Во время этой речи почти все оставались безучастными, не выражая ни одобрения, ни порицания. Сотрудники были по большей части опытные, профессиональные журналисты, привыкшие к смене хозяев, директоров и редакторов, к шатанию из редакции в редакцию, к речам. Снижение жалованья волновало их гораздо больше, нежели идеи нового директора. Остальные сотрудники, в большинстве студенты, журналистикой оплачивавшие право на учебу и мечтавшие как можно скорее попасть в какую-нибудь контору адвоката или заполучить местечко в государственном аппарате, слушали речь с раскрытым ртом, втайне ее одобряя, потому что ко всем этим «проблемам» относились точно так же.
Знакомство шло быстро, без каких-либо проявлений интимности. «Вы как, давно журналист? Три года? Значит... Как? С основания газеты? Николич... Ваш дядя... Позвольте, вы знаете три языка? Ах, вы тот самый знаменитый Андрей, о котором мне уже говорил господин Бурмаз! Очень приятно».
— Ага, и ты, Байкич, тут,— заметил громко Майсторович, увидев Байкича, стоявшего в стороне.
Все взгляды обратились к Байкичу, который покраснел, подавленный такой честью. Распопович сам сделал к нему шаг.
— В шабацкой гимназии я в шестом классе учился с одним Байкичем. Ваш отец? Какая случайность! Очень талантливый человек. Умер? Как жаль! Очень приятно познакомиться. Мы еще с вами поговорим, господин Бурмаз рекомендовал вас весьма тепло. В его лице вы имеете большого друга.
Начальство начало обход отделений. Мастера давали объяснения. Постучали немного не линотипах. Фриц пустил ротационную машину. Положили сложенную страницу под пресс; вынули лист — готовую матрицу, отлили ее свинцом. Прошли через экспедицию, где с головокружительной быстротой упаковывали последние экземпляры большого рождественского номера. Зашли в контору и, наконец, удалились.
Сотрудники, потолковав еще несколько минут, решили, что в общем все сошло хорошо и жалованье снизили только на десять процентов; потом и они разбрелись.
Байкич вышел по обыкновению с Андреем. День был холодный, но солнечный; местами даже таяло. Целые отряды чистильщиков сгребали с мостовой снег и наполняли им большие грузовики или ссыпали в люки, из которых вился пар. Улицы были полны людей, чрезвычайно весело настроенных, с множеством свертков и пакетов в руках. От света и движения было больно глазам.
Андрей шел повесив голову, борода его была растрепана, руки в карманах. Байкичу он показался старше, чем всегда.
— Что с вами, Андрей?
На лице Андрея выразилось удивление. Сквозь стекла очков смотрели его ясные голубые глаза.
— Разве я тебе не говорил? Я поссорился с женой.
Он продолжал шагать с опущенной головой.
— Но, может быть, это... несерьезно? — нерешительно спросил Байкич.
— Серьезно? Ах, нет, не серьезно... так же, как всегда, но вот уже три дня я не был дома.
Байкич хотел что-то сказать, но Андрей его перебил:
— Чтобы отдышаться, брат. Знаю, что ты думаешь: плохой отец. Все так думают. Но хоть и плохой отец... все же я человек. Ты сам видишь, работаю с утра до поздней ночи, сколько хватает сил, да и свыше сил. Но я не плохой отец, только глава семьи не я, а жена. Я там ноль. Дети меня пугают тем, что пожалуются на меня маме. Но в общем я с ними лажу. Тайком даю им денег на халву, а Станке на всякие мелочи, вожу малышей без Станки и Бебы в кино, в Топчидер, и тогда мы как товарищи играем в разбойники, в чехарду, я рассказываю им кое-что из истории. Но все напрасно. Как только мы возвращаемся домой, жена начинает тайком выпытывать у них, но ее интересует не то, ^то мы делали, а не восстанавливал ли я их против нее. Дети есть дети: чтобы ее задобрить — ведь она их лупит так, словно они деревянные, а не ее плоть и кровь,— выдумывают разные разности. Между тем я знаю, что они меня любят больше, чем ее, а лгут, и у меня волосы встают дыбом, когда иной раз они принимаются за вранье... не старший, которого ты видел не
давно, он-то помалкивает, но младший, шестилетний... этот иногда выдает мои затаенные мысли. И удивляться надо, как могут такие малыши почувствовать и разгадать столь сокровенные ощущения? Как-то на днях жена стала расспрашивать младшего, что я ему говорил о ней. «Папа,— объявил вдруг малыш,— спросил меня: «Скажи, Драган, а тебе было бы очень жаль, если бы мама умерла?» Подумай, не просто жаль, а очень жаль! И что только после этого было! Жена... Говоря откровенно, Байкич, мне порой хочется, чтобы она не то что умерла, а подохла. Но без нее детям будет плохо... да и мне; теперь уже поздно, мы слишком крепко с ней связаны, кровно связаны совместными страданиями. Я в большинстве случаев терплю молча. Стоит мне что-нибудь возразить или сделать, сейчас же мне напоминают, что я плохой отец, потому что иначе мы жили бы не в одной комнате с кухней, а имели бы собственный дом, у жены было бы пальто, как у кумы Персы, которая вышла за того-то и того-то, у детей были бы крепкие сапоги... И этим она мне каждый раз затыкает глотку. Что я могу поделать? Я мучаюсь, работаю. Чтобы их прокормить, пожертвовал всем своим будущим; теперь его уже нет. Я вечно без денег. Она отнимает у меня все. Посылает детей следить, чтобы я не выпил стаканчик. Она срамит меня. Но сегодня ей не удастся мне помешать. Сегодня у меня есть деньги и я напьюсь.— Андрей едва не захлебнулся от смеха.— Хочу хоть раз в три месяца жить по собственной воле! К черту! Пойдешь со мной? Ну, ладно. Счастливого тебе рождества.
— Послушайте, Андрей,— остановил его Байкич.— Вы знаете, что я знаком, что я дружу с дочкой господина Майсторовича?
— Знаю. А что?
— И вам ничего не приходит в голову?
— Что? Нет...
— Могу ли я при этом... как это будет выглядеть, если я приму место секретаря?
Андрей искренне удивился. Он слегка опустил голову и посмотрел на Байкича поверх очков.
— Какая же связь...
— Могут подумать...
— Какое тебе дело, что могут подумать! Пускай себе думают что хотят. Это их право. До свиданья.
Андрей быстро отошел и завернул за угол, в Скадарскую улицу. У входа в кино Байкич увидел маленького
сына Андрея, уткнувшегося носом в витрину с картинами из жизни ковбоев.
«Не заметил отца!» И Байкичу вдруг стало страшно, невыносимо тяжело из-за двойственного положения, в которое он попал, из-за Андрея, из-за этого малыша, которого дома ждут побои. «Как все глупо,— подумал он, — как все отвратительно и глупо».
В это же самое время на первой сербской обувной фабрике «Стелла» — телеграфный адрес «Физос» — происходило торжество. Входные двери были украшены венками из еловых веток, на крыше развевалось два больших флага: государственный и фабричный — зеленый треугольник с белой звездой, в директорском вестибюле официанты из гостиницы «Сербский король» устраивали буфет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138