Это была казарма рабочих завода.
В небольшом темном помещении с закопченными стенами слышалось мерное дыханье спящих людей.
Григорий разглядел людей, отдыхавших на циновках, разбросанных на пыльном земляном полу. Это были рабочие ночной смены. Они спали в сапогах, укрытые с головой своими халатами. На очаге, выложенном по середине комнаты, стоял большой черный котел для варки пищи и чираг — туземный светильник с маслом.
Андрей испытующе глядел на товарища.
— Разве в своих курганчах они живут лучше, чем в нашей казарме?
Григорий вспомнил жилище Саура.
— Не лучше, конечно, но вы могли бы... Андрей не дал ему договорить.
— А теперь посмотри, куда они переселяются завтра...
Он подвел его к зданию, в котором жили служащие, и показал большую просторную комнату. Светлая комната с рядами железных коек, обеденным столом и русской печью понравилась Григорию. Он с уважением посмотрел на Андрея:
— Здорово! Твой отец заботливый хозяин, рабочие, наверное, уважают его...
Раздраженное лицо Андрея удивило Григория,
— От их уважения карману не легче,—сердито сказал он.— Раньше, чуть недовольство — отец совал старшему рабочему пятерку на плов, и все обходилось миром. А в нынешний сезон попробовал старшему сунуть—не взял. «Или новую казарму, или уйдем». Это в сезон-то?! Сначала отец хотел затянуть — ничего не вышло... они покоя не давали. И вот завтра переходят...
Андрей уверял, что рабочими руководит Лазарев, что машинист добился для них даже права еженедельно мыться в заводской бане.
— Я как-то сказал ему, что рабочие требуют другую комнату. Так он похвалил их, и даже уверял, что мы обязаны пускать их в заводскую баню! И они на самом деле потребовали, чтобы мы еженедельно топили для них баню!
— Но из этого никак нельзя заключить, что Лазарев учит рабочих,—возразил Григорий.— Я тебе так же ответил бы. От вашего рыхлителя на рабочих летит такая страшная пыль, что им нужно не еженедельно, а ежедневно мыться.
Андрей недовольной гримасой скривил лицо:
— Ну, ты — резонер известный! Тебе заводское дело еще надо годы изучать. И узбеки, и каракалпаки о бане никогда и не слышали, и не видели ее, это просто каприз Лазарева... У нас из-за этой комнаты, коек и бани неприятностей не оберешься. Приезжал хлопкоза-водчик Абдурахманбай с хакимом, накричал на отца, будто бы мы это нарочно делаем, чтобы сманивать к себе лучших рабочих, а остальных — портить. Абдурахманбай грозился пожаловаться начальнику отдела, назвал отца либералом. А это для отца —как вором назвать. Он же член союза архангела Михаила! Насилу хаким их примирил.
Они медленно возвращались к дому хлопкозавод-чика.
Показав рукою на Сыщерова, вместе с Лазаревым стоявшего у завода, Андрей сказал:
— У нас в Новом Ургенче три социалиста: Сыщеров, Лазарев и Кисляков. Сыщеров с Кнсляковым как сойдутся — спорят, кричат на весь город, чуть не дерутся. Друг друга терпеть не могут. А Лазарева Сыще-
ров боится задирать, тот ему слово скажет — Сыщеров так и отлетает. Не знаю, что за слово. Спрашивал Сыщерова — молчит, а Лазарев смеется...
С веранды, заросшей вьющимися розами и хмелем, им махала платком Ната.
— Андрюша, довольно тебе мучить товарища. Он к нам так и ходить не станет...
На веранде был накрыт чайный стол. Большой томпаковый самовар мирно шумел с краю стола. Мать На-ты, с которой Григорий познакомился на ужине в клубе, снисходительно протянула руку товарищу своего сына:
— Слышала о вашем храбром поступке.
— Сумасшедший,— насмешливо сказал Андрей.— Он мог получить воспаление легких, сейчас не лето.
— Довольно тебе издеваться над Гришей,—сказала Ната и подхватила Григория под руку.— Пойдемте, Гриша, я покажу вам наш дом, мою комнату, а потом вернемся пить чай.
Она провела его по всему обширному дому Мешковых. Показала большую гостиную, с чинно расставленной мебелью, с концертным роялем красного дерева; такую же столовую с громадным ореховым буфетом; спальню отца и матери с огромной деревянной кроватью, пышной периной и пуховыми подушками. Ната распахнула закрашенную под цвет обоев незаметную дверь рядом со спальней отца и матери и, точно спохватившись, сильно захлопнула ее. Григорий успел разглядеть угол, сплошь завешанный темными иконами, большой церковный подсвечник и голубое сиянье лампады.
Ната растерянно глядела на Григория.
— Я нечаянно открыла... в комнату няни.., а она раздетая. Не проговоритесь маме, Гриша... Ведь вы ничего не видели.
Григорий уверил огорченную девушку, что он даже не успел глазом моргнуть, как дверь уже захлопнулась.
Ната не стала показывать других комнат и повела его к себе.
В ее чистеньком будуарчике было все голубого цвета— и потолок, и пол, и стены. На голубой кровати лежало голубое одеяло, на полу — голубой иранский ковер. Григорий подивился причуде молодой девушки.
Ната внимательно следила за выражением его лица.
— Не правда ли, оригинально? Это я сейчас же после института устроила. Тогда мне жизнь казалась голубой, как мои мечты, как небо.
— А это не утомительно, Ната?— осторожно спросил Григорий.— Я бы предпочел иметь в комнате и другие цвета.
Он подошел к окну, оно выходило на берег канала, густо заросшего кустарником и камышом.
— Хорошо у вас здесь,— сказал он, любуясь яркой зеленью и синей далью.— Можно часами бездумно сидеть у окна.
Ната улыбнулась.
— Я рада, что хоть это вам понравилось... Она предложила ему сесть рядом с собою на низенькую голубую кушетку.
— Тогда, на озере, вы прервали ваш рассказ, Гриша. Расскажите мне что-нибудь о себе...— Она засмеялась.— Ну, например, про ваши увлеченья. У вас их, вероятно, было немало.
Его увлеченья? Григорий улыбнулся... Когда он учился в шестом классе, у него было одно увлеченье. Ему очень нравилась сестра товарища, гимназистка восьмого класса. Григорий почти год ухаживал за ней. Он томился безнадежной любовью, писал ей робкие стихи, носил цветы. А потом узнал, что она смеялась над ним вместе со студентом, которого любила, а его стихи и цветы отдавала горничной... С тех пор Григорий закалил свое сердце, стал иронически относиться к женщинам. Он решил, что женщина должна быть другом мужчины и его ближайшим помощником, но мужчина должен ревниво охранять свою независимость... С тех пор Григорий сторонился женщин, он полюбил дальние прогулки, хорошие книги и занятия восточными языками.
Ната слушала Григория с чуть заметной гримаской, выражавшей скуку. Она со вздохом сказала ему:
— Я ведь тоже читаю, Гриша. Но книги, книги, книги, а где же жизнь? Вон Андрюша, он так просто разрешает жизненные вопросы. Он увлекается, любит, разочаровывается, снова увлекается. От меня он ничего не скрывает. Правда, я не была бы способна так
быстро менять свои симпатии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
В небольшом темном помещении с закопченными стенами слышалось мерное дыханье спящих людей.
Григорий разглядел людей, отдыхавших на циновках, разбросанных на пыльном земляном полу. Это были рабочие ночной смены. Они спали в сапогах, укрытые с головой своими халатами. На очаге, выложенном по середине комнаты, стоял большой черный котел для варки пищи и чираг — туземный светильник с маслом.
Андрей испытующе глядел на товарища.
— Разве в своих курганчах они живут лучше, чем в нашей казарме?
Григорий вспомнил жилище Саура.
— Не лучше, конечно, но вы могли бы... Андрей не дал ему договорить.
— А теперь посмотри, куда они переселяются завтра...
Он подвел его к зданию, в котором жили служащие, и показал большую просторную комнату. Светлая комната с рядами железных коек, обеденным столом и русской печью понравилась Григорию. Он с уважением посмотрел на Андрея:
— Здорово! Твой отец заботливый хозяин, рабочие, наверное, уважают его...
Раздраженное лицо Андрея удивило Григория,
— От их уважения карману не легче,—сердито сказал он.— Раньше, чуть недовольство — отец совал старшему рабочему пятерку на плов, и все обходилось миром. А в нынешний сезон попробовал старшему сунуть—не взял. «Или новую казарму, или уйдем». Это в сезон-то?! Сначала отец хотел затянуть — ничего не вышло... они покоя не давали. И вот завтра переходят...
Андрей уверял, что рабочими руководит Лазарев, что машинист добился для них даже права еженедельно мыться в заводской бане.
— Я как-то сказал ему, что рабочие требуют другую комнату. Так он похвалил их, и даже уверял, что мы обязаны пускать их в заводскую баню! И они на самом деле потребовали, чтобы мы еженедельно топили для них баню!
— Но из этого никак нельзя заключить, что Лазарев учит рабочих,—возразил Григорий.— Я тебе так же ответил бы. От вашего рыхлителя на рабочих летит такая страшная пыль, что им нужно не еженедельно, а ежедневно мыться.
Андрей недовольной гримасой скривил лицо:
— Ну, ты — резонер известный! Тебе заводское дело еще надо годы изучать. И узбеки, и каракалпаки о бане никогда и не слышали, и не видели ее, это просто каприз Лазарева... У нас из-за этой комнаты, коек и бани неприятностей не оберешься. Приезжал хлопкоза-водчик Абдурахманбай с хакимом, накричал на отца, будто бы мы это нарочно делаем, чтобы сманивать к себе лучших рабочих, а остальных — портить. Абдурахманбай грозился пожаловаться начальнику отдела, назвал отца либералом. А это для отца —как вором назвать. Он же член союза архангела Михаила! Насилу хаким их примирил.
Они медленно возвращались к дому хлопкозавод-чика.
Показав рукою на Сыщерова, вместе с Лазаревым стоявшего у завода, Андрей сказал:
— У нас в Новом Ургенче три социалиста: Сыщеров, Лазарев и Кисляков. Сыщеров с Кнсляковым как сойдутся — спорят, кричат на весь город, чуть не дерутся. Друг друга терпеть не могут. А Лазарева Сыще-
ров боится задирать, тот ему слово скажет — Сыщеров так и отлетает. Не знаю, что за слово. Спрашивал Сыщерова — молчит, а Лазарев смеется...
С веранды, заросшей вьющимися розами и хмелем, им махала платком Ната.
— Андрюша, довольно тебе мучить товарища. Он к нам так и ходить не станет...
На веранде был накрыт чайный стол. Большой томпаковый самовар мирно шумел с краю стола. Мать На-ты, с которой Григорий познакомился на ужине в клубе, снисходительно протянула руку товарищу своего сына:
— Слышала о вашем храбром поступке.
— Сумасшедший,— насмешливо сказал Андрей.— Он мог получить воспаление легких, сейчас не лето.
— Довольно тебе издеваться над Гришей,—сказала Ната и подхватила Григория под руку.— Пойдемте, Гриша, я покажу вам наш дом, мою комнату, а потом вернемся пить чай.
Она провела его по всему обширному дому Мешковых. Показала большую гостиную, с чинно расставленной мебелью, с концертным роялем красного дерева; такую же столовую с громадным ореховым буфетом; спальню отца и матери с огромной деревянной кроватью, пышной периной и пуховыми подушками. Ната распахнула закрашенную под цвет обоев незаметную дверь рядом со спальней отца и матери и, точно спохватившись, сильно захлопнула ее. Григорий успел разглядеть угол, сплошь завешанный темными иконами, большой церковный подсвечник и голубое сиянье лампады.
Ната растерянно глядела на Григория.
— Я нечаянно открыла... в комнату няни.., а она раздетая. Не проговоритесь маме, Гриша... Ведь вы ничего не видели.
Григорий уверил огорченную девушку, что он даже не успел глазом моргнуть, как дверь уже захлопнулась.
Ната не стала показывать других комнат и повела его к себе.
В ее чистеньком будуарчике было все голубого цвета— и потолок, и пол, и стены. На голубой кровати лежало голубое одеяло, на полу — голубой иранский ковер. Григорий подивился причуде молодой девушки.
Ната внимательно следила за выражением его лица.
— Не правда ли, оригинально? Это я сейчас же после института устроила. Тогда мне жизнь казалась голубой, как мои мечты, как небо.
— А это не утомительно, Ната?— осторожно спросил Григорий.— Я бы предпочел иметь в комнате и другие цвета.
Он подошел к окну, оно выходило на берег канала, густо заросшего кустарником и камышом.
— Хорошо у вас здесь,— сказал он, любуясь яркой зеленью и синей далью.— Можно часами бездумно сидеть у окна.
Ната улыбнулась.
— Я рада, что хоть это вам понравилось... Она предложила ему сесть рядом с собою на низенькую голубую кушетку.
— Тогда, на озере, вы прервали ваш рассказ, Гриша. Расскажите мне что-нибудь о себе...— Она засмеялась.— Ну, например, про ваши увлеченья. У вас их, вероятно, было немало.
Его увлеченья? Григорий улыбнулся... Когда он учился в шестом классе, у него было одно увлеченье. Ему очень нравилась сестра товарища, гимназистка восьмого класса. Григорий почти год ухаживал за ней. Он томился безнадежной любовью, писал ей робкие стихи, носил цветы. А потом узнал, что она смеялась над ним вместе со студентом, которого любила, а его стихи и цветы отдавала горничной... С тех пор Григорий закалил свое сердце, стал иронически относиться к женщинам. Он решил, что женщина должна быть другом мужчины и его ближайшим помощником, но мужчина должен ревниво охранять свою независимость... С тех пор Григорий сторонился женщин, он полюбил дальние прогулки, хорошие книги и занятия восточными языками.
Ната слушала Григория с чуть заметной гримаской, выражавшей скуку. Она со вздохом сказала ему:
— Я ведь тоже читаю, Гриша. Но книги, книги, книги, а где же жизнь? Вон Андрюша, он так просто разрешает жизненные вопросы. Он увлекается, любит, разочаровывается, снова увлекается. От меня он ничего не скрывает. Правда, я не была бы способна так
быстро менять свои симпатии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82