Снимок сделан. Стихи размножены в миллионах экземпляров. А она все такая же, сама по себе, одинокая, все в непрерывном бегстве, которому теперь суждено длиться до конца. И она садится в свою машину, запечатленную на снимке, и в одиночестве уезжает за несколько сот километров к своим приятелям в Калифорнию. Какой современный финал! И все же, глядя на этот снимок, не можешь отделаться от чувства тихой грусти.
Знакомство, завязавшееся в баре «Критерион», привело Аполлинера на Монмартрский холм. На склоне улицы Соль тогда еще возделывали виноградники, ослик папаши Фреде, владельца модного ныне кабачка «Лпион ажиль», свободно пасся в садике, привязанный к деревянной веранде, на проезжей части улицы, где сейчас останавливаю десятки машин, грелись на солнце толстые коты, по утрам за заборами пели петухи. Сельский Монмартр постепенно претендовал па честь быть кварталом Парижа. Всего лишь несколько лет назад, с началом нового века, соорудили тут подъемник к только что отстроенной церкви Сакре Кёр, белоснежной и поразительно уродливой, которая с годами, несмотря на возмущение эстетов, должна стать, наряду с Эйфелевой башней, одним из популярнейших символов Парижа. Но тогда эта базилика была всего лишь роскошной приходской церковью, воздвигнутой в скромной деревушке. Площадь Тертр, обсаженная рядами платанов так же, как и площади в городе Эксе или Валлорисе, лежала пустая и тихая, оделяя летом тенью владельцев низких домиков, сплетничающих соседок и старичков, которым и не снилось, что на булыжнике этого тихого закоулка когда-нибудь тесно станут, один к другому столики, превратив его в шумное круглосуточное кафе под открытым небом. Из окрестных ресторанчиков в полдень и вечером доносился вкусный запах жареных бифштексов и тушеной говядины, фырчала картошка в кипящем масле, по канавам струилась вода, унося гнилые листья салата и обгрызенные лепестки артишоков.
Старый Монмартр кормил вкусно и за гроши. Мелкие рестораторы охотно предоставляли кредит, основываясь на усвоенном с детства принципе, что тот, кто сегодня без гроша, завтра что-то может иметь в кармане, и что достаточно что-то делать, чтобы все-таки заработать. Принцип этот они либерально распространяли даже на столь неважно котирующиеся за стойкой профессии, как живопись и поэзия, подкупаемые беззаботностью и юмором артистической молодежи. Великолепные кабаре, весьма фривольные и в этом смысле весьма «парижские», шумные и живописные, обосновавшиеся на окраинах монмартр-ского прихода, придавали ему приподнятый и необычный характер.
Квартал этот давно привлекал художников. Тут в тихом доме, за которым тянулся великолепный сад, солнечный фон для пышной женской обнаженной натуры, залитой радостным светом, жил Ренуар, тут хорошенькая наездница и натурщица Дега, Сюзанна Валадон, стала художницей и дала миру Утрилло, здесь бродил по ночам уродливый граф-художник Тулуз-Лотрек. Но подлинной республикой живописцев Монмартр стал только с той минуты, когда художники и поэты завладели старым многоэтажным домищем, прозванным «Бато-лавуар», которому суждено было стать временным прибежищем для будущих вожаков искусства. Это причудливое строение, не то барак, не то сарай, одно из самых запущенных помещений на Монмартре, по слухам служило некогда складом мануфактуры, фирменный знак из кованого железа поныне виднеется над воротами дома. Название «Баю-лавуар» придумал Макс Жакоб, поэт с великолепным воображением, так оно и осталось доныне, даже в трудах солидных искусствоведов. Ведь к «Бато» обращаются каждый раз, когда разговор идет о колыбели нового искусства, кубизме, и золотом периоде современной живописи.
Когда здесь поселились Пикассо и Ван-Донген, единственными жильцами дома номер тринадцать на улице Равиньян были белобородый реставратор картин и прачка. Но с этого времени дом начал заселяться. Правда, квартиры тут были неудобные—зимой царил такой холод, что замерзала вода в ведрах, а летом жара была просто невыносимой, но были и свои достоинства: квартирная плата была на редкость низкая, а просторные квартиры превосходно подходили для мастерских. Вскоре переехал сюда молоденький Хуан Грис, недавно прибывший из Испании, а следом за художниками — поэты Макс Жакоб, Андре Сальмон, Пьер Реверди и Пьер Мак-Орлан.
Великолепный подбор. Но «Бато-лавуар» это не только его жильцы, но и круг посещающих их друзей: серьезный Матисс, уже становящийся мэтром, молодой Брак, Дерен и Дюфи; иногда Утрилло и Модильяни, часто Метценже, Кремниц, Маркусси, Жарри и Аполлинер. Местом встреч была мастерская Пикассо, которому уже в те годы нужна была и шумная компания, и одиночество, чтобы перемежать долгие часы сосредоточенной и одержимой работы отдыхом в кругу приятелей, которых он выбирал себе в братских артистических областях. Помимо художников, самыми сердечными друзьями были для него поэты, чьи стихи и поэтические рассуждения создавали подходящую атмосферу для его живописи, подстегивали воображение, подготавливали атмосферу как-то «грунтуя» картины, цельным и вместе с тем сложным, чувственным колоритом. А он возвращал им этот долг с избытком, подсказывая своим творчеством слова и метафоры, становясь их соавтором.
Дружба Пикассо и Макса Жакоба, первая, юношеская и наиболее крепкая, начала золотую вереницу дружеских связей Пикассо, где самое почетное место заняли несколько позднее Поль Элюар и Клод Руа. И с Аполлинером тоже была дружба, серьезная, преданная и готовая помочь, близкая и лояльная, но ее никак нельзя сравнить с близостью к Жакобу, с которым Пикассо в первые парижские годы делил кров и ел чуть ли не из одной тарелки. Тут было нечто совсем другое. С Аполлинером можно было провести целые сутки, разговаривая, шутя, читая стихи, смеясь и развлекаясь, но тем не менее переходить «границу Аполлинера» никому не позволялось. Какая-то таинственная сдержанность, не исчезающая даже в минуты самой большой близости, отделяла поэта, точно меловой круг. Жакоб отдавался дружбе полностью, ревнивый, мнительный, настаивающий на особых правах и полной взаимности, поскольку' сам отдавал себя всего. Когда восхищенный первой выставкой Пикассо, тогда еще восемнадцатилетнего, Жакоб, чуть постарше его, нанес ему визит, с моноклем и в новеньком костюме провинциального, слишком старательного покроя, он застал Пикассо буквально в цыганском таборе, в окружении веселой и нищей испанской братии, сидящей на полу и распевающей испанские песни.
Был среди них молодой поэт Сабартес. С нежным, мечтательным лицом, который приехал из Барселоны вместе с Пикассо, и пройдоха Маноло, который, как гласили легенды, не только сбежал из армии, но еще и продал казенного коня, чтобы на полученные деньги купить себе билет из пограничного испанского городка до Парижа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Знакомство, завязавшееся в баре «Критерион», привело Аполлинера на Монмартрский холм. На склоне улицы Соль тогда еще возделывали виноградники, ослик папаши Фреде, владельца модного ныне кабачка «Лпион ажиль», свободно пасся в садике, привязанный к деревянной веранде, на проезжей части улицы, где сейчас останавливаю десятки машин, грелись на солнце толстые коты, по утрам за заборами пели петухи. Сельский Монмартр постепенно претендовал па честь быть кварталом Парижа. Всего лишь несколько лет назад, с началом нового века, соорудили тут подъемник к только что отстроенной церкви Сакре Кёр, белоснежной и поразительно уродливой, которая с годами, несмотря на возмущение эстетов, должна стать, наряду с Эйфелевой башней, одним из популярнейших символов Парижа. Но тогда эта базилика была всего лишь роскошной приходской церковью, воздвигнутой в скромной деревушке. Площадь Тертр, обсаженная рядами платанов так же, как и площади в городе Эксе или Валлорисе, лежала пустая и тихая, оделяя летом тенью владельцев низких домиков, сплетничающих соседок и старичков, которым и не снилось, что на булыжнике этого тихого закоулка когда-нибудь тесно станут, один к другому столики, превратив его в шумное круглосуточное кафе под открытым небом. Из окрестных ресторанчиков в полдень и вечером доносился вкусный запах жареных бифштексов и тушеной говядины, фырчала картошка в кипящем масле, по канавам струилась вода, унося гнилые листья салата и обгрызенные лепестки артишоков.
Старый Монмартр кормил вкусно и за гроши. Мелкие рестораторы охотно предоставляли кредит, основываясь на усвоенном с детства принципе, что тот, кто сегодня без гроша, завтра что-то может иметь в кармане, и что достаточно что-то делать, чтобы все-таки заработать. Принцип этот они либерально распространяли даже на столь неважно котирующиеся за стойкой профессии, как живопись и поэзия, подкупаемые беззаботностью и юмором артистической молодежи. Великолепные кабаре, весьма фривольные и в этом смысле весьма «парижские», шумные и живописные, обосновавшиеся на окраинах монмартр-ского прихода, придавали ему приподнятый и необычный характер.
Квартал этот давно привлекал художников. Тут в тихом доме, за которым тянулся великолепный сад, солнечный фон для пышной женской обнаженной натуры, залитой радостным светом, жил Ренуар, тут хорошенькая наездница и натурщица Дега, Сюзанна Валадон, стала художницей и дала миру Утрилло, здесь бродил по ночам уродливый граф-художник Тулуз-Лотрек. Но подлинной республикой живописцев Монмартр стал только с той минуты, когда художники и поэты завладели старым многоэтажным домищем, прозванным «Бато-лавуар», которому суждено было стать временным прибежищем для будущих вожаков искусства. Это причудливое строение, не то барак, не то сарай, одно из самых запущенных помещений на Монмартре, по слухам служило некогда складом мануфактуры, фирменный знак из кованого железа поныне виднеется над воротами дома. Название «Баю-лавуар» придумал Макс Жакоб, поэт с великолепным воображением, так оно и осталось доныне, даже в трудах солидных искусствоведов. Ведь к «Бато» обращаются каждый раз, когда разговор идет о колыбели нового искусства, кубизме, и золотом периоде современной живописи.
Когда здесь поселились Пикассо и Ван-Донген, единственными жильцами дома номер тринадцать на улице Равиньян были белобородый реставратор картин и прачка. Но с этого времени дом начал заселяться. Правда, квартиры тут были неудобные—зимой царил такой холод, что замерзала вода в ведрах, а летом жара была просто невыносимой, но были и свои достоинства: квартирная плата была на редкость низкая, а просторные квартиры превосходно подходили для мастерских. Вскоре переехал сюда молоденький Хуан Грис, недавно прибывший из Испании, а следом за художниками — поэты Макс Жакоб, Андре Сальмон, Пьер Реверди и Пьер Мак-Орлан.
Великолепный подбор. Но «Бато-лавуар» это не только его жильцы, но и круг посещающих их друзей: серьезный Матисс, уже становящийся мэтром, молодой Брак, Дерен и Дюфи; иногда Утрилло и Модильяни, часто Метценже, Кремниц, Маркусси, Жарри и Аполлинер. Местом встреч была мастерская Пикассо, которому уже в те годы нужна была и шумная компания, и одиночество, чтобы перемежать долгие часы сосредоточенной и одержимой работы отдыхом в кругу приятелей, которых он выбирал себе в братских артистических областях. Помимо художников, самыми сердечными друзьями были для него поэты, чьи стихи и поэтические рассуждения создавали подходящую атмосферу для его живописи, подстегивали воображение, подготавливали атмосферу как-то «грунтуя» картины, цельным и вместе с тем сложным, чувственным колоритом. А он возвращал им этот долг с избытком, подсказывая своим творчеством слова и метафоры, становясь их соавтором.
Дружба Пикассо и Макса Жакоба, первая, юношеская и наиболее крепкая, начала золотую вереницу дружеских связей Пикассо, где самое почетное место заняли несколько позднее Поль Элюар и Клод Руа. И с Аполлинером тоже была дружба, серьезная, преданная и готовая помочь, близкая и лояльная, но ее никак нельзя сравнить с близостью к Жакобу, с которым Пикассо в первые парижские годы делил кров и ел чуть ли не из одной тарелки. Тут было нечто совсем другое. С Аполлинером можно было провести целые сутки, разговаривая, шутя, читая стихи, смеясь и развлекаясь, но тем не менее переходить «границу Аполлинера» никому не позволялось. Какая-то таинственная сдержанность, не исчезающая даже в минуты самой большой близости, отделяла поэта, точно меловой круг. Жакоб отдавался дружбе полностью, ревнивый, мнительный, настаивающий на особых правах и полной взаимности, поскольку' сам отдавал себя всего. Когда восхищенный первой выставкой Пикассо, тогда еще восемнадцатилетнего, Жакоб, чуть постарше его, нанес ему визит, с моноклем и в новеньком костюме провинциального, слишком старательного покроя, он застал Пикассо буквально в цыганском таборе, в окружении веселой и нищей испанской братии, сидящей на полу и распевающей испанские песни.
Был среди них молодой поэт Сабартес. С нежным, мечтательным лицом, который приехал из Барселоны вместе с Пикассо, и пройдоха Маноло, который, как гласили легенды, не только сбежал из армии, но еще и продал казенного коня, чтобы на полученные деньги купить себе билет из пограничного испанского городка до Парижа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79