Вновь ты в Париже, среди толп один,
А мимо прут мыча стада машин.
Тоска сжимает горло, сердце гложет,
Как будто никогда, никто тебя любить не сможет.
Ты прежде бы ушел монахом в скит,
А нынче прошептать молитву — это стыд.
И ты смеешься над собой, и хохот, как огонь над адской бездной,
И отсвет смеха золотит глубины жизни бедной —
Картины, выставленной в мрачной галерее,
Куда порой заходишь ты, чтоб выйти поскорее.
В Париже ты опять, где женщины в крови.
Все это было — вспоминать не надо — в дни смерти красоты
и гибели любви.
Поэма стала библией не только для современных Аполлинеру поэтов, но и для последующих поколений. Простота этой трудной исповеди, настойчивый переход от второго лица к первому — все это драматизирует исповедь ребенка, спешащего постичь гамму чувств взрослых, придает «Зоне» весомость документа. Поэма заключает в себе все главные нити биографии Аполлинера довоенного периода, и биография эта достовернее многих сохранившихся рассказов о поэте, часто мелких и искажающих его внутренний облик.
Сплетники, присутствовавшие при этой сцене, утверждают, что Аполлинер побледнел в ту минуту, когда у слушателей, почти задохнувшихся в чаду поэзии Сандрара, перехватило дух, когда, сопереживая описанное поэтом, они почувствовали, как волосы у них встают на голове дыбом, и, вдруг утратив благополучное ощущение светского квиетизма, вскочили на ноги, как бы подброшенные пружиной волнения. Аполлинер побледнел — как бесценен и одновременно гнусен этот комментарий сплетника, дающего показания перед лицом истории. Да, тогда еще бледнели, слушая стихи.
В поэме «Зона» имеются стихи, напоминающие самим своим звучанием «Пасху в Нью-Йорке» и «Прозу транссибирского экспресса», вернее фрагменты этих произведений, прочитанных в тот незабываемый вечер Сандраром. Да, все это не вызывает ни малейшего сомнения, и, говорят, сам Сандрар, познакомившись с «Зоной», не преминул указать на это сходство Аполлинеру, и тот обиделся. Как видите, нам известны все подробности этой истории! И вместе с тем, как мало мы знаем о самой ее сути. Ибо «Зона» принадлежит к произведениям Аполлинера, наиболее насыщенным фактами, почерпнутыми из самой жизни. Действительно ли главным творческим импульсом в создании «Зоны» оказались стихи Сандрара? Возможно. Драма первородства непрерывно разыгрывается в истории искусства; как часто второстепенные поэты одной строфой подсказывают своим коллегам произведения совсем иного масштаба; стихотвореньице гибнет, шедевр остается — и тут нет, в сущности, несправедливости. В нашем случае речь идет о людях равного поэтического мастерства, и все же «Зона», а не «Проза транссибирского экспресса» стала поэмой поколения. Аполлинера восхитила перспектива, открытая Сандраром, форма поэтической исповеди, но свою исповедь он возвел в ранг высокой поэзии.
Читая «Зону», Мари плакала.
Совпало это с агонией их любви.
Ты на допросе. Следователь строг. Тебя, как жулика, сажают под замок.
Ты много странствовал, светло и мрачно жил
До ощущенья возраста и лжи.
Любил ты в 20 лет и в 30 чуть не спятил.
Я жил безумцем, я напрасно время тратил.
Ты на руки свои не смеешь поглядеть, а я готов был плакать,
как бывало,—Заплакать над тобой, которую люблю, над тем, что так тебя
безмерно испугало.
Минута страшных объяснений, которую оба оттягивали, пришла вскоре после этого вечера. Произошло это в тот день, когда у дверей Аполлинера постучался Сергей Ястребцов, приглашенный им на завтрак художник, который был более известен под псевдонимом Эдуар Фера; еще с порога он сердечно приветствовал хозяина своей обаятельной, чуть медлительной французской речью. Аполлинер отвечал ему хмуро, рассеянно. Хотя назначенное для завтрака время уже наступило — а во Франции час трапезы свят и неприкосновенен,— о завтраке не было и речи: часть продуктов еще валялась на кухне, а стол в комнате Аполлинера не был накрыт Хозяин, смущенный появлением гостя, лихорадочно кружил по комнате, перекладывая с места на место тарелки и кастрюли, не отрывая глаз от двери и явно к чему-то прислушиваясь. Обычно, когда приглашались гости, домашние хлопоты делила с Гийомом Мари, хотя не она главенствовала на кухне, где безраздельно господствовал Аполлинер, то пробуя жаркое, то со стуком вороша ложкой темное чрево кастрюли, однако участие Мари, колкости, которыми обменивались главный повар и поваренок, наполняли дом веселым гомоном, топотом ног и звоном посуды На сей раз ничто не предвещало приятного пира, не было и Мари. Обиженная недавней стычкой с Гийомом, она решила наказать его и не явилась на званый завтрак. Еще с четверть часа Аполлинер сдерживается и ждет. А потом, не глядя Ястребцову в глаза, просит его привести Мари. Добрый друг уходит. Мари живет тут же за углом. Почему же так долго он не возвращается? Вскоре посланец является, но на сей раз он уже не смотрит в глаза другу. «Ее не было дома?» «Нет, она дома». «Ты виделся с ней?» — «Виделся».— «И что же?» — «Да ничего»,— сказал Яст-ребцов и, отвернувшись, сердито дернул себя за усы. Гордость не позволяет ему повторить то, что Мари велела передать Аполлинеру: «Я не приду, и не только сегодня не приду, вообще никогда не приду!» — кричала разъяренная Мари, вся пунцовая, в слезах, потрясая костистыми кулачками. «Так что же ему сказать?» — допытывался Фера в поисках мирного выхода из положения, которое было тяжело ему. «Что ему передать? Дерьмо!» — «Дерьмо? Ну что ж, прекрасно, прекрасно»,— твердил Аполлинер, но все валилось у него из рук. Он отодвинул тарелку, машинально натянул на себя пиджак, не замечая, что рукава рубашки засучены, и тяжело рухнул в кресло.
С того дня Аполлинер возненавидел Отёй. Он решил покинуть навсегда этот квартал Парижа, где еще так недавно все освещалось нетерпеливым ожиданием встречи. Как могла Мари отречься от него, ют того, кто связан с ней так прочно, что одна мысль о разлуке заставляла его стенать, доводила до безумия.
По целым дням Аполлинер не возвращается на улицу Лафонтен. Ночи проводит в сомнительных кабачках, там меньше риска встретиться с друзьями.
Страдаю, как услышу сочувственное слово, Любовная зараза постыдна для больного.
Однако, когда Аполлинеру становилось легче на душе, он искал, как и прежде, общества друзей. Чета Делоне всегда была ему рада. Аполлинер дорог им обоим, не только когда он весел и в хорошем настроении, когда, сидя с ними за столом, внимательно прислушивался к беседе,— они были рады поэту и тогда, когда он, витая где-то мыслями, небрежно одетый, небритый, сидел молча, с опухшим лицом, с налитыми кровью глазами. В Робере и Соне закипал гнев, они чуть не возненавидели Мари. Соня старалась доискаться причины разрыва и считала, что главным поводом послужила история с «Джокондой».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79