Луна, похожая на отшлифованный кусок стали, плыла среди прозрачных облаков высоко-высоко в небе и все же, казалось, не двигалась с места. Наконец, от резкого
запаха горелой соломы и пшеничной пыли Байкич совсем проснулся. Чувство отвращения и тошноты прошло, но он ощущал страшную усталость, слабость, одиночество. Это не помешало ему ясно разглядеть локомобиль, в чью красную пасть какой-то человек, весь озаренный пламенем, без устали запихивал все новые и новые охапки соломы; маховое колесо, черную змею приводного ремня, темный силуэт молотилки, на крыше которой вырисовывались на фоне светлого неба две крепкие и высокие фигуры. Они работали, согнувшись, и большой серп то и дело сверкал, разрезая свяслы снопов. Байкич увидел и других людей — одни, напрягаясь всем телом, кидали снопы на молотилку, другие разбирали то, что ему показалось домами, третьи в облаках пыли и мякины насыпали и завязывали мешки с зерном, четвертые при свете карбидной лампы взвешивали мешки на больших весах. Худощавый человек с испитым лицом, с белыми от пыли ресницами, записывал при свете фонаря цифры. Над ним в жадном упоении нагнулся газда Пера и, шевеля губами, следил, что он записывает. Локомобиль добродушно попыхивал, из его стальной трубы вылетали густые снопы искр; в полумраке чей-то высокий и нежный тенор мурлыкал грустную песню. Байкич вылез из машины и пошел между скирдами. В теплой соломе, приятно пахнувшей солнцем, спали парни и девушки. Смущенный величиной скирд, Байкич в страхе пролезал по узким проходам, которые походили ночью на глубокие пахучие ущелья. Наконец, он выбрался на открытое место. Перед ним расстилалось скошенное поле с темной полосой ив у реки. Под деревьями мелькал огонек костра. Возле него — две мужские фигуры. У самого берега стояла повозка с бочками, которые двое других мужчин наполняли водой. Байкич двинулся по направлению к костру. Стук локомобиля доносился сюда, как дыхание огромного заснувшего животного, сверчки трещали в жнивье, от реки шел запах гниющих прибрежных растений и рыбы. Байкич поздоровался с крестьянами. Это были старики или казались таковыми из-за того, что уже с неделю не брились. Одетые в поношенные и порванные куртки, они сидели на толстых корнях ив, размытых водой. Оба курили и, прищурившись, смотрели, как, извиваясь между сухими ветками, вспыхивали то красные, то лиловатые язычки пламени. Крестьяне спокойно ответили на приветствие
Байкича, а один подвинулся, давая ему место. Под низко нависшими ветками поблескивала гладкая, в красных отблесках река. Течения не было заметно.
— Ты что... может, и ты скупаешь репарационные облигации? — опасливо спросил один из крестьян.
— А разве кто покупает? — спросил Байкич, вздрогнув.
— Да есть такие... много их, налетели, как саранча.
— Когда?
— Да со вчерашнего дня. Предлагают швейные машины, деньги, какие-то маслобойки — кому что надо. Напустились на женщин, а они народ беззащитный, испугались, что облигации совсем потеряют цену, и спускают что могут. Милан Николич даже ездил вчера в Крагуевац, но там дают только по пятьдесят — шестьдесят динаров. Разорение.
— Слыхать, и газда Пера принимает облигации, но этот за старые векселя, — сказал другой крестьянин, плюнув в огонь.— Кто ему должен, не получает наличными, а разделывается таким путем за старые долги. А нам нужны деньги — налоги надо платить, чтобы не распродали скотину, обувь надо купить на зиму, соли.
— А ты почем покупаешь? — спросил первый, повернув лицо к Байкичу.
Это был крепкий мужчина, лет за сорок, с энергичным сухощавым лицом. Под белокурой бородой через всю щеку виднелся большой синий шрам. Рубец плохо зашитой в свое время раны стягивал мочку уха и глаз, отчего у этого человека был неприятный оскал. Другая же половина лица, на которую Байкич и старался все время смотреть, была правильная и даже красивая — прямой нос, чувственный и выразительный рот под взъерошенными усами и светло-голубые глаза, в которых отражалось пламя костра.
— Я... я ничего не покупаю, приятель. Я... так себе приехал, посмотреть, как вы живете. Я журналист.
— А у меня еще есть двадцать штук,— сказал с сожалением крестьянин со шрамом и отвернулся к огню.
Байкич был слегка озадачен: он думал, что крестьяне удивятся, узнав, что он журналист, а они даже внимания не обратили. Тут подошли те двое, что наполняли бочки водой, поздоровались с Байкичем и подсели к костру погреть босые ноги; грубыми, узловатыми
пальцами они скрутили сигареты, молча затянулись два-три раза, один из них заметил, что и завтра погода не изменится; посидели немного и ушли, медлительные, неуклюжие, в штанах, засученных выше колен. Минуту спустя Байкич услышал, как повозка с водой стала удаляться под унылый скрип колес. И снова тишина, сверчки, скошенное поле, озаренное лунным светом, в глубине его темная масса снопов, сложенных в скирды, а посередине пышущее жаром дыхание молотилки.
— За швейную машину,—сказал, вздохнув, крестьянин поменьше ростом,— они просят три с половиной тысячи, а одну облигацию считают за восемьдесят динаров. Если же хочешь наличными, так всего только пятьдесят.
— У меня их двадцать штук,— в раздумье повторил крестьянин со шрамом,— и машину не могу взять для жены. — Он помолчал. — Разве что маслобойку взять.
Байкич не знал, что сказать. Посоветовать беречь облигации? А если они окончательно будут обесценены? Посоветовать продавать их? А если они это примут как насмешку? Или опять сочтут его за агента? Да и что тут можно сказать? Он задал вопрос наобум, но как бы в ответ на собственные мысли:
— А газда Пера... что за человек газда Пера?
Маленький крестьянин нагнулся и помешал огонь.
— Хороший...— ответил другой с расстановкой и опять повернул к Байкичу свое изуродованное лицо.— Хороший хозяин, ничего нельзя сказать. И работяга. Правда, он норовит тебя обобрать, продать твою последнюю корову с молотка, но делает все по закону. Он не похож на других, это надо признать. — Крестьянин посмотрел Байкичу прямо в глаза и усмехнулся.— Хороший... все они хорошие, сударь. Да и зачем тебе рассказывать про это? Ты сам видел эти скирды пшеницы. Молотили двое суток и еще хватит на двое суток. Все это наполовину его, наполовину наше.— Он пожевал губами и, нагнувшись к Байкичу, добавил: — Только наша-то доля чуть не на половину уезда приходится, а своей он один владеет. Но все делается по закону, что и говорить, он нас не обманывает... как некоторые.
Он отвернулся от Байкича, затянулся в последний раз сигаретой, которую держал уже между указательным и большим пальцами, и бережно ее погасил. Окурок он не бросил, а спрятал в разноцветную жестяную коробочку. По временам доносилось журчание реки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
запаха горелой соломы и пшеничной пыли Байкич совсем проснулся. Чувство отвращения и тошноты прошло, но он ощущал страшную усталость, слабость, одиночество. Это не помешало ему ясно разглядеть локомобиль, в чью красную пасть какой-то человек, весь озаренный пламенем, без устали запихивал все новые и новые охапки соломы; маховое колесо, черную змею приводного ремня, темный силуэт молотилки, на крыше которой вырисовывались на фоне светлого неба две крепкие и высокие фигуры. Они работали, согнувшись, и большой серп то и дело сверкал, разрезая свяслы снопов. Байкич увидел и других людей — одни, напрягаясь всем телом, кидали снопы на молотилку, другие разбирали то, что ему показалось домами, третьи в облаках пыли и мякины насыпали и завязывали мешки с зерном, четвертые при свете карбидной лампы взвешивали мешки на больших весах. Худощавый человек с испитым лицом, с белыми от пыли ресницами, записывал при свете фонаря цифры. Над ним в жадном упоении нагнулся газда Пера и, шевеля губами, следил, что он записывает. Локомобиль добродушно попыхивал, из его стальной трубы вылетали густые снопы искр; в полумраке чей-то высокий и нежный тенор мурлыкал грустную песню. Байкич вылез из машины и пошел между скирдами. В теплой соломе, приятно пахнувшей солнцем, спали парни и девушки. Смущенный величиной скирд, Байкич в страхе пролезал по узким проходам, которые походили ночью на глубокие пахучие ущелья. Наконец, он выбрался на открытое место. Перед ним расстилалось скошенное поле с темной полосой ив у реки. Под деревьями мелькал огонек костра. Возле него — две мужские фигуры. У самого берега стояла повозка с бочками, которые двое других мужчин наполняли водой. Байкич двинулся по направлению к костру. Стук локомобиля доносился сюда, как дыхание огромного заснувшего животного, сверчки трещали в жнивье, от реки шел запах гниющих прибрежных растений и рыбы. Байкич поздоровался с крестьянами. Это были старики или казались таковыми из-за того, что уже с неделю не брились. Одетые в поношенные и порванные куртки, они сидели на толстых корнях ив, размытых водой. Оба курили и, прищурившись, смотрели, как, извиваясь между сухими ветками, вспыхивали то красные, то лиловатые язычки пламени. Крестьяне спокойно ответили на приветствие
Байкича, а один подвинулся, давая ему место. Под низко нависшими ветками поблескивала гладкая, в красных отблесках река. Течения не было заметно.
— Ты что... может, и ты скупаешь репарационные облигации? — опасливо спросил один из крестьян.
— А разве кто покупает? — спросил Байкич, вздрогнув.
— Да есть такие... много их, налетели, как саранча.
— Когда?
— Да со вчерашнего дня. Предлагают швейные машины, деньги, какие-то маслобойки — кому что надо. Напустились на женщин, а они народ беззащитный, испугались, что облигации совсем потеряют цену, и спускают что могут. Милан Николич даже ездил вчера в Крагуевац, но там дают только по пятьдесят — шестьдесят динаров. Разорение.
— Слыхать, и газда Пера принимает облигации, но этот за старые векселя, — сказал другой крестьянин, плюнув в огонь.— Кто ему должен, не получает наличными, а разделывается таким путем за старые долги. А нам нужны деньги — налоги надо платить, чтобы не распродали скотину, обувь надо купить на зиму, соли.
— А ты почем покупаешь? — спросил первый, повернув лицо к Байкичу.
Это был крепкий мужчина, лет за сорок, с энергичным сухощавым лицом. Под белокурой бородой через всю щеку виднелся большой синий шрам. Рубец плохо зашитой в свое время раны стягивал мочку уха и глаз, отчего у этого человека был неприятный оскал. Другая же половина лица, на которую Байкич и старался все время смотреть, была правильная и даже красивая — прямой нос, чувственный и выразительный рот под взъерошенными усами и светло-голубые глаза, в которых отражалось пламя костра.
— Я... я ничего не покупаю, приятель. Я... так себе приехал, посмотреть, как вы живете. Я журналист.
— А у меня еще есть двадцать штук,— сказал с сожалением крестьянин со шрамом и отвернулся к огню.
Байкич был слегка озадачен: он думал, что крестьяне удивятся, узнав, что он журналист, а они даже внимания не обратили. Тут подошли те двое, что наполняли бочки водой, поздоровались с Байкичем и подсели к костру погреть босые ноги; грубыми, узловатыми
пальцами они скрутили сигареты, молча затянулись два-три раза, один из них заметил, что и завтра погода не изменится; посидели немного и ушли, медлительные, неуклюжие, в штанах, засученных выше колен. Минуту спустя Байкич услышал, как повозка с водой стала удаляться под унылый скрип колес. И снова тишина, сверчки, скошенное поле, озаренное лунным светом, в глубине его темная масса снопов, сложенных в скирды, а посередине пышущее жаром дыхание молотилки.
— За швейную машину,—сказал, вздохнув, крестьянин поменьше ростом,— они просят три с половиной тысячи, а одну облигацию считают за восемьдесят динаров. Если же хочешь наличными, так всего только пятьдесят.
— У меня их двадцать штук,— в раздумье повторил крестьянин со шрамом,— и машину не могу взять для жены. — Он помолчал. — Разве что маслобойку взять.
Байкич не знал, что сказать. Посоветовать беречь облигации? А если они окончательно будут обесценены? Посоветовать продавать их? А если они это примут как насмешку? Или опять сочтут его за агента? Да и что тут можно сказать? Он задал вопрос наобум, но как бы в ответ на собственные мысли:
— А газда Пера... что за человек газда Пера?
Маленький крестьянин нагнулся и помешал огонь.
— Хороший...— ответил другой с расстановкой и опять повернул к Байкичу свое изуродованное лицо.— Хороший хозяин, ничего нельзя сказать. И работяга. Правда, он норовит тебя обобрать, продать твою последнюю корову с молотка, но делает все по закону. Он не похож на других, это надо признать. — Крестьянин посмотрел Байкичу прямо в глаза и усмехнулся.— Хороший... все они хорошие, сударь. Да и зачем тебе рассказывать про это? Ты сам видел эти скирды пшеницы. Молотили двое суток и еще хватит на двое суток. Все это наполовину его, наполовину наше.— Он пожевал губами и, нагнувшись к Байкичу, добавил: — Только наша-то доля чуть не на половину уезда приходится, а своей он один владеет. Но все делается по закону, что и говорить, он нас не обманывает... как некоторые.
Он отвернулся от Байкича, затянулся в последний раз сигаретой, которую держал уже между указательным и большим пальцами, и бережно ее погасил. Окурок он не бросил, а спрятал в разноцветную жестяную коробочку. По временам доносилось журчание реки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138