Он пренебрежительно махнул рукой и засмеялся:
— Великий визирь — большой фантазер и очень хитрый политик. Он не пользуется никаким уважением среди сановников хана. Наши коммерсанты ему тоже не сочувствуют...
Кисляков вынул из бумажника визитную карточку, протянул ее Григорию:
— Завтра зайдите в банк. Я устрою вас на работу к Волкову Арсению Ефимовичу. Это прекрасный человек и изумительный коммерсант. Он мой друг...
Григорий, поблагодарив Кислякова, прошел к своему месту. Осторожно перешагнул через спящего Шарифбая, развязал постель и лег рядом с хивинцем.
Черная августовская ночь обступила каюк. На густом глубоком небе сверкала Большая Медведица, блестел Млечный Путь.
Гребцы работали молча. Все так же со скрипом, равномерно поднимались и падали в воду тяжелые весла. Рулевой тонким, плачущим голосом тянул бесконечную заунывную песню.
Григорий лежал с открытыми глазами, вспоминал родной город.
Ему не удалось по окончании гимназии продолжать ученье. Отец его, военный фельдшер, имел большую семью и ничем не мог помочь Григорию. Он посоветовал сыну поехать в Хивинское ханство; там он скорее найдет службу, сумеет сделать коммерческую карьеру.
Григорий, как и его отец, был романтиком. Длинными зимними вечерами, наклонившись над картой Азии, отец и сын мечтали о далеких путешествиях. Они изучали великие азиатские пути, по которым проходили торговые караваны и полчища знаменитых завоевателей — Кира Персидского, Александра Македонского, Чингиз-хана, Тамерлана.
Они с увлечением читали дневник кастильского дворянина Рюи де Гонзалес Клавихо — посла испанского короля, о его путешествии ко двору Тамерлана; переживали тысячи опасностей вместе с венецианским купцом-пугешественником' Марко Поло, следили за приключениями венгерца Арминия Вамбери. Ни один колониальный автор не остался не прочитанным ими.
Как он был благодарен отцу, внушившему ему любовь к восточным языкам! Григорий хорошо знал персидский и тюркский языки. Дневник его пестрел переводами из Хафиза, Саади, Бабура.
Григорий не раз видел себя во сне на улицах Бомбея, Калькутты, в степях Мазандарана, в джунглях Сиама. Его желаньем было изучить все восточные языки и побывать во всех странах и городах Азии.
Он ехал с мыслью скорее добиться независимого положения, чтобы потом путешествовать. Всю жизнь посвятить путешествиям, увидеть весь мир своими глазами. Разговоре Кисляковым не поколебал его намерения, но дал его мыслям новое направление. «Европеец—одно это слово означает культуру, цивилизацию,— говорил Кисляков.— Мы призваны выполнять среди отсталых азиатских народов великую цивилизаторскую миссию». О, конечно, он будет всеми силами содействовать русским коммерческим кругам в их благородной задаче...
Крепкий удар, всколыхнувший тяжелое судно, разбудил Григория. Каюк стоял у низкого берега. Матросы вбивали в берег шесты, привязывали к ним судно. Ночь была все такой же сырой, непроницаемо-черной.
На берегу застучали колеса; экипаж остановился против судна.
Большой тучный человек в панаме, в белом костюме взошел на борт, громкий бас его покрыл шум, поднятый лодочниками:
— Андрюша! Андрюша Мешков здесь?
Кисляков, возившийся около своих вещей, обернулся на голос толстяка:
- Ваш сын остался в Петро-Александровске, Егор Петрович.
Мешков, шагая через ящики, прошел к Кислякову.
— Михаил Ильич! А-а-а, и Прасковья Васильевна! Вы уже возвращаетесь из Чарджуя? Доброй ночи!
— Недоброй, недоброй, Егор Петрович. Мы опоздали, экипажа нет, придется ночевать на берегу.
Мешков широко развел руками, точно желая обнять супругов, и воскликнул:
— Пожалуйста ко мне! У меня на заводе никто не спит. Ждали Андрюшу. Пожалуйста, пожалуйста! Наверное, у Прасковьи Васильевны чемоданы полны чард-жуйскими новостями?!
Толстяк подхватил под руку жену Кислякова, повел ее к экипажу, следом за ними Кисляков и кучер Мешкова понесли чемоданы.
Шарифбай, уложив свои вещи в хурджум, взвалил его на спину, пешком ушел в город.
Дарга крикнул Григорию, нерешительно поглядывавшему на берег:
— Мы скоро отплываем. Собирай свои вещи и выходи.
Григорий машинально свернул постель, чемодан и сошел на берег.
Было темно и безлюдно. Где-то в глубине чувствовался большой город, слышались протяжные, точно приглушенные черной ночью, возгласы караульщиков, разноголосый лай собак. Сырой ветерок доносил с противоположного берега стенанье шакалов, скрип водоподъемных колес.
Григорий растерянно смотрел вслед уходящему каюку. Это неуклюжее, грязное, еле держащееся на воде судно с покорными босоногими лодочниками казалось ему более надежным убежищем, чем до жути незнакомый берег.
Он вздрогнул от неожиданно раздавшегося голоса и крепко сжал ручку чемодана.
Из темноты вынырнул невысокий человек с распахнутым воротом рубашки:
Я спрашиваю, вы приезжий, должно быть?
Голос незнакомца звучал участливо.
— Приезжий,— отозвался Григорий.— Простите, может быть, вы скажете, как пройти в город?
Незнакомец засмеялся:
— О, если вы здесь в первый раз, я вам не советую идти ночью в город. Вы собьетесь с пути, вас искусают собаки, задержат сторожа.
Незнакомец посмотрел на растерянное лицо Григория:
— Знаете что, я с завода Мешкова, Я машинист Лазарев. Переночуйте у меня, а утром пойдете в город.
Григорий смешался, он не знал, что ответить на приглашение незнакомца, и в то же время боялся остаться на пустынном берегу.
— Мне, право, неудобно...
Лазарев решительно взял из его рук чемодан:
— Какие могут быть церемонии в вашем положении. Пойдемте...
Пока прошли короткий путь до завода, Лазарев успел расспросить Григория о всей его несложной восемнадцатилетней жизни.
Григорию почудилась ирония в голосе нового знакомца, когда он доверчиво рассказал ему о предложении Кислякова.
— Поступить на службу к Волкову? Ну, что ж, в добрый час. Волков, по крайней мере, откровеннее их всех.
Лазарев долго вел Григория вдоль высоких и толстых, словно у старинной крепости, степ, из-за которых слышалось тяжелое мерное дыхание большого завода.
Сторож, вооруженный штуцером, остановил их у обитых жестью огромных ворот. Узнав машиниста завода, он пропустил и его, и Григория во двор.
Квартира машиниста была в конце огромного заводского двора. В низенькой комнатке, куда ввел своего гостя Лазарев, было тепло и уютно.
Машинист включил свет. Григорий с любопытством взглянул на него. Смуглое от загара лицо Лазарева с большими спокойными глазами было полно сдержанности и достоинства, которые характеризуют уверенных в себе людей.
Лазарев указал Григорию на деревянную тахту, покрытую пестрым паласиком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
— Великий визирь — большой фантазер и очень хитрый политик. Он не пользуется никаким уважением среди сановников хана. Наши коммерсанты ему тоже не сочувствуют...
Кисляков вынул из бумажника визитную карточку, протянул ее Григорию:
— Завтра зайдите в банк. Я устрою вас на работу к Волкову Арсению Ефимовичу. Это прекрасный человек и изумительный коммерсант. Он мой друг...
Григорий, поблагодарив Кислякова, прошел к своему месту. Осторожно перешагнул через спящего Шарифбая, развязал постель и лег рядом с хивинцем.
Черная августовская ночь обступила каюк. На густом глубоком небе сверкала Большая Медведица, блестел Млечный Путь.
Гребцы работали молча. Все так же со скрипом, равномерно поднимались и падали в воду тяжелые весла. Рулевой тонким, плачущим голосом тянул бесконечную заунывную песню.
Григорий лежал с открытыми глазами, вспоминал родной город.
Ему не удалось по окончании гимназии продолжать ученье. Отец его, военный фельдшер, имел большую семью и ничем не мог помочь Григорию. Он посоветовал сыну поехать в Хивинское ханство; там он скорее найдет службу, сумеет сделать коммерческую карьеру.
Григорий, как и его отец, был романтиком. Длинными зимними вечерами, наклонившись над картой Азии, отец и сын мечтали о далеких путешествиях. Они изучали великие азиатские пути, по которым проходили торговые караваны и полчища знаменитых завоевателей — Кира Персидского, Александра Македонского, Чингиз-хана, Тамерлана.
Они с увлечением читали дневник кастильского дворянина Рюи де Гонзалес Клавихо — посла испанского короля, о его путешествии ко двору Тамерлана; переживали тысячи опасностей вместе с венецианским купцом-пугешественником' Марко Поло, следили за приключениями венгерца Арминия Вамбери. Ни один колониальный автор не остался не прочитанным ими.
Как он был благодарен отцу, внушившему ему любовь к восточным языкам! Григорий хорошо знал персидский и тюркский языки. Дневник его пестрел переводами из Хафиза, Саади, Бабура.
Григорий не раз видел себя во сне на улицах Бомбея, Калькутты, в степях Мазандарана, в джунглях Сиама. Его желаньем было изучить все восточные языки и побывать во всех странах и городах Азии.
Он ехал с мыслью скорее добиться независимого положения, чтобы потом путешествовать. Всю жизнь посвятить путешествиям, увидеть весь мир своими глазами. Разговоре Кисляковым не поколебал его намерения, но дал его мыслям новое направление. «Европеец—одно это слово означает культуру, цивилизацию,— говорил Кисляков.— Мы призваны выполнять среди отсталых азиатских народов великую цивилизаторскую миссию». О, конечно, он будет всеми силами содействовать русским коммерческим кругам в их благородной задаче...
Крепкий удар, всколыхнувший тяжелое судно, разбудил Григория. Каюк стоял у низкого берега. Матросы вбивали в берег шесты, привязывали к ним судно. Ночь была все такой же сырой, непроницаемо-черной.
На берегу застучали колеса; экипаж остановился против судна.
Большой тучный человек в панаме, в белом костюме взошел на борт, громкий бас его покрыл шум, поднятый лодочниками:
— Андрюша! Андрюша Мешков здесь?
Кисляков, возившийся около своих вещей, обернулся на голос толстяка:
- Ваш сын остался в Петро-Александровске, Егор Петрович.
Мешков, шагая через ящики, прошел к Кислякову.
— Михаил Ильич! А-а-а, и Прасковья Васильевна! Вы уже возвращаетесь из Чарджуя? Доброй ночи!
— Недоброй, недоброй, Егор Петрович. Мы опоздали, экипажа нет, придется ночевать на берегу.
Мешков широко развел руками, точно желая обнять супругов, и воскликнул:
— Пожалуйста ко мне! У меня на заводе никто не спит. Ждали Андрюшу. Пожалуйста, пожалуйста! Наверное, у Прасковьи Васильевны чемоданы полны чард-жуйскими новостями?!
Толстяк подхватил под руку жену Кислякова, повел ее к экипажу, следом за ними Кисляков и кучер Мешкова понесли чемоданы.
Шарифбай, уложив свои вещи в хурджум, взвалил его на спину, пешком ушел в город.
Дарга крикнул Григорию, нерешительно поглядывавшему на берег:
— Мы скоро отплываем. Собирай свои вещи и выходи.
Григорий машинально свернул постель, чемодан и сошел на берег.
Было темно и безлюдно. Где-то в глубине чувствовался большой город, слышались протяжные, точно приглушенные черной ночью, возгласы караульщиков, разноголосый лай собак. Сырой ветерок доносил с противоположного берега стенанье шакалов, скрип водоподъемных колес.
Григорий растерянно смотрел вслед уходящему каюку. Это неуклюжее, грязное, еле держащееся на воде судно с покорными босоногими лодочниками казалось ему более надежным убежищем, чем до жути незнакомый берег.
Он вздрогнул от неожиданно раздавшегося голоса и крепко сжал ручку чемодана.
Из темноты вынырнул невысокий человек с распахнутым воротом рубашки:
Я спрашиваю, вы приезжий, должно быть?
Голос незнакомца звучал участливо.
— Приезжий,— отозвался Григорий.— Простите, может быть, вы скажете, как пройти в город?
Незнакомец засмеялся:
— О, если вы здесь в первый раз, я вам не советую идти ночью в город. Вы собьетесь с пути, вас искусают собаки, задержат сторожа.
Незнакомец посмотрел на растерянное лицо Григория:
— Знаете что, я с завода Мешкова, Я машинист Лазарев. Переночуйте у меня, а утром пойдете в город.
Григорий смешался, он не знал, что ответить на приглашение незнакомца, и в то же время боялся остаться на пустынном берегу.
— Мне, право, неудобно...
Лазарев решительно взял из его рук чемодан:
— Какие могут быть церемонии в вашем положении. Пойдемте...
Пока прошли короткий путь до завода, Лазарев успел расспросить Григория о всей его несложной восемнадцатилетней жизни.
Григорию почудилась ирония в голосе нового знакомца, когда он доверчиво рассказал ему о предложении Кислякова.
— Поступить на службу к Волкову? Ну, что ж, в добрый час. Волков, по крайней мере, откровеннее их всех.
Лазарев долго вел Григория вдоль высоких и толстых, словно у старинной крепости, степ, из-за которых слышалось тяжелое мерное дыхание большого завода.
Сторож, вооруженный штуцером, остановил их у обитых жестью огромных ворот. Узнав машиниста завода, он пропустил и его, и Григория во двор.
Квартира машиниста была в конце огромного заводского двора. В низенькой комнатке, куда ввел своего гостя Лазарев, было тепло и уютно.
Машинист включил свет. Григорий с любопытством взглянул на него. Смуглое от загара лицо Лазарева с большими спокойными глазами было полно сдержанности и достоинства, которые характеризуют уверенных в себе людей.
Лазарев указал Григорию на деревянную тахту, покрытую пестрым паласиком:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82