Достойной внимания оказалась единственная дочь Петрония Наумовича. Но ее никто не хотел брать, ибо она была очень высока ростом и прихрамывала из-за болей в коленях, которые она все время потирала руками,— правда, глаза у нее были необычайно красивые и кроткие,— а также потому еще, что папаша не давал ей приданое «соответственно своему капиталу». Майсторович тут же сообразил, что требовать этого ни в коем случае не следует, ибо в конце концов ей и так все достанется как единственной дочери, что надо прежде всего выказать свое благородство и жениться «по любви», тем более что у этой девушки, уже не первой молодости, было небольшое наследство от матери. Он немедленно подослал одну из своих теток сказать, что такой-то, сын такого-то и такой-то, влюбился в Симку и готов взять ее «такой, какая она есть, газда Петроний, хоть без рубашки...» — втюрился, мол, парень. Петроний Наумович сразу оценил своего будущего зятя. Его даже отчасти забавляло, что такой молокосос собирается его облапошить. Но убедившись, что Сибин упорно продолжает начатую игру, он разозлился и отдал за него свою дочь. В то время как велись переговоры и готовились к свадьбе, Сибин Майсторович отправил своей невесте в Вену письмо, в котором описал свое тяжелое положение после смерти отца — «ничего, кроме амбаров, и кругом долги, нас ждет нищенское существование. А допустить, чтобы ты жила в вечной бедности, я не могу, нет, нет, на это я не способен и прошу считать себя свободной», потому что такую красивую женщину, как она, ожидает счастье, «а не жизнь, как со мной, в шалаше; я же должен принести себя в жертву всем этим теткам и бабушкам, которых приходится опекать... Но я тебя буду любить вечно. Прощай». Бетти по-своему поняла это жертвенное настроение Майсторовича по отношению к семье — глупенькая, пыталась отравиться; она не умерла, но на всю жизнь испортила себе желудок. Питаясь одним молоком, она побледнела, похудела и решила, что любит Сибина безгранично, если готова была из-за него покончить с собой, а следовательно, после такой большой любви ей уже не видать в жизни счастья, и это ее очень огорчило. В таком грустном настроении ей пришло в голову,
что и он, возможно, несчастен со своей длинноногой калекой, и, обуреваемая жаждой быть «выше этого» и «остаться последовательной» в своей трагической любви, она написала Майсторовичу нежное письмо. Оплакивая их чистую любовь, она объявила, что ей нечего ему прощать, потому что она вполне понимает его жертву, «и если тебе когда-нибудь потребуется моя помощь или моя любовь,— только позови... я буду ждать». Майсторович был чрезвычайно взволнован выражением такой любви: это было ясным доказательством, что он «человек достойный и может вдохновить на жертву». Он подумал было послать Бетти обручальное кольцо, которое она ему вернула с просьбой сохранить на память, но, взвесив на ладони и прикинув его стоимость, передумал. Кольцо он подарил своей немощной жене, а Беттичке написал трогательное письмо.
Покончив с этим срочным делом, Майсторович перешел к самому главному: на деньги жены он переоборудовал отцовскую мыловарню в Дорчоле и превратил ее в «мыловаренный завод», воздвиг высокую железную трубу, прикрепив ее толстой проволокой к крышам домов, заделал окна на улицу и на образовавшейся сплошной стене написал название фирмы. Теперь он с правом мог написать на своей визитной карточке: «промышленник», что он и сделал.
Майсторович всегда носил визитку, котелок и брюки в полоску. Он еще в Вене так одевался. Но визитка обычно путалась у него в ногах, а котелок был если не на сантиметр, то, во всяком случае, на полсантиметра меньше его номера. Если бы вдобавок к этому он носил черные нитяные перчатки, то был бы типичным служащим похоронного бюро, из тех, что шныряют, выжидательно поглядывая, возле домов, где умирают богатые и знатные люди. Но Майсторович не носил ни черных нитяных перчаток, ни каких-либо других. Руки у него всегда были красные, с распухшими пальцами, как у людей, которым приходится много трудиться в борьбе с судьбой.
Превратив старую мыловарню в «мыловаренный завод» и построив железную трубу, Майсторович ничего особенного этим не достиг. И он это сразу понял. В стране, где культура была еще на низком уровне, мыло не являлось предметом первой необходимости. Он попробовал торговать еще менее необходимым товаром — шоколадом, а потом коньяком и спиртом. Но все это
было далеко не так доходно, как производство опанок во время балканских войн. Майсторович решил еще раз переменить «оборудование» своего завода, что не представляло особой трудности. Кроме нескольких больших котлов и дистиллятора, на заводе не было других машин: вместо них работали люди. А заменить одних людей другими было для него так же просто, как переменить нижнее белье. Единственное, на что он обращал внимание при этой последней операции, сводилось к тому, чтобы опанки на его «первой отечественной» изготовлялись из наихудшего материала — для увеличения оборота! Разговоры о том, что эти опанки для армии были из бумаги,— чистейшее вранье. Из паховой части кожи — может быть, но из бумаги — ни в коем случае, по той простой причине, что бумагу тогда было трудно ввозить и импортная бумага стоила дороже, чем местная плохая кожа. А Майсторович был к тому же поборником «освобождения отечественной промышленности от иностранного влияния». Эти патриотические чувства, благодаря которым Майсторович не только на словах, но и на деле поддерживал отечественную промышленность, были по заслугам оценены правительством: каждая сотня тысяч, положенная в банк, приносила ему новый орден. Когда торговый мир оценил его в полмиллиона золотом, он получил орден на шею. С этого момента он стал считать себя общественным деятелем. Своим детям он подарил по сберегательной книжке и положил на текущий счет каждого по сто динаров; кроме того, он одел с головы до ног двух мальчиков — детей рабочих своего завода, а в начальной школе, где училась его дочь,— еще и девочку, а сыночку своей прачки подарил целый динар серебром. Так как об этом акте христианского милосердия написали в газетах, Майсторович решил, что с этих пор ежегодно в родительское воскресенье будет дарить одежду двум мальчикам и девочке. И только мировая война помешала осуществлению столь великого акта милосердия.
Во время войны ему с большим трудом удалось сохранить наличные деньги и лишь не намного (раза в два-три) их увеличить. Эвакуировав семью вместе с другими, уезжавшими в Ниццу, Сибин Майсторович счел своим долгом дать конкретное доказательство своей любви к порабощенной родине: в качестве военнообязанного чиновника он дважды перевозил государственные
документы по минированным морям с Корфу в Салоники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
что и он, возможно, несчастен со своей длинноногой калекой, и, обуреваемая жаждой быть «выше этого» и «остаться последовательной» в своей трагической любви, она написала Майсторовичу нежное письмо. Оплакивая их чистую любовь, она объявила, что ей нечего ему прощать, потому что она вполне понимает его жертву, «и если тебе когда-нибудь потребуется моя помощь или моя любовь,— только позови... я буду ждать». Майсторович был чрезвычайно взволнован выражением такой любви: это было ясным доказательством, что он «человек достойный и может вдохновить на жертву». Он подумал было послать Бетти обручальное кольцо, которое она ему вернула с просьбой сохранить на память, но, взвесив на ладони и прикинув его стоимость, передумал. Кольцо он подарил своей немощной жене, а Беттичке написал трогательное письмо.
Покончив с этим срочным делом, Майсторович перешел к самому главному: на деньги жены он переоборудовал отцовскую мыловарню в Дорчоле и превратил ее в «мыловаренный завод», воздвиг высокую железную трубу, прикрепив ее толстой проволокой к крышам домов, заделал окна на улицу и на образовавшейся сплошной стене написал название фирмы. Теперь он с правом мог написать на своей визитной карточке: «промышленник», что он и сделал.
Майсторович всегда носил визитку, котелок и брюки в полоску. Он еще в Вене так одевался. Но визитка обычно путалась у него в ногах, а котелок был если не на сантиметр, то, во всяком случае, на полсантиметра меньше его номера. Если бы вдобавок к этому он носил черные нитяные перчатки, то был бы типичным служащим похоронного бюро, из тех, что шныряют, выжидательно поглядывая, возле домов, где умирают богатые и знатные люди. Но Майсторович не носил ни черных нитяных перчаток, ни каких-либо других. Руки у него всегда были красные, с распухшими пальцами, как у людей, которым приходится много трудиться в борьбе с судьбой.
Превратив старую мыловарню в «мыловаренный завод» и построив железную трубу, Майсторович ничего особенного этим не достиг. И он это сразу понял. В стране, где культура была еще на низком уровне, мыло не являлось предметом первой необходимости. Он попробовал торговать еще менее необходимым товаром — шоколадом, а потом коньяком и спиртом. Но все это
было далеко не так доходно, как производство опанок во время балканских войн. Майсторович решил еще раз переменить «оборудование» своего завода, что не представляло особой трудности. Кроме нескольких больших котлов и дистиллятора, на заводе не было других машин: вместо них работали люди. А заменить одних людей другими было для него так же просто, как переменить нижнее белье. Единственное, на что он обращал внимание при этой последней операции, сводилось к тому, чтобы опанки на его «первой отечественной» изготовлялись из наихудшего материала — для увеличения оборота! Разговоры о том, что эти опанки для армии были из бумаги,— чистейшее вранье. Из паховой части кожи — может быть, но из бумаги — ни в коем случае, по той простой причине, что бумагу тогда было трудно ввозить и импортная бумага стоила дороже, чем местная плохая кожа. А Майсторович был к тому же поборником «освобождения отечественной промышленности от иностранного влияния». Эти патриотические чувства, благодаря которым Майсторович не только на словах, но и на деле поддерживал отечественную промышленность, были по заслугам оценены правительством: каждая сотня тысяч, положенная в банк, приносила ему новый орден. Когда торговый мир оценил его в полмиллиона золотом, он получил орден на шею. С этого момента он стал считать себя общественным деятелем. Своим детям он подарил по сберегательной книжке и положил на текущий счет каждого по сто динаров; кроме того, он одел с головы до ног двух мальчиков — детей рабочих своего завода, а в начальной школе, где училась его дочь,— еще и девочку, а сыночку своей прачки подарил целый динар серебром. Так как об этом акте христианского милосердия написали в газетах, Майсторович решил, что с этих пор ежегодно в родительское воскресенье будет дарить одежду двум мальчикам и девочке. И только мировая война помешала осуществлению столь великого акта милосердия.
Во время войны ему с большим трудом удалось сохранить наличные деньги и лишь не намного (раза в два-три) их увеличить. Эвакуировав семью вместе с другими, уезжавшими в Ниццу, Сибин Майсторович счел своим долгом дать конкретное доказательство своей любви к порабощенной родине: в качестве военнообязанного чиновника он дважды перевозил государственные
документы по минированным морям с Корфу в Салоники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138