Даже если тебе и удастся как-нибудь по-другому решить вопрос кредита, остается все-таки вопрос конкуренции — другими словами, борьба с сильной компанией, у которой имеются и сырье, и деньги, и техническое оборудование, и прочные связи во всем мире.
Распопович взял шляпу с дивана, куда бросил ее, когда вошел, бережно расправил и так же бережно надел на голову. В дверях он еще раз обернулся.
— Ответа, понятно, мы сразу не ждем. Ты в полном праве убедиться сначала, как пойдет у тебя дело с процессом. До свидания. — Он открыл дверь.
— Ты получил извещение? — спросил вдогонку Майсторович.
— Получил. А что?
— Придешь?
— Почему же нет, приду.
— Ну, тогда все в порядке.
Майсторович встал с кровати, схватил со стола галстук и решительно повернулся к зеркалу. Но в душе он такой решительности не ощущал. Дело-то сделано чертовски чисто и чертовски ловко! Мерзавцы!
Как крестился Майсторович, не веруя в бога, так и, отправляясь ежедневно по делам, целовал свою жену в лоб, не испытывая к ней ни малейшей любви. А поцелуй, если он не согрет чувством, значит меньше, чем пожатие руки; Майсторович же никогда своей жене руки не протягивал, никогда не обнимал ее горячо и искренно. Он наклонялся, касался ее лба холодными губами под влажными усами и уходил. Но на этот раз госпожа Майсторович, поборов отвращение, судорожно ухватила мужа за борт пиджака и, подняв на него свои горящие глаза, проговорила, задыхаясь:
— Сибин, ради всего святого не делай этого! Время еще не потеряно. Ведь это же мой отец, дед твоих детей! У тебя есть дочь — не порти ей репутацию, не мешай ее счастью!
Резким движением он оторвал ее пальцы от пиджака и отшвырнул, руки беспомощно упали на колени. С минуту он смотрел на нее в упор. Он был даже не столько рассержен, сколько удивлен. Потом пожал плечами и вышел из комнаты. Женщины вообще ничего не понимают. Счастье? Дочь? Счастье — это деньги!
Увядающая красота сентябрьского дня совсем успокоила Майсторовича. Мирная картина залитых солнцем улиц, безоблачное небо и мягкий неподвижный воздух наполнили Майсторовича такой умиротворенностью, что он снова — после двух рюмок раки — испытывал обманчивое чувство собственной силы. Он шагал уверенно, животом вперед и слегка откинув голову. Как только он вошел в здание суда, для него перестали существовать и Деспотович, и общественное мнение — было только одно завещание, которое предстояло оспаривать. Он выступал один против всей Академии наук, всего Университета, всех профессоров права и готов, если потребуется, выступить против всего мира! По своему обыкновению, он не отвечал на приветствия; лишь некоторым адвокатам он мимоходом протягивал волосатый указательный палец, и его короткая плотная фигура спокойно шествовала дальше по коридору. Атмосфера суда была ему хорошо знакома. Ему нравились лихорадочное возбуждение и гул публики, торжественные и перепуганные лица свидетелей, двусмысленные подмигиванья адвокатов, их многозначительные жесты, перешептывания. Он был самым главным лицом. В ожидании, пока откроют зал суда, сторож услужливо принес ему стул. Но не успел Майсторович сесть, как заметил в самом темном углу коридора Александру. Она в задумчивости прислонилась к грязной стене; под темно-синим беретом едва можно было различить ее лицо. Майсторовича всего передернуло. Когда он бывал взбешен, его всегда передергивало. «Пришла-таки, несмотря на запрет! Это дело рук Симки! Отец, дед! Такого я им покажу отца и деда! Был бы тот хорошим отцом и дедом, ничего бы этого не случилось! Он, Майсторович, хороший отец, вот и теперь готов за детей отдать последнюю каплю крови». Он протиснулся сквозь толпу. Заметив отца, Александра еще плотнее прижалась к стене.
— Что тебе здесь надо?
Александра не ответила. Она старалась вырвать руку, которую Майсторович крепко сжимал в своей. Она видела, что глаза его налились кровью, и чувствовала, как от него отдает ракией.
— Пустите! — прошептала она, вся бледная, мучительно стараясь улыбнуться: хоть они и стояли в глубине коридора, все же их могли увидеть.
— Что тебе здесь надо? Разве я тебе не сказал? Марш домой!
Ей, наконец, удалось вырвать руку, пальцы были без кровинки, омертвели. В тусклом освещении коридора красные щеки отца были похожи на гнилое мясо, и это вызвало в ней отвращение.
— Марш домой! — повторил хрипло Майсторович, придвинувшись к ней вплотную.— И немедленно!
Лицо его перекосилось. То же выражение, ту же ярость Александра уже видела однажды на лице деда в тот страшный день. По-видимому, это выражение присуще всем, кто дерется из-за денег или защищает их. Ладони ее стали влажными. Возмущение сменилось ужасом: может быть, именно в такие минуты люди становятся убийцами?
— Живо! — еще раз повторил Майсторович.
И этот человек — ее отец! И такого отца она любила! И восхищалась им как человеком сильным, с твердой волей, сдержанным; он был такой добрый, предоставлял ей все, чего бы она ни захотела. А сейчас этот самый отец стоит, сжав кулаки, и она чувствует, как он весь кипит от злости. Если она не отойдет, он ударит ее кулаком по лицу. Даже убьет. В тот день и дед стоял в такой же позе. А между тем двинуться она не могла. Губы ее дрожали. Два одинаковых по силе желания владели ею: ей хотелось заплакать (она ощущала в себе страшную пустоту, словно после смерти дорогого, близкого человека) и в то же время — совершить нечто неслыханное, крикнуть отцу что-то оскорбительное, публично... То и другое она могла исполнить с одинаковой легкостью, даже одновременно,— она это хорошо чувствовала.
В этот момент раздался голос дежурного, который объявил, что дело началось слушанием. Майсторович встрепенулся. Недолго думая, он схватил Александру за руку, открыл какую-то дверь и вытолкнул ее наружу. Потом перевел дух и двинулся за толпой в зал суда.
Придя в себя, Александра увидела, что находится на грязной, захламленной лестнице, ведущей во двор, и вдруг ее охватило радостное чувство — она избежала грозившей ей большой опасности. Сердце взволнованно билось. Александра спустилась во двор. Со всех сторон в глаза ей ударили потоки солнечного света. «Теперь можно идти домой»,— подумала она, едва двигаясь от изнеможения и в то же время во всем теле ощущая
удивительное спокойствие. Радость и удовлетворение жизнью, спокойствие... Но нет, она не была спокойна, в голове у нее звучали горячие слова протеста; по совести, ей было стыдно собственной слабости, стыдно, что отец ее так легко прогнал, что она во второй раз молчаливо признала за ним право совершать это гнусное дело, открыто позорить покойника, но подсознательно она была счастлива и всем своим существом впитывала покой солнечного утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Распопович взял шляпу с дивана, куда бросил ее, когда вошел, бережно расправил и так же бережно надел на голову. В дверях он еще раз обернулся.
— Ответа, понятно, мы сразу не ждем. Ты в полном праве убедиться сначала, как пойдет у тебя дело с процессом. До свидания. — Он открыл дверь.
— Ты получил извещение? — спросил вдогонку Майсторович.
— Получил. А что?
— Придешь?
— Почему же нет, приду.
— Ну, тогда все в порядке.
Майсторович встал с кровати, схватил со стола галстук и решительно повернулся к зеркалу. Но в душе он такой решительности не ощущал. Дело-то сделано чертовски чисто и чертовски ловко! Мерзавцы!
Как крестился Майсторович, не веруя в бога, так и, отправляясь ежедневно по делам, целовал свою жену в лоб, не испытывая к ней ни малейшей любви. А поцелуй, если он не согрет чувством, значит меньше, чем пожатие руки; Майсторович же никогда своей жене руки не протягивал, никогда не обнимал ее горячо и искренно. Он наклонялся, касался ее лба холодными губами под влажными усами и уходил. Но на этот раз госпожа Майсторович, поборов отвращение, судорожно ухватила мужа за борт пиджака и, подняв на него свои горящие глаза, проговорила, задыхаясь:
— Сибин, ради всего святого не делай этого! Время еще не потеряно. Ведь это же мой отец, дед твоих детей! У тебя есть дочь — не порти ей репутацию, не мешай ее счастью!
Резким движением он оторвал ее пальцы от пиджака и отшвырнул, руки беспомощно упали на колени. С минуту он смотрел на нее в упор. Он был даже не столько рассержен, сколько удивлен. Потом пожал плечами и вышел из комнаты. Женщины вообще ничего не понимают. Счастье? Дочь? Счастье — это деньги!
Увядающая красота сентябрьского дня совсем успокоила Майсторовича. Мирная картина залитых солнцем улиц, безоблачное небо и мягкий неподвижный воздух наполнили Майсторовича такой умиротворенностью, что он снова — после двух рюмок раки — испытывал обманчивое чувство собственной силы. Он шагал уверенно, животом вперед и слегка откинув голову. Как только он вошел в здание суда, для него перестали существовать и Деспотович, и общественное мнение — было только одно завещание, которое предстояло оспаривать. Он выступал один против всей Академии наук, всего Университета, всех профессоров права и готов, если потребуется, выступить против всего мира! По своему обыкновению, он не отвечал на приветствия; лишь некоторым адвокатам он мимоходом протягивал волосатый указательный палец, и его короткая плотная фигура спокойно шествовала дальше по коридору. Атмосфера суда была ему хорошо знакома. Ему нравились лихорадочное возбуждение и гул публики, торжественные и перепуганные лица свидетелей, двусмысленные подмигиванья адвокатов, их многозначительные жесты, перешептывания. Он был самым главным лицом. В ожидании, пока откроют зал суда, сторож услужливо принес ему стул. Но не успел Майсторович сесть, как заметил в самом темном углу коридора Александру. Она в задумчивости прислонилась к грязной стене; под темно-синим беретом едва можно было различить ее лицо. Майсторовича всего передернуло. Когда он бывал взбешен, его всегда передергивало. «Пришла-таки, несмотря на запрет! Это дело рук Симки! Отец, дед! Такого я им покажу отца и деда! Был бы тот хорошим отцом и дедом, ничего бы этого не случилось! Он, Майсторович, хороший отец, вот и теперь готов за детей отдать последнюю каплю крови». Он протиснулся сквозь толпу. Заметив отца, Александра еще плотнее прижалась к стене.
— Что тебе здесь надо?
Александра не ответила. Она старалась вырвать руку, которую Майсторович крепко сжимал в своей. Она видела, что глаза его налились кровью, и чувствовала, как от него отдает ракией.
— Пустите! — прошептала она, вся бледная, мучительно стараясь улыбнуться: хоть они и стояли в глубине коридора, все же их могли увидеть.
— Что тебе здесь надо? Разве я тебе не сказал? Марш домой!
Ей, наконец, удалось вырвать руку, пальцы были без кровинки, омертвели. В тусклом освещении коридора красные щеки отца были похожи на гнилое мясо, и это вызвало в ней отвращение.
— Марш домой! — повторил хрипло Майсторович, придвинувшись к ней вплотную.— И немедленно!
Лицо его перекосилось. То же выражение, ту же ярость Александра уже видела однажды на лице деда в тот страшный день. По-видимому, это выражение присуще всем, кто дерется из-за денег или защищает их. Ладони ее стали влажными. Возмущение сменилось ужасом: может быть, именно в такие минуты люди становятся убийцами?
— Живо! — еще раз повторил Майсторович.
И этот человек — ее отец! И такого отца она любила! И восхищалась им как человеком сильным, с твердой волей, сдержанным; он был такой добрый, предоставлял ей все, чего бы она ни захотела. А сейчас этот самый отец стоит, сжав кулаки, и она чувствует, как он весь кипит от злости. Если она не отойдет, он ударит ее кулаком по лицу. Даже убьет. В тот день и дед стоял в такой же позе. А между тем двинуться она не могла. Губы ее дрожали. Два одинаковых по силе желания владели ею: ей хотелось заплакать (она ощущала в себе страшную пустоту, словно после смерти дорогого, близкого человека) и в то же время — совершить нечто неслыханное, крикнуть отцу что-то оскорбительное, публично... То и другое она могла исполнить с одинаковой легкостью, даже одновременно,— она это хорошо чувствовала.
В этот момент раздался голос дежурного, который объявил, что дело началось слушанием. Майсторович встрепенулся. Недолго думая, он схватил Александру за руку, открыл какую-то дверь и вытолкнул ее наружу. Потом перевел дух и двинулся за толпой в зал суда.
Придя в себя, Александра увидела, что находится на грязной, захламленной лестнице, ведущей во двор, и вдруг ее охватило радостное чувство — она избежала грозившей ей большой опасности. Сердце взволнованно билось. Александра спустилась во двор. Со всех сторон в глаза ей ударили потоки солнечного света. «Теперь можно идти домой»,— подумала она, едва двигаясь от изнеможения и в то же время во всем теле ощущая
удивительное спокойствие. Радость и удовлетворение жизнью, спокойствие... Но нет, она не была спокойна, в голове у нее звучали горячие слова протеста; по совести, ей было стыдно собственной слабости, стыдно, что отец ее так легко прогнал, что она во второй раз молчаливо признала за ним право совершать это гнусное дело, открыто позорить покойника, но подсознательно она была счастлива и всем своим существом впитывала покой солнечного утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138