Чего стоили одни оскорбления госпожи Луизы де Колиньи, помешанной на аристократизме! Аполлинер иногда сам поддавался аристократическому тону и старался доказать, что и он «не лыком шит». Нетрудно заметить, что особенно залихватские ноты казенного французского патриотизма встречаются как раз в письмах к Луизе де Колиньи и Мадлен Пажес. Однако не было ничего общего с бравадой в самом поведении Аполлинера на фронте. Ему случалось воспевать «красоту пушек», стилизуя свои стихи под модную тогда эстетизацию войны, но он сам стоял у орудий, был мужественным солдатом и пользовался уважением своих товарищей по окопам. В военных стихах Аполлинера есть пласты настоящей правды о войне и тыле. Во время кратких побывок в Париже он смотрел на все глазами человека, для которого мир уже расслаивался и дифференцировался; он ясно видел тех, для кого война была выгодной, и тех, кто нес на себе все ее тяготы.
Андре Бийи приводит знаменательные слова Аполлинера о том, что Брестский мир (непонятый многими на Западе) может стать в политике Советской страны источником великих свершений. Нужно было в значительной мере освободиться от своих предрассудков и иллюзий, чтобы высказать такую мысль.
Документальная основа повести Юлии Хартвиг о поэте, сделав ее достоверной, насыщенной фактами, отнюдь не лишила книгу лирического обаяния. Многие трудные стороны творческой характеристики Аполлинера раскрываются в анализе его человеческих черт, поиски пути предстают как история дружб и расставаний, как опознавание поэтом того, что было ему чуждо и отбрасывалось в его развитии, и того, что он признавал своим, того, сделало Аполлинера Аполлинером. Для этого понадобилось создать целую галерею «колоритных современников», если пользоваться выражением Аполлинера.
Особенно запоминаются фигуры Пикассо. Андре Сальмона, Альфреда Жарри — их роль в жизни Аполлинера прокомментирована весьма убедительно.
Лирика, присущая духу этой книги, становится драматичной и порой даже трагической там, где Хартвиг повествует об отношениях Аполлинера с Анни Плейден, Мари Лорансен, Луизой де Колиньи — знаменитой Лу его военных стихов. С удивительной теплотой вспоминает Юлия Хартвиг ту, с которой она встречалась сама, с преданной подругой последних дней тяжело больного поэта, Жаклин Аполлинер.
Лирические отступления чередуются с историко-литературными. Так, например, полемизируя с некоторыми критиками, которым видится в книге «Иересиарх и К°» дпшъ подражание Гофману и Эдгару По, Юлия Хартвиг убедительно отстаивает «аполлинеровскую» природу этой книги.
Не раз было описано возникновение специфически аполлинеровского жанра «поэм-бесед». Но именно у Юлии Хартвиг я впервые нашел такую конкретную и живую картину рождения жанра. Аполлинер умел, вслушиваясь в дружеские беседы и споры, тут же запечатлевать их на бумаге, воспроизводя своеобразие языка и ритма и вводя их потом в свои стихи. Недаром он считается одним из создателей разговорного языка, ставшего одной из примет современной французской поэзии и прозы.
В отличие от беллетризованных биографий, которые рассчитаны на сенсацию, книга Ю. Хартвиг — творческая биография поэта.
Образ героя документальной повести Юлии Хартвиг перекликается с образом лирического героя поэзии Аполлинера. Чтобы глубже войти в мир этой поэзии, необходимо остановиться на некоторых наиболее характерных ее чертах, какими они предстают в стихах и поэмах Аполлинера.
Тема известной поэмы «Зона» — поэт и современность в самых различных гранях этого понятия. Поэт ищет современность в окружающей его действительности, начиная с городского пейзажа Парижа 10-х годов, где не мистическое видение, а наш XX век птицей взлетает над башней Эйфеля, и кончая нравственными проблемами, которые время ставило перед искусством.
У Аполлинера нет ничего общего. С теми художниками, которые влюблялись в современность как в моду, с теми, для кого капиталистический город был просто эстетской коллекцией шумов, светов, несчастных случаев, шорохов шин и человеческих жалоб... Такое восприятие города — урбанистическое — чуждо Аполлинеру. Подобно Эмилю Верхарну Аполлинер различал в этом хаосе трагические столкновения и противоречия: богатство техники и страдания человека, уже успевшего стать ее пленником, пленником машины. Пешеход в «Зоне»— в нем нетрудно угадать самого поэта — является средоточием этих чувств и мыслей. Он испытывает радость от того, что «старый мир» отступает и проспекты, каталоги, плакаты распевают свои песни на новом языке. «Вот поэзия этого утра, а проза его — газета». Поэт рад парижской улице «чистой и новой», которая звенит как «рожок, рожок солнца... Я люблю изящество этой индустриальной улицы». Но далее, в лирических отступлениях возникает реальная биография пешехода. Он испытывает одиночество, мосты уже не кажутся ему веселым стадом, которое пасет старая башня Эйфеля; автобусы представляются ему мрачноватым, «мычащим» кортежем. «Твоя жизнь,— говорит он себе,— предстает пред тобой как картина, висящая в мрачном музее». Фоном картине служат воспоминания, в которых мы узнаем о муках Аполлинера, заключенного, как преступник, в тюрьму, и о его любовных драмах; видим толпу эмигрантов близ вокзала. «Вот семья с красной периной — она увозит ее, как увозите вы свое сердце». Так постепенно меняется пейзаж, смолкает веселый рожок солнца и к концу поэмы, в ее последних строках возникает грозный и страшный образ «солнца — отрубленной головы».
Рукописи показывают, что образ этот был первоначально развернут шире: солнце изображалось гильотинированным и восходило оно над головами рабочих, бедняков, борцов за свободу. Наиболее выразительно выглядит этот образ солнца в уже упоминавшемся стихотворении о духоборах — Аполлинер пользуется им как символом, вернее, как сигналом решительного революционного протеста.
Задолго до выхода сборника «Алкоголи», где была напечатана поэма «Зона», парижская пресса сообщала о том, что поэт Аполлинер «собирается переложить в стихи Республиканский календарь». Календаря не получилось, была создана только поэма «Вандемьер». Это месяц плодов, месяц жатвы. «Вандемьер» должен был прозвучать как бы ответом на «Зону». Образ поэта здесь вырастает из якобинской традиции: «Я — глотка Парижа!» Поэту-глашатаю отвечают французские города и села.
Первая строка поэмы. «Сохрани меня, память грядущих людей! Век, в который я жил, был концом королей»,— вошла в золотую книгу революционной поэзии Европы.
В стихотворении «Узы» воспевается сила человеческих связей. Их внутренняя прочность, близость народов, радость общения — все разоблачает ветхозаветную сказку о Вавилонской башне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Андре Бийи приводит знаменательные слова Аполлинера о том, что Брестский мир (непонятый многими на Западе) может стать в политике Советской страны источником великих свершений. Нужно было в значительной мере освободиться от своих предрассудков и иллюзий, чтобы высказать такую мысль.
Документальная основа повести Юлии Хартвиг о поэте, сделав ее достоверной, насыщенной фактами, отнюдь не лишила книгу лирического обаяния. Многие трудные стороны творческой характеристики Аполлинера раскрываются в анализе его человеческих черт, поиски пути предстают как история дружб и расставаний, как опознавание поэтом того, что было ему чуждо и отбрасывалось в его развитии, и того, что он признавал своим, того, сделало Аполлинера Аполлинером. Для этого понадобилось создать целую галерею «колоритных современников», если пользоваться выражением Аполлинера.
Особенно запоминаются фигуры Пикассо. Андре Сальмона, Альфреда Жарри — их роль в жизни Аполлинера прокомментирована весьма убедительно.
Лирика, присущая духу этой книги, становится драматичной и порой даже трагической там, где Хартвиг повествует об отношениях Аполлинера с Анни Плейден, Мари Лорансен, Луизой де Колиньи — знаменитой Лу его военных стихов. С удивительной теплотой вспоминает Юлия Хартвиг ту, с которой она встречалась сама, с преданной подругой последних дней тяжело больного поэта, Жаклин Аполлинер.
Лирические отступления чередуются с историко-литературными. Так, например, полемизируя с некоторыми критиками, которым видится в книге «Иересиарх и К°» дпшъ подражание Гофману и Эдгару По, Юлия Хартвиг убедительно отстаивает «аполлинеровскую» природу этой книги.
Не раз было описано возникновение специфически аполлинеровского жанра «поэм-бесед». Но именно у Юлии Хартвиг я впервые нашел такую конкретную и живую картину рождения жанра. Аполлинер умел, вслушиваясь в дружеские беседы и споры, тут же запечатлевать их на бумаге, воспроизводя своеобразие языка и ритма и вводя их потом в свои стихи. Недаром он считается одним из создателей разговорного языка, ставшего одной из примет современной французской поэзии и прозы.
В отличие от беллетризованных биографий, которые рассчитаны на сенсацию, книга Ю. Хартвиг — творческая биография поэта.
Образ героя документальной повести Юлии Хартвиг перекликается с образом лирического героя поэзии Аполлинера. Чтобы глубже войти в мир этой поэзии, необходимо остановиться на некоторых наиболее характерных ее чертах, какими они предстают в стихах и поэмах Аполлинера.
Тема известной поэмы «Зона» — поэт и современность в самых различных гранях этого понятия. Поэт ищет современность в окружающей его действительности, начиная с городского пейзажа Парижа 10-х годов, где не мистическое видение, а наш XX век птицей взлетает над башней Эйфеля, и кончая нравственными проблемами, которые время ставило перед искусством.
У Аполлинера нет ничего общего. С теми художниками, которые влюблялись в современность как в моду, с теми, для кого капиталистический город был просто эстетской коллекцией шумов, светов, несчастных случаев, шорохов шин и человеческих жалоб... Такое восприятие города — урбанистическое — чуждо Аполлинеру. Подобно Эмилю Верхарну Аполлинер различал в этом хаосе трагические столкновения и противоречия: богатство техники и страдания человека, уже успевшего стать ее пленником, пленником машины. Пешеход в «Зоне»— в нем нетрудно угадать самого поэта — является средоточием этих чувств и мыслей. Он испытывает радость от того, что «старый мир» отступает и проспекты, каталоги, плакаты распевают свои песни на новом языке. «Вот поэзия этого утра, а проза его — газета». Поэт рад парижской улице «чистой и новой», которая звенит как «рожок, рожок солнца... Я люблю изящество этой индустриальной улицы». Но далее, в лирических отступлениях возникает реальная биография пешехода. Он испытывает одиночество, мосты уже не кажутся ему веселым стадом, которое пасет старая башня Эйфеля; автобусы представляются ему мрачноватым, «мычащим» кортежем. «Твоя жизнь,— говорит он себе,— предстает пред тобой как картина, висящая в мрачном музее». Фоном картине служат воспоминания, в которых мы узнаем о муках Аполлинера, заключенного, как преступник, в тюрьму, и о его любовных драмах; видим толпу эмигрантов близ вокзала. «Вот семья с красной периной — она увозит ее, как увозите вы свое сердце». Так постепенно меняется пейзаж, смолкает веселый рожок солнца и к концу поэмы, в ее последних строках возникает грозный и страшный образ «солнца — отрубленной головы».
Рукописи показывают, что образ этот был первоначально развернут шире: солнце изображалось гильотинированным и восходило оно над головами рабочих, бедняков, борцов за свободу. Наиболее выразительно выглядит этот образ солнца в уже упоминавшемся стихотворении о духоборах — Аполлинер пользуется им как символом, вернее, как сигналом решительного революционного протеста.
Задолго до выхода сборника «Алкоголи», где была напечатана поэма «Зона», парижская пресса сообщала о том, что поэт Аполлинер «собирается переложить в стихи Республиканский календарь». Календаря не получилось, была создана только поэма «Вандемьер». Это месяц плодов, месяц жатвы. «Вандемьер» должен был прозвучать как бы ответом на «Зону». Образ поэта здесь вырастает из якобинской традиции: «Я — глотка Парижа!» Поэту-глашатаю отвечают французские города и села.
Первая строка поэмы. «Сохрани меня, память грядущих людей! Век, в который я жил, был концом королей»,— вошла в золотую книгу революционной поэзии Европы.
В стихотворении «Узы» воспевается сила человеческих связей. Их внутренняя прочность, близость народов, радость общения — все разоблачает ветхозаветную сказку о Вавилонской башне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79