Ведь мой старец — до чего же он тогда был молод! Прильнул к нему всей силой своей славянской души, которой без сожаления и угрызений хотел поступиться, отречься от традиции ноябрьского и январского восстаний, забыть окраинную тоску, не думать о разделах и оккупациях, чтобы обрести самый дешевый, казалось бы, продукт новой, французской родины: прекрасную ясность и ежедневный стакан красного вина в неповторимой атмосфере французского бистро. Старец взял себе французское имя и почувствовал себя парижанином. Почувствовал себя французским художником. Но новая родина не выплатила ему за это отречение никаких процентов — в виде славы или комфорта, которые достались в удел другим иноземцам — «метекам», избравшим подобный же путь. Ведь эта страна жестока к людям негениальным, так же как родина старца, та, где были все эти восстания, жестока с людьми гениальными. Настало сегодня. Бывшие голодранцы стали миллионерами, произведения многих из тех, кто умер в лохмотьях, щеголяют теперь в золоте славы. Старец презирает успехи художников своего поколения и одновременно чувствует себя обойденным судьбой, он но и силах с этим смириться. Аполлинер — это была самая светлая дружба в его жизни, постоянное пребывание в лучах никогда не заходящего солнца. Смерть пресекла это обожание в наивысшем моменте: Аполлинер погиб за отчизну. Для старца не существует более достойной возможности лишиться жизни.
— Извините, но я бы хотела...
И все же я спросила. Это было неизбежно. Старец ждал этого вопроса. Ждал, полный напряжения и праздничной приподнятости. И вот ведь чудо — как только рухнула преграда, отделяющая нас от тех заказанных тем, старец обрел крылья, язык его приобрел остроту, а жесты — смелость. В нескольких кратких алгебраических формулах, несколькими резкими спазмами он исторг все, что было внутри его. С быстротою ракеты возвращался он в страну молодых лет, не страшась жестокости деталей. Почти плача, с безумием в глазах, кричащим голосом излагал он давние обиды.
Он помнит, как эта решительная, холодная, хорошо воспитанная и совершенно пренебрегающая этим воспитанием молодая художница, слишком любимая и слишком независимая, велела передать своему пылкому любовнику и поэту одно только это бесстыдное и беспощадное слово из студенческого лексикона, любимое словечко короля А именно такую розовую записочку принес побледневшему от ярости Аполлинеру его друг.
Я встретил его в омнибусе. Он сидел опустившийся, в запятнанной одежде, небритый, непохожий на себя, из уголков его рта текла слюна.
Вот Аполлинер, потерявший Мари. Вглядитесь хорошенько в эту старомодную с виду открытку, которую подсовывает мне старец. Человек, встреченный в омнибусе, смотрит тупым взглядом на парижские улицы, так хорошо знакомые ему по ежедневным прогулкам, шумные, оживленные смехом мидинеток, возвращающихся с работы, выкриками газетчиков, освещенные недвижным светом послеполуденного солнца. В мертвом взгляде его все отражается столь же мертво и ужасно, это какой-то безжалостный заговор против осиротевшего сердца. Этот несколько располневший человек с незабываемым лицом — большая голова, профиль Цезаря, маленький пухлый рот и огромные глаза, темные, как сливы, сладкие и проницательно лирические — человек, без остатка поглощенный страданием среди толпы входящих и выходящих равнодушных пассажиров омнибуса, это великолепный поэт, знаменитый уже тогда, в 1912 году, еще более знаменитый ныне, в наши дни, после того как он более полувека лежит на кладбище Пер-Лашез. Вот такого, бесчувственного от боли, и приветили его друзья. Как же должен был страдать этот оскорбленный любовник с воображением восточного паши и с сердцем беззащитного ребенка! Как легко это сердце, открытое для ударов, словно бархатная подушечка для иголок, доверчиво отдавалось во власть женских рук, не жалевших для него ран и уколов, всегда одерживавших над ним верх! Нелюбимый, плохо любимый, вот эпитеты, которыми дарят толкователи автора прекраснейших стихов о любви, любовной грусти и отчаянии.
И снова старец предается воспоминаниям Воспоминания эти чем-то схожи с фильмом, еще не выцветшим и вовсе не немым, с фильмом, который он часто прокручивает для себя в одиночестве, закрыв глаза, и который может другим только пересказывать.
Гийом Аполлинер идет по улице. Может быть, это одна из тенистых улиц Отёйя, усаженная платанами, тянущаяся уже по окраине тогдашнего Парижа, может быть, широкий бульвар Сен-Жермен, пустеющий по мере приближения к Сене, может быть, сумрачный ночной Сен-Мишель? Аполлинер идет медленно, мыча одни и те же такты популярной народной песенки. Дальше первого двустишия он не продвигается, повторяет его, размеренно напевая, сначала безмятежно, потом все медленнее, все более плавно и грустно, снова и вновь, и вот этот ритм начинает передаваться через тело мыслям, образам, поэтическим фразам, так что воображение, приведенное в транс этой монотонностью, словно первобытный танцор, опьяненный длительным выбиванием ритма, впадает в импровизационный экстаз. С такого вот мурлыканья, бормотания Аполлинер начинает самые чудесные свои стихи. Начальная фраза часто возникает из подслушанной фразы, первый импульс бывает порой совершенно случайным, это могло быть за столиком тесного кафе, на прогулке, в обществе острящих приятелей, дома во время самых обыденных занятий. Но достаточно первого дуновения, первого предчувствия рождающегося стиха, чтобы он, забыв об окружающих, ушел в работу. Как-то приятель поэта Андре Рувер постучал в его дверь и был, правда, принят гостеприимно, но затем жестоко поплатился за свой несвоевременный визит.
— Подожди, я сейчас кончу,— сказал Аполлинер,— и мы вместе пройдемся.
Но стоило ему сесть к столу, как он, напевая и записывая, настолько углубился в работу (напоминающую танец пера в такт напеваемой мелодии), что начисто забыл о присутствии Рувера, который, злой и голодный, прождал его с полудня до наступления ночи.
Старец вновь обращается к снимкам, хранящимся в его преданной памяти.
Аполлинер среди разноязыкой банды на площади Тертр, в известном поэтическом кафе «Клозери делила» на Монпарнасе, в мастерской Пикассо во время ночного осмотра картин при свете масляной лампы, на отдыхе в Нормандии, в комнатках «таможенника» Руссо.
А вот еще:
Аполлинер и медоточивый мэтр Мореас, царящий среди поклонников и поклонниц в кафе «Ла вашетт». Аполлинер и король поэтов Поль Фор. Аполлинер и Матисс. И Жарри. И горластая плеяда позднейших знаменитостей, великолепных звезд живописи— Леже, Делоне, Грис, Ляфрене, Глез, Метценже, Дюфи, Брак, Дерен, Маркусси, — тогда еще преимущественно ободранных и вызывающе невыносимых, бескорыстных и задиристых, хулиганящих в стиле 1900—1914 годов, трудолюбивых до умопомрачения, ехидных, язвительных, жестоких, но и надежных в дружбе, испорченных и по-детски наивных, осмеиваемых и неожиданно, без всякого предупреждения выдернутых за ворот из безымянной толпы мощной рукой славы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79