Подумайте только, я ведь носа еще не высовывал из Югославии — как в клетке, как в клетке...
Четырехчасовое путешествие и ужин в вагоне-ресторане с хорошим вином немного успокоили Миле и ослабили его твердое намерение выскочить из поезда на первой же станции, отказаться от наследства. По мере того как набирались километры, это намерение постепенно переходило в решение вызвать Станку в Париж, но теперь он и в этом не был так уверен. Станка может и подождать, подумал он, за это время он сумеет добиться согласия отца и т. д. Но между прочим ему уже не раз приходила в голову мысль, которую он сразу отгонял, но от которой сильно и радостно билось его сердце: «Я свободен!» «Я был готов жениться,— размышлял он, как бы оправдываясь перед самим собой,— но мне не позволили, что поделаешь, не позволили, и кончено». Он закурил новую сигарету о старую. Опершись ногой о лесенку, он соскочил.
— Вот что, Бурмаз, скажите мне по-дружески, как отец об этом узнал? Вы видите, я не сопротивлялся и покорно еду, куда хочет папочка, готов и экзамены держать.
— Сон!—лукаво воскликнул Бурмаз, грозя пальцем, но вдруг стал серьезным.— Не спрашивайте меня об этом, о таких вещах не говорят. То есть мне, понимаете ли, неудобно об этом говорить.
— Ну, если женщина — значит, Кока.— И лицо у Миле просияло, он сел рядом с Бурмазом.— Ничего не говорите, а только подтвердите, так или нет.
— Понимайте как хотите, я ничего не сказал! — Бурмаз захлебывался от удовольствия, забавляясь этим. Он еще несколько минут продолжал играть в кошки- мышки, а потом, будто утомившись, как бы побежденный дружеским чувством, спустив ноги (его плотная фигура заполнила все пространство маленького купе), обнял Миле за плечи и сказал доверительно и важно: — Если бы вы обратились ко мне, мне было бы весьма приятно сделать вам одолжение и помочь в чем бы то ни было. Все испортил ваш Веса. Он настроился весьма романтично, представил себе ваш тайный брак, свидетелей в визитках и цилиндрах, паломничество в монастырь Раковина в пять часов утра, а на деле ему удалось найти только одного свидетеля — того парня, что был у вас пятым на балу. А тот испугался, побежал и все рассказал Коке... все и полетело к черту! Слушайте, Майсторович, говорю вам серьезно, эта девушка вас любит...
Миле искоса, смущенно посмотрел на него, криво улыбнувшись.
— Я был у вашего отца,— продолжал Бурмаз,— невероятно, Майсторович, невероятно, несмотря на то что ту... я до сих пор думал, что такие вещи бывают только в романах; не понимаю, чем вы так привязали к себе этого ребенка! Настоящая маленькая тигрица. В обычных условиях ее красота чересчур сладкая,— я не люблю женщин с крашеными волосами, Майсторович, но в этом безумии, в этой ярости она была, уверяю вас, удивительна, настоящая дикая кошка, зрачки расширились и блестели фосфорическим светом...
Так описывал кошек Бодлер.
Миле продолжал смущенно улыбаться. Бурмаз умолк. Перескочив на другой предмет, Миле спросил:
— А отец, как быть с ним?
— Это своего рода болван,— выпалил Бурмаз, сразу поняв, о чьем отце идет речь,— умный болван. Он, во-первых, сначала и знать не будет, потому что Станка сама ничего не скажет — девушки отцу о таких вещах не говорят,— а я убежден, что и мать поможет все скрыть. Это в порядке вещей, Майсторович. Ваша авантюра не первая. Существуют правила, испытанные и научно доказанные. Но давайте спать, мне завтра надо в обратный путь.— Он помолчал.— Как вы думаете, ваша сестра проснется в это время? Мне хотелось бы и с ней проститься.
Пока Бурмаз раздевался, Миле забрался на свою койку. Положив руки под голову, он задумчиво разглядывал белый потолок купе и поперечные ремни, которые медленно покачивались от движения поезда. Колеса с упоением пели свою песню, назойливо, как сверчки. Бурмаз отправился в уборную и пробыл там несколько минут, то зажигая, то гася свет, открывая и закрывая никелевые краны. Он вымыл руки просто ради удовольствия вытереть их одним из четырех маленьких чистых и накрахмаленных полотенец. Его большая голова работала без устали. Он вспомнил, что сегодня сочельник. И это придало в его глазах еще большую ценность сверкающему удобству спального вагона.
«Как подумаешь,— размышлял он лежа, погасив свет и восторгаясь синим светом ночной лампочки,— что две тысячи лет тому назад... стойло, вол и осел, рождение в яслях, а сегодня я еду, растянувшись в постели в теплом купе, на полу ковер, по которому я могу ступать босыми ногами».
Эта мысль показалась ему необычайно оригинальной. Он зажег лампочку над головой, поднял маленький колпачок и, вынув записную книжку, написал: «Рождественская ночь, поэма, соединить легенду с современным комфортом».
Глава вторая БАЙКИЧ - СЕКРЕТАРЬ
После нескольких морозных дней, когда снег держался и на главных улицах, наступила переменная погода, с дождем, туманами, а по вечерам и гололедицей; кучи грязного снега лежали еще в сточных канавках и по ближним холмам, на Лаудановом валу и на Топчидерской горе. Несколько дней подряд дул восточный ветер вперемежку с южным, с утра до ночи гнавший низкие свинцовые тучи; не проходило вечера без бала в высшем обществе (дамы в бальных платьях, мужчины во фраках); не проходило дня, чтобы то один, то другой сотрудник «Штампы» не появлялся закутанный в шарф, с опухшим лицом, в гриппе. Дилберов во фраке, который при дневном свете уже блестел на локтях и коленях, вопреки своему обыкновению быть всегда чистым и выбритым после утреннего массажа, бродил по редакции развинченный, невыспавшийся, отекший. Репортер уголовной хроники Петрович тщетно лечил свою простуду «сербским чаем», сиречь подогретой и подслащенной ракией: простуда не только не проходила, но усиливалась, и так быстро, что Петрович совсем потерял голос. Бурмаз, обложившийся таблетками Вальда и пульверизаторами для холодной ингаляции, спешил вымыть руки раствором лизоформа, окончив просмотр рукописей этих болящих. Специальность каждого сотрудника существовала только в теории: так, сотрудник по внешнеполитическим вопросам писал о кризисе топлива, репортер по спорту — об убийстве из ревности; сотрудника, писавшего под псевдонимом «Меркурий» и «Экономист» передовицы по вопросам хозяйства и экономики, однажды послали на детский бал Общества матерей, тогда как двое желторотых, вместо того чтобы писать короткие заметки на темы дня, писали — один по вопросам театра, а второй по валютной проблеме. Даже Дилберов, пользуясь этой общей неурядицей, описал архиерейскую службу и процессию с водосвятием в праздник крещения. Правда, в описание были вкраплены «невинные лица и нежные профили наших магдалин, наших первых дам», которые «в религиозном, покаянном экстазе, в облаках благовонного ладана, горячо молились о прощении грехов, в то время как тела их еще ныли от последнего фокстрота».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Четырехчасовое путешествие и ужин в вагоне-ресторане с хорошим вином немного успокоили Миле и ослабили его твердое намерение выскочить из поезда на первой же станции, отказаться от наследства. По мере того как набирались километры, это намерение постепенно переходило в решение вызвать Станку в Париж, но теперь он и в этом не был так уверен. Станка может и подождать, подумал он, за это время он сумеет добиться согласия отца и т. д. Но между прочим ему уже не раз приходила в голову мысль, которую он сразу отгонял, но от которой сильно и радостно билось его сердце: «Я свободен!» «Я был готов жениться,— размышлял он, как бы оправдываясь перед самим собой,— но мне не позволили, что поделаешь, не позволили, и кончено». Он закурил новую сигарету о старую. Опершись ногой о лесенку, он соскочил.
— Вот что, Бурмаз, скажите мне по-дружески, как отец об этом узнал? Вы видите, я не сопротивлялся и покорно еду, куда хочет папочка, готов и экзамены держать.
— Сон!—лукаво воскликнул Бурмаз, грозя пальцем, но вдруг стал серьезным.— Не спрашивайте меня об этом, о таких вещах не говорят. То есть мне, понимаете ли, неудобно об этом говорить.
— Ну, если женщина — значит, Кока.— И лицо у Миле просияло, он сел рядом с Бурмазом.— Ничего не говорите, а только подтвердите, так или нет.
— Понимайте как хотите, я ничего не сказал! — Бурмаз захлебывался от удовольствия, забавляясь этим. Он еще несколько минут продолжал играть в кошки- мышки, а потом, будто утомившись, как бы побежденный дружеским чувством, спустив ноги (его плотная фигура заполнила все пространство маленького купе), обнял Миле за плечи и сказал доверительно и важно: — Если бы вы обратились ко мне, мне было бы весьма приятно сделать вам одолжение и помочь в чем бы то ни было. Все испортил ваш Веса. Он настроился весьма романтично, представил себе ваш тайный брак, свидетелей в визитках и цилиндрах, паломничество в монастырь Раковина в пять часов утра, а на деле ему удалось найти только одного свидетеля — того парня, что был у вас пятым на балу. А тот испугался, побежал и все рассказал Коке... все и полетело к черту! Слушайте, Майсторович, говорю вам серьезно, эта девушка вас любит...
Миле искоса, смущенно посмотрел на него, криво улыбнувшись.
— Я был у вашего отца,— продолжал Бурмаз,— невероятно, Майсторович, невероятно, несмотря на то что ту... я до сих пор думал, что такие вещи бывают только в романах; не понимаю, чем вы так привязали к себе этого ребенка! Настоящая маленькая тигрица. В обычных условиях ее красота чересчур сладкая,— я не люблю женщин с крашеными волосами, Майсторович, но в этом безумии, в этой ярости она была, уверяю вас, удивительна, настоящая дикая кошка, зрачки расширились и блестели фосфорическим светом...
Так описывал кошек Бодлер.
Миле продолжал смущенно улыбаться. Бурмаз умолк. Перескочив на другой предмет, Миле спросил:
— А отец, как быть с ним?
— Это своего рода болван,— выпалил Бурмаз, сразу поняв, о чьем отце идет речь,— умный болван. Он, во-первых, сначала и знать не будет, потому что Станка сама ничего не скажет — девушки отцу о таких вещах не говорят,— а я убежден, что и мать поможет все скрыть. Это в порядке вещей, Майсторович. Ваша авантюра не первая. Существуют правила, испытанные и научно доказанные. Но давайте спать, мне завтра надо в обратный путь.— Он помолчал.— Как вы думаете, ваша сестра проснется в это время? Мне хотелось бы и с ней проститься.
Пока Бурмаз раздевался, Миле забрался на свою койку. Положив руки под голову, он задумчиво разглядывал белый потолок купе и поперечные ремни, которые медленно покачивались от движения поезда. Колеса с упоением пели свою песню, назойливо, как сверчки. Бурмаз отправился в уборную и пробыл там несколько минут, то зажигая, то гася свет, открывая и закрывая никелевые краны. Он вымыл руки просто ради удовольствия вытереть их одним из четырех маленьких чистых и накрахмаленных полотенец. Его большая голова работала без устали. Он вспомнил, что сегодня сочельник. И это придало в его глазах еще большую ценность сверкающему удобству спального вагона.
«Как подумаешь,— размышлял он лежа, погасив свет и восторгаясь синим светом ночной лампочки,— что две тысячи лет тому назад... стойло, вол и осел, рождение в яслях, а сегодня я еду, растянувшись в постели в теплом купе, на полу ковер, по которому я могу ступать босыми ногами».
Эта мысль показалась ему необычайно оригинальной. Он зажег лампочку над головой, поднял маленький колпачок и, вынув записную книжку, написал: «Рождественская ночь, поэма, соединить легенду с современным комфортом».
Глава вторая БАЙКИЧ - СЕКРЕТАРЬ
После нескольких морозных дней, когда снег держался и на главных улицах, наступила переменная погода, с дождем, туманами, а по вечерам и гололедицей; кучи грязного снега лежали еще в сточных канавках и по ближним холмам, на Лаудановом валу и на Топчидерской горе. Несколько дней подряд дул восточный ветер вперемежку с южным, с утра до ночи гнавший низкие свинцовые тучи; не проходило вечера без бала в высшем обществе (дамы в бальных платьях, мужчины во фраках); не проходило дня, чтобы то один, то другой сотрудник «Штампы» не появлялся закутанный в шарф, с опухшим лицом, в гриппе. Дилберов во фраке, который при дневном свете уже блестел на локтях и коленях, вопреки своему обыкновению быть всегда чистым и выбритым после утреннего массажа, бродил по редакции развинченный, невыспавшийся, отекший. Репортер уголовной хроники Петрович тщетно лечил свою простуду «сербским чаем», сиречь подогретой и подслащенной ракией: простуда не только не проходила, но усиливалась, и так быстро, что Петрович совсем потерял голос. Бурмаз, обложившийся таблетками Вальда и пульверизаторами для холодной ингаляции, спешил вымыть руки раствором лизоформа, окончив просмотр рукописей этих болящих. Специальность каждого сотрудника существовала только в теории: так, сотрудник по внешнеполитическим вопросам писал о кризисе топлива, репортер по спорту — об убийстве из ревности; сотрудника, писавшего под псевдонимом «Меркурий» и «Экономист» передовицы по вопросам хозяйства и экономики, однажды послали на детский бал Общества матерей, тогда как двое желторотых, вместо того чтобы писать короткие заметки на темы дня, писали — один по вопросам театра, а второй по валютной проблеме. Даже Дилберов, пользуясь этой общей неурядицей, описал архиерейскую службу и процессию с водосвятием в праздник крещения. Правда, в описание были вкраплены «невинные лица и нежные профили наших магдалин, наших первых дам», которые «в религиозном, покаянном экстазе, в облаках благовонного ладана, горячо молились о прощении грехов, в то время как тела их еще ныли от последнего фокстрота».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138