силой, мотивировавшей поведение
большинства анаррести, но в нем эта сила была чуть менее мощной, чем в
большинстве из них. Столь многие из его проблем были непонятны другим, что
он привык разбираться в них сам, молча. Так он поступал и с этими
проблемами, которые были для него в некоторых отношениях куда сложнее, чем
проблемы темпоральной физики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80