Сам епископ потребовал ведьму к суду, Но грехи отпустил за ее красоту.
«Лорелея с глазами подобно алмазам, Кто тебя обучил чародейским проказам?»
«Жить устала я, очи свои прокляла... Всех, кто видел меня, я в могилу свела».
После этих слов Альфред Жарри покидает зал. Он выходит тяжелым шагом ручного шимпанзе, не глядя ни па кого, проталкивается к двери, задевая столики и сидящих. Ему вдруг страшно захотелось выпить стаканчик абсента, но здесь пришлось бы ждать слишком долго.
Аполлинер садится к столику с двумя растрепанными юнцами, где уже пристроился Андре Бийи. Он пьет вместе с ними, потом ловко вмешивается в разговор и сразу оказывается в центре оживленной беседы. Как будто он уже не помнит, что было минуту назад, молниеносно освобождаясь от поэтической магии, только частые капли пота все еще выступают на лбу под густыми черными волосами. Андре Бийи с удовольствием вглядывается в него, пораженный легкостью его обхождения, вежливостью, свободным тоном. На вечерах журнала «Ла плюм», в кафе «Солей д'Ор» дружеские отношения завязываются в эту зиму легко, незаметно и на всю жизнь.
Темой разговора за столиком является закрытие «Ла ревю бланш», ежемесячника, где Аполлинер публиковал свои стихи рейнского периода и некоторые рассказы из «Иересиарха и К0», там же печатался и Жарри. Несколько дней назад известный критик Фагю опубликовал прощальную статью, обращенную к читателям журнала, двенадцать лет издававшегося братьями Натансон. Двенадцать лет борьбы за новое искусство, двенадцать лет дискуссий и споров не только на страницах ежемесячника, но и в баре редакции, где регулярно встречаются Ту-луз-Лотрек, Боннар, Вюйар, Морис Дени, Тристан Бер-нар и Стейнлен. Аполлинер жалеет о потерянной трибуне, по он ведь знает, даже уверен, что освободившееся место займет новое артистическое поколение и это будет поколение, к которому принадлежит он сам.
Чтение подходит к концу. Выступает еще Стюарт Мерилль. Аполлинер слушает его стихи с вниманием, даже с удовольствием. Ему многое нравится в поэзии, в нем нет ничего от ярого фанатика одного направления, свободный стих ему так же близок, как некоторые стихи парнасцев, среди новейших поэтов он видит много талантливых, да вот хотя бы сидящий рядом с ним Андре Сальмон, худой, высокий, изящный, у которого даже самые непристойные анекдоты не оскорбляют женских ушей, забавный, милый Сальмон. А вот еще кто-то появляется в зале, сверкая ослепительными прожекторами глаз, разгоряченных вином, это Альфред Жарри, который уже седьмой год ходит в ореоле славы ненавистного обывателям короля Юбю, так гесно сжившийся со своим творением, как некогда романтики сживались со своими патетическими героями, неряшливый, бедный, неуживчивый, обжигающий, как серная кислота, всех, кто становится поперек его извилистой дороги, Жарри, который может быть таким приветливым и чутким относящимися к нему людьми, Жарри, независимый и одинокий.
Он подсаживается к ним. Пьет вишневку из первого попавшегося на столе стакана и, подперев подбородок, слушает песенку Казальса, которую поют сейчас на эстраде. Уже конец программы. Аполлинер и его товарищи встают из-за столика. Душно в этом погребке. Несколько молодых пар танцуют посреди зала бешеный кек-уок, у девиц волосы рассыпались по плечам, щеки красные, глаза блестят, подолы светлых шерстяных платьев вздымают тучи пыли над ближними столиками, где горячо аплодируют этому бурному выступлению, не скупясь на шутливые замечания. Когда выходят на площадь Сен-Мишель, близится полночь. Несмотря на то что уже февраль и воздух пропитан промозглой сыростью, от Сены веет приятной прохладой, тротуары бульвара подернуты хрупкой пленкой заснеженной грязи. Видимо, шел снег, пока они сидели внизу. Туман желтыми шапками повисает над газовыми фонарями. За матовыми от сырости стеклами кафе «Ла вашетт» мелькают черные фигуры. Заглядывают туда, но Мореаса уже нет, видимо, перебрался в другое место или скитается по своему обыкновению в ночи, волоча за собой свиту поклонников и друзей, с которыми расстанется только под утро. Мореас страдает бессонницей и не выносит одиночества, потому и не хочет, чтобы его оставляли раньше времени, судорожно удерживает свой веселый табупок до самого закрытия, коря и расталкивая тех, что поленивее или сонливее. Чтобы удержать их при себе, он даже приводит притчу об учениках, которые оставили Христа бодрствовать на Елеонской горе. Обожание поклонников позволяет ему все. А впрочем, ночная жизнь в обычае тогдашней богемы, так что нок-тамбулизм Мореаса никого не удивляет. Несмотря на отсутствие мэтра в «Ла вашетт», Деникер и Сальмон исчезают в клубах дыма, втянутые туда каким-то болтуном, охотящимся за свежими слушателями. Андре Бийи с Молле, оба амьенцы, шагают впереди, увлеченные общими воспоминаниями детства. Молле вызывается наши земляку хорошее место, забыв в приступе благожелательности, что сам уже несколько лет довольно безуспешно ищет какого-нибудь платного занятия для себя. Молодой Бийи тронут, растроган, взволнован не на шутку: он нашел новых чудесных друзей, будущее кажется ему теперь яснее, трудности легче будет преодолеть, даже тот факт, что через несколько недель ему надо явиться на воинский призыв (два года в армии!), кажется ему сейчас не таким удручающим.
Тем временем Жарри увлекает Аполлинера в сторону. В улицу Дезэколь, через минуту они уже одни идут вдоль бульвара Сен-Жермен, опустевшего в такую позднюю пору. Близость этого гениального литературного головореза с благовоспитанным, вежливым Аполлинером, обожающим шутку любого рода и поразительно умеющим сочетать ее с лирической настроенностью,— высекает при каждом более или менее остром столкновении неожиданные и причудливые искры. Жарри, невысокий, небрежно одетый, без головного убора, руки в карманах, шагает рядом с широкоплечим поэтом, благожелательно повернувшимся к нему, ступая пошире обычного, чтобы поспеть за своим товарищем, но мягко и тихо, по-кошачьи. Время от времени глухую тишину ночи разрывает характерный аполлинеровский раскатистый смех.
«Я провел всю ночь, расхаживая с Альфредом Жарри по бульвару Сен-Жермен,— вспоминает Аполлинер,— мы говорили о гербах, ересях и версификации. Он рассказывал мне о сплавщиках леса, среди которых живет большую часть года, о марионетках, которые на первом представлении были исполнителями в «Короле Юбю». Голос Альфреда Жарри звучал чисто, серьезно, резко, иногда приподнято. Неожиданно он смолкал, улыбался и снова становился серьезным. Непрерывно шевелил кожей на лбу, только в ширину, а не в высоту, как обычно бывает. Около четырех к нам подошел какой-то человек и спросил, как пройти в Плезанс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79