С самого начала дело о репарационных облигациях велось плохо. Сменяющиеся правительства, которым надлежало заниматься этим вопросом, не исправляли первоначальных ошибок, а только ухудшали положение этих бумаг. В свое время государство получило огромное количество ценностей, которые были присвоены и распроданы, вместо того чтобы попасть в руки пострадавших. Не удивительно, что в народе создалось убеждение, что репарационные облигации ничего не стоят, что постановление о возмещении военных убытков не больше как клочок бумаги, вроде выдававшихся когда-то квитанций за реквизированный скот. Другие правительства, пользуясь такими настроениями в народе и желая как можно дешевле разделаться с пострадавшими, начали продавать ценности с торгов не за наличные, а за облигации, выручая таким образом фантастические суммы. Не веря в решение, по которому они получали репарационные облигации, люди стали соглашаться на вычет из причитающихся им денег десятков тысяч динаров, лишь бы получить, например, корову. В Подринском округе за плуг заплатили пять тысяч, а цена самой обыкновенной лошади подскочила до ста тысяч динаров.
Начали бить стенные часы. Звук был такой глубокий и мелодичный, а мысли Байкича улетели так далеко, что он, вздрогнув от неожиданности, словно по нему пробежал электрический ток, царапнул по бумаге пером. «Я стал нервным, как женщина!» — рассердился он на себя, глядя на получившиеся у него сорочьи ноги длиной в целый сантиметр. Двумя резкими прямыми линиями он энергично зачеркнул их. Он был весь красный: Деспотович, наверно, все видел! Между тем Деспотович снова зашагал за его спиной.
— Пишите. План амортизации и замена судебного решения репарационными облигациями не изменили отношения к этим бумагам. Причиной была прежде всего крайняя замедленность этого процесса, а затем недоверие масс, которые подозревали, что государство не выполнит принятых на себя обязательств, имея все основания для таких подозрений: государство уже несколько узаконенных обязательств отменило новыми законами. Какая же гарантия, что очередное правительство в целях урегулирования бюджета не решит вопрос о репарационных облигациях любым иным способом, внеся поправку или даже издав специальный закон. Это ощущение неуверенности налицо, и выражается оно в непрерывном падении бумаг, в которых заинтересованы самые широкие слои населения. Оставляя в стороне тот факт, что падение может быть более или менее резким, надо признать, что оно — явление постоянное (Вы уже написали? Да? Пожалуйста...), что оно явление постоянное, а это самое главное и самое важное. Сейчас я не могу вам сказать, что намерено предпринять правительство по этому вопросу. Мы констатировали наличие зла, а это главное. Такая констатация — половина решения вопроса. Хочу еще только добавить — к огорчению некоторых господ, которых такое положение устраивает,— что усиленное обращение этих бумаг вовсе не означает их широкого хождения; в действительности, если принять во внимание их постоянное и неуклонное падение, это означает, что держателей бумаг охватил психоз паники и они стараются сбыть их с рук за любую цену. Точка.
Желаете задать мне какие-нибудь вопросы?
— Если Германия прекратит выплату репараций, повлияет ли это на наш государственный бюджет? И насколько сильно затормозит вопрос о восстановлении страны прекращение поставок, касающихся государства в целом,— паровозов, частей для сооружения мостов и тому подобное.
— Мы постараемся, чтобы эти изменения не нарушили равновесия бюджета. На второй вопрос вам сможет ответить только министр строительства или министр путей сообщения. Еще?
— Больше ничего. Благодарю вас.
Очутившись под темными сводами старых каштанов, Байкич остановился, вынул платок, вытер влажный лоб и глубоко вздохнул.
Когда на другой день Байкич увидал на первой странице «Штампы» свое имя под статьей на четырех колонках, у него зародились сомнения. Его интервью могло занять пятьдесят строк самое большее, но никак не целую страницу! Он пробежал глазами заголовок: «Судьба ренты репарационных облигаций.— Почему репарационные облигации теряют цену? — Психоз недоверия.— Курс репарационных облигаций катастрофически падает.— Сможет ли государство вы
полнить свои обязательства? — Заявление г. министра финансов.— Самые широкие слои населения охвачены паникой».
Но... Он начал читать и пришел в еще большее недоумение: это был не его текст. Он посмотрел внимательнее. Нет... да, только в конце, в самом конце пятьдесят строк заявления Деспотовича жирным шрифтом и его подпись. Он понял: текст, помещенный выше, не имел отношения к его интервью. «На интервал никто не обратит внимания,— подумал он сердито,— и получится так, будто все написано мной. Впрочем, ясно... видно из самого текста». Он немного успокоился, но где-то в глубине осталось ощущение недовольства, которое перешло в беспокойство, когда в тот же день вечерние газеты преподнесли известия, принявшие в конкурентной борьбе фантастические размеры.
На другой день после того, как было напечатано интервью, Бурмаз снова позвал Байкича.
— Послушайте, дорогой Байкич. У меня есть к вам одно интересное предложение. Я все эти дни наблюдаю за вами, очень вы похудели. Не годится. А у нас, журналистов, отпусков не бывает. Я, например, останусь на этом месте, пока меня не хватит удар... нет, нет, такова уж судьба! Наш единственный отпуск — это путешествия. Не хотите ли вы поехать дней на десять в глубь страны? Вы как-то говорили, что вам хотелось бы побывать в тех местах, где десять лет назад вы жили ребенком как беженец. Если вас это устраивает, то железнодорожный билет в вашем распоряжении.
— Когда я мог бы поехать? — спросил Байкич, делая над собой усилие, чтобы скрыть волнение, которое его охватило при мысли о возможности свободно попутешествовать. Он даже на минуту забыл и об интервью, и о так глупо поставленной подписи.
— Когда хотите. Хоть сегодня вечером. Понятно, с дороги вы должны что-нибудь прислать.
— О конечно. Только... я должен сперва... я вам сообщу через час, поеду ли я.
В эту минуту он казался ребенком; да и был таковым. Он сбежал по лестнице, протолкался сквозь толпу гуляющих, вышел на Теразии и через минуту очутился на своем четвертом этаже. Ясна давала урок. Сначала он хотел подождать, пока она кончит, но не выдержал.
— Ясна, ты бы меня отпустила... то есть... тебе было бы грустно, если бы я тебя оставил одну на десять дней? — И единым духом он рассказал ей о предложении.— Я мог бы свободно ехать куда и как хочу. Мог бы снова повидать все те места, где мы были в пятнадцатом году как беженцы. Должен сознаться, мне просто-напросто хотелось бы сесть в поезд и почувствовать, как земля убегает из-под ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138