Многоцветный австрийский флаг на дворце беспомощно свисал вдоль древка. Каблуки увязали в асфальте. В конце длинной и безлюдной улицы, на холме, дрожала в раскаленном воздухе красная крыша маленькой церкви святого Саввы. Ненад от неожиданности смутился.
— Что это ты так похудел? — спросил учитель.
— Не знаю... много занимаюсь. Я думал, что вы больше не вернетесь. Значит, школа откроется в сентябре?
— Неизвестно. Хочешь пройтись немного со мной?
Ненад переложил книги из одной руки в другую и зашагал в ногу со Златаром. Но мгновенная радость при встрече с учителем, которого он любил, сменилась неприятным ощущением. Их совместные прогулки по полям в прошлом году — совсем иное дело, там они не встречали знакомых, а здесь в любую минуту кто-нибудь может увидеть, что он, Ненад Байкич, гуляет с австрийским офицером. Ведь не все же знали, что этот офицер — его учитель.
— Хочешь мороженого?
— Я...
— Ты вообще-то ел мороженое в этом году?
— Нет, не ел.— И Ненад покраснел.
— Ну, вот видишь.
На той стороне Теразий, в тени перед кафаной «Дифранко» белели столики, расставленные прямо на тротуаре. Они перешли улицу. Только бы он вошел в кондитерскую! Внутри они были бы скрыты от любопытных взглядов.
— Внутри не так жарко.
— Ты прав, войдем.
Ненад забрался в угол и погрузился в красный плюш мягкого сиденья. Но, несмотря на это, он не мог освободиться от беспокойства и исподлобья посматривал вокруг себя. Учитель снял фуражку и старательно вытер потный лоб, на котором околыш фуражки оставил глубокий красный след.
— Малиновое, ванильное, ананасное, кофейное — какое желаете? Или, может быть, кофе-гляссе?
У столика стояла красивая полная дама в ослепительно белой кружевной наколке и приятно улыбалась в ожидании заказа. Но Ненаду показалось, что улыбается она презрительно: «Эх ты, серб, только и умеешь есть мороженое!» Он едва пробормотал:
— Малиновое, пожалуйста.
У него перехватило горло, и он с трудом проглотил первую ложечку. Но мороженое медленно таяло на кончике языка, и он быстро забылся.
— Осторожно, — сказал учитель, улыбаясь,— жарко, ты можешь простудиться. Возьми печенье.
Когда они съели мороженое и перед ними остались только пустые серебряные вазочки, учитель вынул сигарету, закурил и долго молча смотрел сквозь дым на солнечную площадь.
— Так вот, могу тебе сказать, что осенью занятия в школе не возобновятся,— прервал он вдруг молчание.— Думаю, что и вообще не возобновятся, а не только этой осенью. Понимаешь? Но об этом никому ни слова. Значит...
— А вы?
— Я, видишь ли, в Белграде только проездом. Меня переводят на другую работу. На военную службу. Но мне все равно.
Он весь просиял. Сквозь пенсне глаза блестели от сдерживаемого радостного возбуждения. Он смотрел Ненаду прямо в глаза и улыбался все шире.
— Догадываешься?
Ненад насторожился; кровь бросилась в лицо.
— Я...
— Да, наши идут... Понимаешь? Наши идут. До сих пор я не смел этого говорить, а теперь могу.
Кровь отхлынула от щек. Ненада начала пробирать дрожь.
— Никому ни слова. Ну, прощай. Ты меня хорошо понял?
— Ох, я...— Ненад вскочил, глаза его наполнились слезами, он схватил и пожал протянутую руку,— я...— и выбежал на улицу, чтобы не расплакаться.
Над асфальтированными тротуарами дрожал знойный воздух; там, на холме, все так же вырисовывался силуэт церковки святого Саввы, а на дворце неподвижно висел поникший флаг оккупантов, но Ненаду казалось, что все изменилось. Он пересек Теразии и пошел по Александровой улице. Никогда еще не изведанное наслаждение росло в его груди и горячими волнами разливалось по всему телу. Наши... наши идут! Навстречу ехал черный экипаж с солдатом на козлах. Но что ему за дело до всего этого! Наши идут! На углу стоит жандарм в серой феске; на ружье сверкает штык. Ненад проходит совсем рядом с ним и с дерзкой усмешкой смотрит ему прямо в глаза. Этот дурак не понимает, что наши идут. Даже в воздухе чувствуется, что наши идут. А у всех прохожих такие печальные лица; глядят ему вслед и ничего не чувствуют, не понимают. Надо крикнуть им во все горло радостную весть, чтобы на лицах заиграли улыбки, чтобы в домах открылись окна, чтобы... Но нет. Это еще тайна. Он не смеет сказать! Но если нельзя сказать, то можно петь. Петь во весь голос. Кому какое дело, почему он поет. Эге!
— Течет вода Моравы... Королевич Марко пьет вино... Герои украдкой посматривают... На девушке шелка и кораллы!
Улица звенит. Как дойдет до липы, пихнет ее ногой. Эге! Странно только,— никак он не может подобрать слова к мелодии, которую напевает. Но он оглушен собственным голосом, а бессмысленные слова подбираются сами собой, легко, и это как бы возмещает отсутствие смысла. А может быть, и мелодия не та. Эх, к черту слова, к черту мелодию.
— Чего орешь, осел?
Ненад посмотрел на высунувшегося из окна разозленного взлохмаченного человека в рваной рубахе и ничуть не рассердился, что тот обругал его ослом.
— Чего уставился? Убирайся, пока бока тебе не намял.
Не обидно, да и только!
— Утром рано птичка пестрая проснулась,— еще громче запел Ненад, думая про себя с сожалением: «Бедняга, ничего-то он не знает, а знал бы, так наверняка расцеловал бы меня».
Улицы проносились с головокружительной быстротой. Студеничка. Белградская. Проты Матея. Холодная, каменная улица. Слева у заброшенного дровяного склада кафтана; справа, весь в конском навозе, двор гостиницы «Европа», где содержались публичные женщины. Потом ряд уродливых частных особняков, выкрашенных в желтый цвет. Чугунные ворота. Глухая стена, на которой когда-то был нарисован лес, река, какие-то фигуры, теперь загрязнена, облупилась, выгорела. Одно отчаяние. Но, ей-богу, мне на все это начхать; наши идут, и в конце концов не так уж отвратительны и унылы и эта улица, и эта слепая стена, и этот дом, как кажется,— пусть все знают об этом! Вот он в проходе между двумя высокими стенами.
— Боже мой, Ненад!
В дверях Ясна машет рукой. Под сиренью сидят госпожа Огорелица с дочерьми и обедают. На них, на Ясну, на взволнованного Ненада смотрят слепые окна большого дома.
— Приятного аппетита, приятного аппетита, приятного аппетита! — громко распевает Ненад.
Фуражка на макушке. Волосы свесились на лоб. Куртка наброшена на плечи. Под мышкой книги. Что с ним, пьян, что ли?
— Опомнись, сынок, что с тобой!
— Ладно, к черту все! «Погибнем, братья, потонем в крови», сударыни и барышни, можете меня убить, если лгу: наши идут!
— Тсс!..
— Ты с ума сошел!
— Не кричи так!
Женщины потащили его в дом, заперли дверь, окружили. Это его немного отрезвило, но не испортило хорошего настроения. Наши идут — не могут же его повесить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Что это ты так похудел? — спросил учитель.
— Не знаю... много занимаюсь. Я думал, что вы больше не вернетесь. Значит, школа откроется в сентябре?
— Неизвестно. Хочешь пройтись немного со мной?
Ненад переложил книги из одной руки в другую и зашагал в ногу со Златаром. Но мгновенная радость при встрече с учителем, которого он любил, сменилась неприятным ощущением. Их совместные прогулки по полям в прошлом году — совсем иное дело, там они не встречали знакомых, а здесь в любую минуту кто-нибудь может увидеть, что он, Ненад Байкич, гуляет с австрийским офицером. Ведь не все же знали, что этот офицер — его учитель.
— Хочешь мороженого?
— Я...
— Ты вообще-то ел мороженое в этом году?
— Нет, не ел.— И Ненад покраснел.
— Ну, вот видишь.
На той стороне Теразий, в тени перед кафаной «Дифранко» белели столики, расставленные прямо на тротуаре. Они перешли улицу. Только бы он вошел в кондитерскую! Внутри они были бы скрыты от любопытных взглядов.
— Внутри не так жарко.
— Ты прав, войдем.
Ненад забрался в угол и погрузился в красный плюш мягкого сиденья. Но, несмотря на это, он не мог освободиться от беспокойства и исподлобья посматривал вокруг себя. Учитель снял фуражку и старательно вытер потный лоб, на котором околыш фуражки оставил глубокий красный след.
— Малиновое, ванильное, ананасное, кофейное — какое желаете? Или, может быть, кофе-гляссе?
У столика стояла красивая полная дама в ослепительно белой кружевной наколке и приятно улыбалась в ожидании заказа. Но Ненаду показалось, что улыбается она презрительно: «Эх ты, серб, только и умеешь есть мороженое!» Он едва пробормотал:
— Малиновое, пожалуйста.
У него перехватило горло, и он с трудом проглотил первую ложечку. Но мороженое медленно таяло на кончике языка, и он быстро забылся.
— Осторожно, — сказал учитель, улыбаясь,— жарко, ты можешь простудиться. Возьми печенье.
Когда они съели мороженое и перед ними остались только пустые серебряные вазочки, учитель вынул сигарету, закурил и долго молча смотрел сквозь дым на солнечную площадь.
— Так вот, могу тебе сказать, что осенью занятия в школе не возобновятся,— прервал он вдруг молчание.— Думаю, что и вообще не возобновятся, а не только этой осенью. Понимаешь? Но об этом никому ни слова. Значит...
— А вы?
— Я, видишь ли, в Белграде только проездом. Меня переводят на другую работу. На военную службу. Но мне все равно.
Он весь просиял. Сквозь пенсне глаза блестели от сдерживаемого радостного возбуждения. Он смотрел Ненаду прямо в глаза и улыбался все шире.
— Догадываешься?
Ненад насторожился; кровь бросилась в лицо.
— Я...
— Да, наши идут... Понимаешь? Наши идут. До сих пор я не смел этого говорить, а теперь могу.
Кровь отхлынула от щек. Ненада начала пробирать дрожь.
— Никому ни слова. Ну, прощай. Ты меня хорошо понял?
— Ох, я...— Ненад вскочил, глаза его наполнились слезами, он схватил и пожал протянутую руку,— я...— и выбежал на улицу, чтобы не расплакаться.
Над асфальтированными тротуарами дрожал знойный воздух; там, на холме, все так же вырисовывался силуэт церковки святого Саввы, а на дворце неподвижно висел поникший флаг оккупантов, но Ненаду казалось, что все изменилось. Он пересек Теразии и пошел по Александровой улице. Никогда еще не изведанное наслаждение росло в его груди и горячими волнами разливалось по всему телу. Наши... наши идут! Навстречу ехал черный экипаж с солдатом на козлах. Но что ему за дело до всего этого! Наши идут! На углу стоит жандарм в серой феске; на ружье сверкает штык. Ненад проходит совсем рядом с ним и с дерзкой усмешкой смотрит ему прямо в глаза. Этот дурак не понимает, что наши идут. Даже в воздухе чувствуется, что наши идут. А у всех прохожих такие печальные лица; глядят ему вслед и ничего не чувствуют, не понимают. Надо крикнуть им во все горло радостную весть, чтобы на лицах заиграли улыбки, чтобы в домах открылись окна, чтобы... Но нет. Это еще тайна. Он не смеет сказать! Но если нельзя сказать, то можно петь. Петь во весь голос. Кому какое дело, почему он поет. Эге!
— Течет вода Моравы... Королевич Марко пьет вино... Герои украдкой посматривают... На девушке шелка и кораллы!
Улица звенит. Как дойдет до липы, пихнет ее ногой. Эге! Странно только,— никак он не может подобрать слова к мелодии, которую напевает. Но он оглушен собственным голосом, а бессмысленные слова подбираются сами собой, легко, и это как бы возмещает отсутствие смысла. А может быть, и мелодия не та. Эх, к черту слова, к черту мелодию.
— Чего орешь, осел?
Ненад посмотрел на высунувшегося из окна разозленного взлохмаченного человека в рваной рубахе и ничуть не рассердился, что тот обругал его ослом.
— Чего уставился? Убирайся, пока бока тебе не намял.
Не обидно, да и только!
— Утром рано птичка пестрая проснулась,— еще громче запел Ненад, думая про себя с сожалением: «Бедняга, ничего-то он не знает, а знал бы, так наверняка расцеловал бы меня».
Улицы проносились с головокружительной быстротой. Студеничка. Белградская. Проты Матея. Холодная, каменная улица. Слева у заброшенного дровяного склада кафтана; справа, весь в конском навозе, двор гостиницы «Европа», где содержались публичные женщины. Потом ряд уродливых частных особняков, выкрашенных в желтый цвет. Чугунные ворота. Глухая стена, на которой когда-то был нарисован лес, река, какие-то фигуры, теперь загрязнена, облупилась, выгорела. Одно отчаяние. Но, ей-богу, мне на все это начхать; наши идут, и в конце концов не так уж отвратительны и унылы и эта улица, и эта слепая стена, и этот дом, как кажется,— пусть все знают об этом! Вот он в проходе между двумя высокими стенами.
— Боже мой, Ненад!
В дверях Ясна машет рукой. Под сиренью сидят госпожа Огорелица с дочерьми и обедают. На них, на Ясну, на взволнованного Ненада смотрят слепые окна большого дома.
— Приятного аппетита, приятного аппетита, приятного аппетита! — громко распевает Ненад.
Фуражка на макушке. Волосы свесились на лоб. Куртка наброшена на плечи. Под мышкой книги. Что с ним, пьян, что ли?
— Опомнись, сынок, что с тобой!
— Ладно, к черту все! «Погибнем, братья, потонем в крови», сударыни и барышни, можете меня убить, если лгу: наши идут!
— Тсс!..
— Ты с ума сошел!
— Не кричи так!
Женщины потащили его в дом, заперли дверь, окружили. Это его немного отрезвило, но не испортило хорошего настроения. Наши идут — не могут же его повесить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138