Она не ответила.
— Чем меньше вы будете упорствовать, тем снисходительнее отнесется к вам Управление оккупированными областями. Признайтесь, это условные знаки. Что это за знаки? Каково их значение? Обращаю ваше внимание на то, что, если нам самим удастся разобрать шифр, с вами поступят так, как поступают с изменниками.
— Это не шифр, это не шифр, уверяю вас! — бормотала Ясна.
Часы пробили половину. В боковые двери без стука вошел мужчина, весьма благовоспитанный, вскользь взглянул на Ясну и подошел к столу. Он обменялся с офицером несколькими словами по-немецки и снова посмотрел на Ясну. Тут только она его узнала и смутилась. Он тоже вздрогнул и продолжал прерванный разговор, повернувшись к ней спиной. Ясна видела затылок князя Михаила. У этого самого памятника в 1908 году, стоя под флагом, молодой человек с небрежной прической поэта читал с пылающим лицом, держась за сердце, свои стихи:
Мы сыны юнаков — честь и гордость края, Где под вражьим игом изнывали люди, Мы спешим по зову угнетенных братьев,— Не страшны нам залпы вражеских орудий. Босния — Герцеговина, Будь достойна славянина!
Теперь этот человек разговаривает по-немецки с австрийским офицером, непринужденно облокотившись о стол. А вечером того же дня 1908 года по улицам проходили отряды молодых добровольцев с пением народных песен; собравшись перед дворцом и зданием русского посольства, они требовали возвращения захваченной Боснии, и в руках этого самого человека развевался трехцветный флаг. В тех же рядах шел и Мича, семнадцатилетний юноша, который должен был представить письменное разрешение матери, чтобы быть принятым в отряд. Вспоминала Ясна и другое — празднование дня святого Саввы, молебен на Видов день. Вспоминала, как этот человек приходил к Миче, хотя и был намного старше его. Вспоминала...
— Лучше будет, если вы объясните этот случай, — повторяет офицер, снова пристально глядя на лоб Ясны.
Она вздрагивает, потом быстро приходит в себя и решается:
— Мы получили открытку. Одна строчка была зачеркнута. О брате ни слова. С прошлого года, с момента отступления, мы ничего о нем не знаем. Другой брат погиб в Руднике, в тысяча девятьсот четырнадцатом, мать грустит, я волнуюсь и, боясь, что из-за имени опять вымарают строку...
Ясна запнулась. Она вся в поту, колени дрожат, в висках стучит.
— Так, так...— Офицер постукивает покрытыми лаком ногтями по гладкой поверхности стола, поглядывая на господина когда-то Драгутина, а теперь Карла Шуневича, который стоит неподвижно. Наконец, выслушав что-то, сказанное господином Шуневичем по-немецки, офицер принимает решение и встает из-за стола. — Мы проверим ваше заявление. Идите и ждите. Вам не разрешается отлучаться из Белграда даже на двадцать четыре часа. — И белой рукой он указал на дверь.
Ясна, ничего не видя, проходит по коридорам и спускается по мраморным ступеням... На улице, залитой солнцем, бабушка и Ненад подхватывают ее под руки, и все медленно возвращаются домой.
«Идите и ждите».
Теперь это знают и бабушка и Ненад. В голове у них звенит:
«Идите и ждите».
Чего?
Самого худшего.
Ясна вздрагивает всякий раз, как услышит шаги на лестнице. А с ней бабушка и Ненад. Напряженно прислушиваются, пока не убедятся, что шаги остановились у квартиры хозяйки, или не узнают легких шагов Буйки или Лелы; тогда вздохнут, не проронив ни слова и сохраняя равнодушный вид. Когда Ясна приходит с распределительного пункта, в ее глазах так ясно можно прочесть вопрос (который она опять-таки не смеет задать), что бабушка сообщает как бы между прочим, как нечто незначительное:
— Нет, никто не приходил.
Они так привыкли прислушиваться, боясь пропустить эти страшные шаги, что почти разучились говорить громко. И тогда слышно было в тишине дома, как Мария играла на рояле, напевая гаммы, как лаяла Ами. И эта тишина, полная каких-то нереальных, приглушенных звуков, становилась невыносимой. Входя неожиданно в комнату, Ненад всегда заставал Ясну на тахте безнадежно рыдающей, уткнувшись лицом в подушки.
На этот раз на лестнице гулко раздавались незнакомые мужские шаги, ступеньки скрипели, человек поднимался, не останавливаясь, быстро, уверенно. К удивлению, стук в дверь был вежливый, а не грубый. Привыкнув, что дверь отворяют без разрешения, ни Ясна, ни бабушка не ответили. Стук повторился. Наконец, бабушка нерешительно подошла к двери, дрожащими руками с минуту нащупывала замок и тихо отворила. Перед дверью со шляпой в руке, улыбаясь, стоял господин Шуневич.
— Опять он! — воскликнула Ясна вполголоса, стоя неподвижно у стола лицом к двери, в которую кто-то осторожно постучал.
В первый свой визит господин Шуневич принес открытку от кума. «Чтобы вас обрадовать... иначе вы прождали бы ее несколько дней». На этот раз он сообщил, что дело против Ясны прекращено. Бабушка стала благодарить и расплакалась.
— Ох, сударыня, не за что... Это мой долг! Видите ли, благодаря этим маленьким знакам внимания своим... разве я мог бы иначе решиться служить чужим и врагам? Знаю, что обо мне думают, чувствую на себе презрительные взгляды и покорно склоняю голову; что делать, все говорит против меня,— он приложил руку к сердцу,— на волосатой руке красовалось дорогое кольцо,— но моя совесть чиста, я несу свой крест вместе с народом, мы все — на разных фронтах — ведем ту же борьбу.
У господина Шуневича даже слезы выступили на глазах. Он сел в трагической позе, склонившись к столу, нервно запустив пальцы в растрепанные волосы. Потом встрепенулся, как-то криво усмехнулся, словно извиняясь за свою мимолетную слабость, встал и начал прощаться. Поцеловал у бабушки руку и обещал постараться послать через Красный Крест объявление в швейцарские газеты, чтобы таким путем получить вести о Миче. И потом, уже стоя в дверях, как бы невзначай спросил, есть ли у них талоны на молоко.
— Нет, у нас нет... — И Ясна вздохнула, озабоченно поглядев на Ненада.
— Да и вам молоко не повредило бы. Вы выглядите очень малокровной. До свиданья.
Ясна и бабушка были растеряны. Такие хорошие вести — следовало бы радоваться, но забота господина
Шуневича была им неприятна, а почему, они и сами не знали.
— Как будто хороший человек, — сказала бабушка, но в голосе ее не слышалось ни уверенности, ни теплоты.
— Как будто...
Господин Шуневич не достал талонов, но через несколько дней лично принес две банки сгущенного молока, полкилограмма сахару и немного масла. Он был доволен собой, разглагольствовал почти непрерывно, выкурил сигарету — без черного кофе (его не было в доме) и ушел только в сумерки.
На другой день он снова появился и со смехом вытащил из кармана мешочек жареного кофе.
— Это для мамы, для старенькой мамы, которая, наверно, очень страдает без кофе, — шутил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Чем меньше вы будете упорствовать, тем снисходительнее отнесется к вам Управление оккупированными областями. Признайтесь, это условные знаки. Что это за знаки? Каково их значение? Обращаю ваше внимание на то, что, если нам самим удастся разобрать шифр, с вами поступят так, как поступают с изменниками.
— Это не шифр, это не шифр, уверяю вас! — бормотала Ясна.
Часы пробили половину. В боковые двери без стука вошел мужчина, весьма благовоспитанный, вскользь взглянул на Ясну и подошел к столу. Он обменялся с офицером несколькими словами по-немецки и снова посмотрел на Ясну. Тут только она его узнала и смутилась. Он тоже вздрогнул и продолжал прерванный разговор, повернувшись к ней спиной. Ясна видела затылок князя Михаила. У этого самого памятника в 1908 году, стоя под флагом, молодой человек с небрежной прической поэта читал с пылающим лицом, держась за сердце, свои стихи:
Мы сыны юнаков — честь и гордость края, Где под вражьим игом изнывали люди, Мы спешим по зову угнетенных братьев,— Не страшны нам залпы вражеских орудий. Босния — Герцеговина, Будь достойна славянина!
Теперь этот человек разговаривает по-немецки с австрийским офицером, непринужденно облокотившись о стол. А вечером того же дня 1908 года по улицам проходили отряды молодых добровольцев с пением народных песен; собравшись перед дворцом и зданием русского посольства, они требовали возвращения захваченной Боснии, и в руках этого самого человека развевался трехцветный флаг. В тех же рядах шел и Мича, семнадцатилетний юноша, который должен был представить письменное разрешение матери, чтобы быть принятым в отряд. Вспоминала Ясна и другое — празднование дня святого Саввы, молебен на Видов день. Вспоминала, как этот человек приходил к Миче, хотя и был намного старше его. Вспоминала...
— Лучше будет, если вы объясните этот случай, — повторяет офицер, снова пристально глядя на лоб Ясны.
Она вздрагивает, потом быстро приходит в себя и решается:
— Мы получили открытку. Одна строчка была зачеркнута. О брате ни слова. С прошлого года, с момента отступления, мы ничего о нем не знаем. Другой брат погиб в Руднике, в тысяча девятьсот четырнадцатом, мать грустит, я волнуюсь и, боясь, что из-за имени опять вымарают строку...
Ясна запнулась. Она вся в поту, колени дрожат, в висках стучит.
— Так, так...— Офицер постукивает покрытыми лаком ногтями по гладкой поверхности стола, поглядывая на господина когда-то Драгутина, а теперь Карла Шуневича, который стоит неподвижно. Наконец, выслушав что-то, сказанное господином Шуневичем по-немецки, офицер принимает решение и встает из-за стола. — Мы проверим ваше заявление. Идите и ждите. Вам не разрешается отлучаться из Белграда даже на двадцать четыре часа. — И белой рукой он указал на дверь.
Ясна, ничего не видя, проходит по коридорам и спускается по мраморным ступеням... На улице, залитой солнцем, бабушка и Ненад подхватывают ее под руки, и все медленно возвращаются домой.
«Идите и ждите».
Теперь это знают и бабушка и Ненад. В голове у них звенит:
«Идите и ждите».
Чего?
Самого худшего.
Ясна вздрагивает всякий раз, как услышит шаги на лестнице. А с ней бабушка и Ненад. Напряженно прислушиваются, пока не убедятся, что шаги остановились у квартиры хозяйки, или не узнают легких шагов Буйки или Лелы; тогда вздохнут, не проронив ни слова и сохраняя равнодушный вид. Когда Ясна приходит с распределительного пункта, в ее глазах так ясно можно прочесть вопрос (который она опять-таки не смеет задать), что бабушка сообщает как бы между прочим, как нечто незначительное:
— Нет, никто не приходил.
Они так привыкли прислушиваться, боясь пропустить эти страшные шаги, что почти разучились говорить громко. И тогда слышно было в тишине дома, как Мария играла на рояле, напевая гаммы, как лаяла Ами. И эта тишина, полная каких-то нереальных, приглушенных звуков, становилась невыносимой. Входя неожиданно в комнату, Ненад всегда заставал Ясну на тахте безнадежно рыдающей, уткнувшись лицом в подушки.
На этот раз на лестнице гулко раздавались незнакомые мужские шаги, ступеньки скрипели, человек поднимался, не останавливаясь, быстро, уверенно. К удивлению, стук в дверь был вежливый, а не грубый. Привыкнув, что дверь отворяют без разрешения, ни Ясна, ни бабушка не ответили. Стук повторился. Наконец, бабушка нерешительно подошла к двери, дрожащими руками с минуту нащупывала замок и тихо отворила. Перед дверью со шляпой в руке, улыбаясь, стоял господин Шуневич.
— Опять он! — воскликнула Ясна вполголоса, стоя неподвижно у стола лицом к двери, в которую кто-то осторожно постучал.
В первый свой визит господин Шуневич принес открытку от кума. «Чтобы вас обрадовать... иначе вы прождали бы ее несколько дней». На этот раз он сообщил, что дело против Ясны прекращено. Бабушка стала благодарить и расплакалась.
— Ох, сударыня, не за что... Это мой долг! Видите ли, благодаря этим маленьким знакам внимания своим... разве я мог бы иначе решиться служить чужим и врагам? Знаю, что обо мне думают, чувствую на себе презрительные взгляды и покорно склоняю голову; что делать, все говорит против меня,— он приложил руку к сердцу,— на волосатой руке красовалось дорогое кольцо,— но моя совесть чиста, я несу свой крест вместе с народом, мы все — на разных фронтах — ведем ту же борьбу.
У господина Шуневича даже слезы выступили на глазах. Он сел в трагической позе, склонившись к столу, нервно запустив пальцы в растрепанные волосы. Потом встрепенулся, как-то криво усмехнулся, словно извиняясь за свою мимолетную слабость, встал и начал прощаться. Поцеловал у бабушки руку и обещал постараться послать через Красный Крест объявление в швейцарские газеты, чтобы таким путем получить вести о Миче. И потом, уже стоя в дверях, как бы невзначай спросил, есть ли у них талоны на молоко.
— Нет, у нас нет... — И Ясна вздохнула, озабоченно поглядев на Ненада.
— Да и вам молоко не повредило бы. Вы выглядите очень малокровной. До свиданья.
Ясна и бабушка были растеряны. Такие хорошие вести — следовало бы радоваться, но забота господина
Шуневича была им неприятна, а почему, они и сами не знали.
— Как будто хороший человек, — сказала бабушка, но в голосе ее не слышалось ни уверенности, ни теплоты.
— Как будто...
Господин Шуневич не достал талонов, но через несколько дней лично принес две банки сгущенного молока, полкилограмма сахару и немного масла. Он был доволен собой, разглагольствовал почти непрерывно, выкурил сигарету — без черного кофе (его не было в доме) и ушел только в сумерки.
На другой день он снова появился и со смехом вытащил из кармана мешочек жареного кофе.
— Это для мамы, для старенькой мамы, которая, наверно, очень страдает без кофе, — шутил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138