Майсторович следил за ним из-под своих косматых бровей, наслаждаясь, что мучает его своей медлительностью. Наконец, он вынул свой поношенный, грязный и туго набитый бумажник с распоровшимися углами, но как раз в этот момент Бурмаз поспешно проговорил: «Пожалуйста... разрешите мне!» Майсторович посмотрел ему прямо в глаза, вдруг усмехнулся, спрятал бумажник, надвинул котелок еще глубже на глаза и медленно, не попрощавшись, повернулся к нему спиной.
— Один щелчок ему не повредит.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ жизни
Встреча со Станкой как-то задела Байкича. Недовольный собой, почему-то загрустивший, он подошел к Университету как раз, когда пробило семь. Через несколько минут старое здание, с холодным и слабо освещенным актовым залом, наполнилось оживленным говором, топотом многочисленных ног, окликами и
смехом. Сначала выбежали два-три студента, потом целая группа, затем волна студентов и студенток вместе и, наконец, одна за другой, стали выходить студентки, на ходу поправляя прически и шляпы и смотрясь в зеркальца. Стоя в сторонке, на краю неосвещенного тротуара, Байкич заметил знакомую фигурку, которая в огромных дверях казалась крошечной. Он подождал, пока она приблизилась, снял шляпу, молча пожал девушке руку, и они сразу отправились через пустой и сырой маленький парк по направлению к Дорчоле.
— Принесли?
Он ответил утвердительно. Александра Майсторович была почти одного роста с Байкичем, но более стройная и хрупкая, с плавными движениями, молчаливая, с большими темными глазами. Время от времени лицо ее озарялось робкой, мимолетной улыбкой, и тогда из-за полных, резко очерченных губ показывались два ряда крупных и редких, как у маленьких детей, зубов.
Когда они переходили улицу у старой городской управы, Александра взяла Байкича за рукав: на высоких каблуках ей трудно было идти по круглым и скользким камням мостовой. Туман сгущался по мере наступления сумерек, и желтый свет уличных фонарей превращался в оранжевый. Байкич вдруг ясно вспомнил тот вечер, когда впервые встретился с Александрой в Париже, в клубе друзей Франции, где их познакомили общие приятели по Сорбонне. После чая они уединились в углу комнаты, увлеклись беседой, в то время как в соседней гостиной какая-то старая дама декламировала басни Лафонтена. Оказалось, что они во многом сходятся, и, когда вышли, Байкич отправился ее проводить. Вечер, как и сегодня, был туманный. Они бродили по улицам; проехали на метро до Елисейских полей и остановились на площади Согласия. Мокрая от тумана, в ожерелье из газовых фонарей, она походила на огромное черное зеркало или на широкую и спокойную гладь реки в звездную ночь. И в тот вечер, когда, переходя через улицу, они стояли, оттесненные вереницей остановившихся автомобилей, Александра так же ухватила Байкича за рукав тем же доверчивым жестом, который был ему дорог, потому что в нем он чувствовал тяготение более слабого, ищущего защиты существа к более сильному. Байкич думал тогда, что это глав
ное и единственно возможное в отношениях мужчины и женщины: покровительство, полное нежности — с его стороны, и доверие — с ее.
Они прошли мимо заброшенной турецкой могилы, обнесенной покосившимся забором и заросшей сухим сорняком, и вышли на Вишничеву улицу, пустынную и темную,— только далеко впереди поблескивал единственный фонарь у белой обветшалой стены Доситеева университета. Александра тихо спросила:
— Вы были благоразумны?
— О, да, да! — поспешно воскликнул Байкич.— Я же вам дал слово...
Александра просунула свою руку под его локоть. Они шли молча в темноте вдоль высокой, холодной, вечно сырой тюремной стены. На перекрестке, когда она отпустила его руку, Байкич продолжал:
— Хотя предчувствие — или уверенность, как хотите,— моей матери, может быть, и правильно. Сегодня утром в библиотеке я нашел в газетах того времени данные об одном обыске: как-то вечером один из главарей партии моего отца вечером обнаружил у себя под кроватью вооруженного дезертира, бежавшего из Австрии. Бедняга потом признался, что получил от властей приказ убить одного человека, за что ему было обещано разрешение остаться в стране. Это покушение не удалось, но разве покушение на моего отца не могло быть организовано теми же лицами? Впрочем, в те времена это было, по-видимому, обычным явлением — у представителей противной партии поджигали стога сена и дома. Почему же и Деспотович не мог прибегнуть к тем же средствам?
На противоположном углу стоял старинный особняк Майсторовича. Он был одноэтажный, но на высоком фундаменте, что придавало ему какой-то заносчивый вид. Со своими почти всегда закрытыми зелеными ставнями он казался замкнутым и мрачным даже в солнечный день. В его массивных двустворчатых воротах была еще калитка, большая и тяжелая, с засовом из литого железа. Байкич налег плечом и отворил ее. Сводчатый вход освещался фонарем из разноцветного стекла. Уже здесь, сразу за воротами, ощущался запах этого дома, полного старой ореховой мебели, громоздких стульев, обитых кожей, и высоких зеркал в потемневших золоченых рамах. Когда отворялись или затворялись стеклянные двери, ведущие в маленькую переднюю
с вешалкой из оленьих рогов, то звонил колокольчик. Этот сдвоенный, в два тона, звон неизменно напоминал Байкичу глухую станцию на рассвете. Заснувший поезд... На рельсах беспредельная тишина... Тишина, в которой чудится что-то неясное, но значительное... Из тесной передней три массивные дубовые ступени вели в большую и всегда полутемную столовую. Над столом, покрытым жанильской скатертью, висела тяжелая бронзовая люстра с пустой серединой, где когда- то была керосиновая лампа, с цепями, обвитыми электрическими проводами. В застекленных шкафах, стоявших вдоль стен, в темноте поблескивали старинное серебро и хрусталь. В этой огромной комнате, тихой, с массивной мебелью и спящими кошками на стульях, у окна, выходившего на просторный двор, обычно сидела днем госпожа Майсторович. Всегда одна и та же картина была у нее перед глазами: заброшенная, пустая, поросшая плющом конюшня с сорванной дверью.
Пока Александра снимала пальто и шляпу, наскоро поправляла волосы, разделенные на русский манер прямым пробором, Байкич подошел к ее матери, сидевшей с работой у стола,— она перебиралась сюда с приближением сумерек. Топилась большая печь, и в открытую дверцу видны были пылающие уголья. В этой высокой комнате царила атмосфера покоя и сонливости. Госпожа Майсторович не спросила их: «Как поживаете, дети?», не предложила чаю, а сразу отпустила, проводив заботливым взглядом.
Из столовой они прошли по коридорчику, выложенному красными изразцами и покрытому дорожкой, в комнату Александры, заполненную старинной мебелью, книгами, картинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
— Один щелчок ему не повредит.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ жизни
Встреча со Станкой как-то задела Байкича. Недовольный собой, почему-то загрустивший, он подошел к Университету как раз, когда пробило семь. Через несколько минут старое здание, с холодным и слабо освещенным актовым залом, наполнилось оживленным говором, топотом многочисленных ног, окликами и
смехом. Сначала выбежали два-три студента, потом целая группа, затем волна студентов и студенток вместе и, наконец, одна за другой, стали выходить студентки, на ходу поправляя прически и шляпы и смотрясь в зеркальца. Стоя в сторонке, на краю неосвещенного тротуара, Байкич заметил знакомую фигурку, которая в огромных дверях казалась крошечной. Он подождал, пока она приблизилась, снял шляпу, молча пожал девушке руку, и они сразу отправились через пустой и сырой маленький парк по направлению к Дорчоле.
— Принесли?
Он ответил утвердительно. Александра Майсторович была почти одного роста с Байкичем, но более стройная и хрупкая, с плавными движениями, молчаливая, с большими темными глазами. Время от времени лицо ее озарялось робкой, мимолетной улыбкой, и тогда из-за полных, резко очерченных губ показывались два ряда крупных и редких, как у маленьких детей, зубов.
Когда они переходили улицу у старой городской управы, Александра взяла Байкича за рукав: на высоких каблуках ей трудно было идти по круглым и скользким камням мостовой. Туман сгущался по мере наступления сумерек, и желтый свет уличных фонарей превращался в оранжевый. Байкич вдруг ясно вспомнил тот вечер, когда впервые встретился с Александрой в Париже, в клубе друзей Франции, где их познакомили общие приятели по Сорбонне. После чая они уединились в углу комнаты, увлеклись беседой, в то время как в соседней гостиной какая-то старая дама декламировала басни Лафонтена. Оказалось, что они во многом сходятся, и, когда вышли, Байкич отправился ее проводить. Вечер, как и сегодня, был туманный. Они бродили по улицам; проехали на метро до Елисейских полей и остановились на площади Согласия. Мокрая от тумана, в ожерелье из газовых фонарей, она походила на огромное черное зеркало или на широкую и спокойную гладь реки в звездную ночь. И в тот вечер, когда, переходя через улицу, они стояли, оттесненные вереницей остановившихся автомобилей, Александра так же ухватила Байкича за рукав тем же доверчивым жестом, который был ему дорог, потому что в нем он чувствовал тяготение более слабого, ищущего защиты существа к более сильному. Байкич думал тогда, что это глав
ное и единственно возможное в отношениях мужчины и женщины: покровительство, полное нежности — с его стороны, и доверие — с ее.
Они прошли мимо заброшенной турецкой могилы, обнесенной покосившимся забором и заросшей сухим сорняком, и вышли на Вишничеву улицу, пустынную и темную,— только далеко впереди поблескивал единственный фонарь у белой обветшалой стены Доситеева университета. Александра тихо спросила:
— Вы были благоразумны?
— О, да, да! — поспешно воскликнул Байкич.— Я же вам дал слово...
Александра просунула свою руку под его локоть. Они шли молча в темноте вдоль высокой, холодной, вечно сырой тюремной стены. На перекрестке, когда она отпустила его руку, Байкич продолжал:
— Хотя предчувствие — или уверенность, как хотите,— моей матери, может быть, и правильно. Сегодня утром в библиотеке я нашел в газетах того времени данные об одном обыске: как-то вечером один из главарей партии моего отца вечером обнаружил у себя под кроватью вооруженного дезертира, бежавшего из Австрии. Бедняга потом признался, что получил от властей приказ убить одного человека, за что ему было обещано разрешение остаться в стране. Это покушение не удалось, но разве покушение на моего отца не могло быть организовано теми же лицами? Впрочем, в те времена это было, по-видимому, обычным явлением — у представителей противной партии поджигали стога сена и дома. Почему же и Деспотович не мог прибегнуть к тем же средствам?
На противоположном углу стоял старинный особняк Майсторовича. Он был одноэтажный, но на высоком фундаменте, что придавало ему какой-то заносчивый вид. Со своими почти всегда закрытыми зелеными ставнями он казался замкнутым и мрачным даже в солнечный день. В его массивных двустворчатых воротах была еще калитка, большая и тяжелая, с засовом из литого железа. Байкич налег плечом и отворил ее. Сводчатый вход освещался фонарем из разноцветного стекла. Уже здесь, сразу за воротами, ощущался запах этого дома, полного старой ореховой мебели, громоздких стульев, обитых кожей, и высоких зеркал в потемневших золоченых рамах. Когда отворялись или затворялись стеклянные двери, ведущие в маленькую переднюю
с вешалкой из оленьих рогов, то звонил колокольчик. Этот сдвоенный, в два тона, звон неизменно напоминал Байкичу глухую станцию на рассвете. Заснувший поезд... На рельсах беспредельная тишина... Тишина, в которой чудится что-то неясное, но значительное... Из тесной передней три массивные дубовые ступени вели в большую и всегда полутемную столовую. Над столом, покрытым жанильской скатертью, висела тяжелая бронзовая люстра с пустой серединой, где когда- то была керосиновая лампа, с цепями, обвитыми электрическими проводами. В застекленных шкафах, стоявших вдоль стен, в темноте поблескивали старинное серебро и хрусталь. В этой огромной комнате, тихой, с массивной мебелью и спящими кошками на стульях, у окна, выходившего на просторный двор, обычно сидела днем госпожа Майсторович. Всегда одна и та же картина была у нее перед глазами: заброшенная, пустая, поросшая плющом конюшня с сорванной дверью.
Пока Александра снимала пальто и шляпу, наскоро поправляла волосы, разделенные на русский манер прямым пробором, Байкич подошел к ее матери, сидевшей с работой у стола,— она перебиралась сюда с приближением сумерек. Топилась большая печь, и в открытую дверцу видны были пылающие уголья. В этой высокой комнате царила атмосфера покоя и сонливости. Госпожа Майсторович не спросила их: «Как поживаете, дети?», не предложила чаю, а сразу отпустила, проводив заботливым взглядом.
Из столовой они прошли по коридорчику, выложенному красными изразцами и покрытому дорожкой, в комнату Александры, заполненную старинной мебелью, книгами, картинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138