Важно было лишь то, что происходило в четырех стенах мастерской, считались с мнениями друзей, да и то не всегда, главным была собственная убежденность. Тесная монмартрская солидарность, несмотря на ссоры и стычки, была солидарностью новаторов, людей, говорящих собственным языком у движущихся путями, непонятными и чуждыми для обгоняемых прохожих. Бедность была как будто прирожденным состоянием молодых художников, несмотря на то что квартирная плата была в общем-то низкая, а мелкие рестораторы охотно отпускали в кредит.
«Проста была жизнь их,— пишет свидетель тех лет в одном из номеров «Суаре де Пари».— За квартиру редко когда платили в срок, большинство хозяев были люди добродушные, согласные на отсрочку. Вопрос отопления не существовал, в Париже подобные берлоги не имеют печей, а стало быть и не отапливаются. Зимой, оставаясь дома, просто не вылезали из постели, но это даже имело свою прелесть. Чтобы согреться, шли в Национальную библиотеку, после обеда в «Ла ревю бланш», вечером в кафе. Все жили бедно, но сама жизнь уже была чем-то чудесным».
Молодой Пикассо рисовал в мастерской, где ночью замерзала вода в кастрюлях, а ведь монмартрский период, даже начальный, был куда легче того времени, когда он снимал комнату вместе с Жакобом, который честно делился со своим другом жалованьем продавца, вечером работал кистью рядом с ним, сочиняя поэмы, читая стихи и дружески болтая. Но героизм Пикассо был героизмом гениального художника, убежденного в своей исключительности уже в пору первых начинаний в живописи. Многие другие разменялись на мелочи, никогда не осуществив полностью свои творческие возможности, мало кто, как Пикассо, отказался бы от заказа на рисунки для юмористического журнала «Асьет о бёр», где хорошо платили, только потому, что ему жалко было тратить на эти глупости время, а было это в ту пору, когда даже несколько франков были далеко не лишними. Еще не так давно он получил обратно картины, выставленные на продажу в антиквариате, где они пролежали несколько недель, спрятанные от глаз покупателей, как не заслуживающие внимания, и груду рисунков бросил в печь, чтобы поддержать огонь. Хуан Грис, впоследствии один из самых тонких кубистов, несколько лет жил в такой нужде, что лишь обеды, которые выхлопотал ему у какого-то ресторатора Маркусси, спасли его от полного истощения и депрессии. Вламинк не раз возвращался с Монмартра в Шату пешком — а это несколько часов пути,— так как не имел денег на билет.
Сандрар несколько лет брал хлеб в долг. Питаясь исключительно хлебом и вином в своем бедном гостиничном номере. «Я любил его больше, чем отца»,— рассказывал он спустя годы о своем пекаре, которому вернул этот свой долг чести с большим запозданием, уже как крестный отец его ребенка. Правда. Сандрар был, как говорится, малый компанейский, и водку пить и в бубны бить, путешествовал в поисках приключений, рисковал собой и в уличных скандалах, и в Иностранном легионе, такие импонируют даже спокойным лавочникам, а ведь сколько скромных владельцев харчевен спасли в ту пору жизнь бедствующим юнцам с Монмартра, так никогда и не получив награды за свое доброе сердце? Ведь не каждая картина, оставляемая в заклад за бутылку вина или ужин, стоила спустя годы миллионы, как полотна Утрилло. Фернанда вспоминает этих трактирщиков растроганно и благодарно.
Кредит тогда еще не умер, так что у Азона и Вернена, в двух скромных ресторациях на улице Равиньян и на улице Кавалотти, все будущие знаменитости ели и пили, скромно, но досыта, в счет будущих доходов, довольствуясь тем, что время от времени вручали симпатичным рестораторам какую-нибудь небольшую сумму, просто с неба свалившуюся, до того это бывало случайно и редко. Эти двое из сотен других, о которых никто сейчас не помнит, хотя бы вошли в историю, найдя место в биографиях своих былых клиентов. «Скучно мне ходить к Вернену!» — напевал Жакоб, ежедневно направляясь в ресторацию, где жаловаться можно было на все, кроме скуки, столько толпилось там молодежи с волчьим аппетитом. Перекликались через столы, одновременно улаживали тысячи дел; насмешки, советы — где занять и где подработать — скрещивались в воздухе с пронзительными взглядами в сторону молодых актрис, торопливо глотающих обед перед дневной репетицией или уроком в драматической школе. Все знали тут друг друга как облупленных, степень таланта, заработки и любовные дела были ведомы каждому, комедиантство и притворство принимались только как чистое искусство, да и то на высшем уровне. Хозяин был будто отец родной, верящий в их будущее, молодежь должна была платить ему за это благодарностью, совсем не обременительной при взаимной свободе. В более торжественных случаях Верней приглашал всю компанию к стойке и ставил своим питомцам стаканчик, расспрашивая их о работе, семейных и амурных делах.
Приходил сюда нередко и Аполлинер. Охотно прислушивающийся к самым последним сплетням, Аполлинер — умеющий пошутить, оставшийся в воспоминаниях со своим характерным жестом: смеясь, он прикрывал рот рукой, чуть оттопырив мизинец. Порою он вытаскивал Пикассо в итальянский ресторанчик на ближайшей площади, где можно было получить спагетти и равиоли — маленькие пирожки с мясом. Более роскошно пировали, когда в ресторан заглядывал угольщик, втайне вздыхающий по Фернанде, время от времени он приглашал всю компанию на обильный ужин с вином. Когда пустота в карманах была настолько катастрофической, что даже не на что было приготовить ризотто, утром у дверей Пикассо появлялась банка сардин, хлеб и бутылка вина, подкинутые сердечным другом Ажеро, художником и керамистом, который после смерти Сезанна все свое обожание и любовь перенес на молодого Пикассо.
Но постепенно горизонт начал проясняться. У Пикассо уже покупал не только старый выжига Сулье, владелец магазина кроватей, помещавшегося напротив цирка Медрано; все чаще заглядывали к нему любители и покупатели. В кругах любителей рекламу ему делал Вильгельм Уде, начинающий тогда свою карьеру собирателя и открывателя талантов, тот самый, который потом способствовал славе «таможенника» Руссо и Серафины, большой удачник в этой области, единственный, пожалуй, в истории любитель и собиратель произведений художников-примитивистов, у которого была служанкой старая дева с необычайными художественными способностями: это была Серафина, прозванная Ясновидящей, картины которой висят ныне в музее современного искусства. Так вот этот Уде преданно принимал все метаморфозы Пикассо, веря в правильность его пути даже в критический момент создания «Авиньонских девушек». Да и Воллар, вошедший в историю как страстный любитель и собиратель произведений Сезанна, закупил большое число картин розового периода Пикассо, что-то около тридцати полотен, за две тысячи франков, что было смехотворной суммой в сравнении с той, в какую были оценены эти картины в последующие годы и как могли бы быть оценены ныне, но все же весьма значительной для молодого Пикассо, и для самого Воллара, которому долгие годы не удавалось реализовать с любовью собранные шедевры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
«Проста была жизнь их,— пишет свидетель тех лет в одном из номеров «Суаре де Пари».— За квартиру редко когда платили в срок, большинство хозяев были люди добродушные, согласные на отсрочку. Вопрос отопления не существовал, в Париже подобные берлоги не имеют печей, а стало быть и не отапливаются. Зимой, оставаясь дома, просто не вылезали из постели, но это даже имело свою прелесть. Чтобы согреться, шли в Национальную библиотеку, после обеда в «Ла ревю бланш», вечером в кафе. Все жили бедно, но сама жизнь уже была чем-то чудесным».
Молодой Пикассо рисовал в мастерской, где ночью замерзала вода в кастрюлях, а ведь монмартрский период, даже начальный, был куда легче того времени, когда он снимал комнату вместе с Жакобом, который честно делился со своим другом жалованьем продавца, вечером работал кистью рядом с ним, сочиняя поэмы, читая стихи и дружески болтая. Но героизм Пикассо был героизмом гениального художника, убежденного в своей исключительности уже в пору первых начинаний в живописи. Многие другие разменялись на мелочи, никогда не осуществив полностью свои творческие возможности, мало кто, как Пикассо, отказался бы от заказа на рисунки для юмористического журнала «Асьет о бёр», где хорошо платили, только потому, что ему жалко было тратить на эти глупости время, а было это в ту пору, когда даже несколько франков были далеко не лишними. Еще не так давно он получил обратно картины, выставленные на продажу в антиквариате, где они пролежали несколько недель, спрятанные от глаз покупателей, как не заслуживающие внимания, и груду рисунков бросил в печь, чтобы поддержать огонь. Хуан Грис, впоследствии один из самых тонких кубистов, несколько лет жил в такой нужде, что лишь обеды, которые выхлопотал ему у какого-то ресторатора Маркусси, спасли его от полного истощения и депрессии. Вламинк не раз возвращался с Монмартра в Шату пешком — а это несколько часов пути,— так как не имел денег на билет.
Сандрар несколько лет брал хлеб в долг. Питаясь исключительно хлебом и вином в своем бедном гостиничном номере. «Я любил его больше, чем отца»,— рассказывал он спустя годы о своем пекаре, которому вернул этот свой долг чести с большим запозданием, уже как крестный отец его ребенка. Правда. Сандрар был, как говорится, малый компанейский, и водку пить и в бубны бить, путешествовал в поисках приключений, рисковал собой и в уличных скандалах, и в Иностранном легионе, такие импонируют даже спокойным лавочникам, а ведь сколько скромных владельцев харчевен спасли в ту пору жизнь бедствующим юнцам с Монмартра, так никогда и не получив награды за свое доброе сердце? Ведь не каждая картина, оставляемая в заклад за бутылку вина или ужин, стоила спустя годы миллионы, как полотна Утрилло. Фернанда вспоминает этих трактирщиков растроганно и благодарно.
Кредит тогда еще не умер, так что у Азона и Вернена, в двух скромных ресторациях на улице Равиньян и на улице Кавалотти, все будущие знаменитости ели и пили, скромно, но досыта, в счет будущих доходов, довольствуясь тем, что время от времени вручали симпатичным рестораторам какую-нибудь небольшую сумму, просто с неба свалившуюся, до того это бывало случайно и редко. Эти двое из сотен других, о которых никто сейчас не помнит, хотя бы вошли в историю, найдя место в биографиях своих былых клиентов. «Скучно мне ходить к Вернену!» — напевал Жакоб, ежедневно направляясь в ресторацию, где жаловаться можно было на все, кроме скуки, столько толпилось там молодежи с волчьим аппетитом. Перекликались через столы, одновременно улаживали тысячи дел; насмешки, советы — где занять и где подработать — скрещивались в воздухе с пронзительными взглядами в сторону молодых актрис, торопливо глотающих обед перед дневной репетицией или уроком в драматической школе. Все знали тут друг друга как облупленных, степень таланта, заработки и любовные дела были ведомы каждому, комедиантство и притворство принимались только как чистое искусство, да и то на высшем уровне. Хозяин был будто отец родной, верящий в их будущее, молодежь должна была платить ему за это благодарностью, совсем не обременительной при взаимной свободе. В более торжественных случаях Верней приглашал всю компанию к стойке и ставил своим питомцам стаканчик, расспрашивая их о работе, семейных и амурных делах.
Приходил сюда нередко и Аполлинер. Охотно прислушивающийся к самым последним сплетням, Аполлинер — умеющий пошутить, оставшийся в воспоминаниях со своим характерным жестом: смеясь, он прикрывал рот рукой, чуть оттопырив мизинец. Порою он вытаскивал Пикассо в итальянский ресторанчик на ближайшей площади, где можно было получить спагетти и равиоли — маленькие пирожки с мясом. Более роскошно пировали, когда в ресторан заглядывал угольщик, втайне вздыхающий по Фернанде, время от времени он приглашал всю компанию на обильный ужин с вином. Когда пустота в карманах была настолько катастрофической, что даже не на что было приготовить ризотто, утром у дверей Пикассо появлялась банка сардин, хлеб и бутылка вина, подкинутые сердечным другом Ажеро, художником и керамистом, который после смерти Сезанна все свое обожание и любовь перенес на молодого Пикассо.
Но постепенно горизонт начал проясняться. У Пикассо уже покупал не только старый выжига Сулье, владелец магазина кроватей, помещавшегося напротив цирка Медрано; все чаще заглядывали к нему любители и покупатели. В кругах любителей рекламу ему делал Вильгельм Уде, начинающий тогда свою карьеру собирателя и открывателя талантов, тот самый, который потом способствовал славе «таможенника» Руссо и Серафины, большой удачник в этой области, единственный, пожалуй, в истории любитель и собиратель произведений художников-примитивистов, у которого была служанкой старая дева с необычайными художественными способностями: это была Серафина, прозванная Ясновидящей, картины которой висят ныне в музее современного искусства. Так вот этот Уде преданно принимал все метаморфозы Пикассо, веря в правильность его пути даже в критический момент создания «Авиньонских девушек». Да и Воллар, вошедший в историю как страстный любитель и собиратель произведений Сезанна, закупил большое число картин розового периода Пикассо, что-то около тридцати полотен, за две тысячи франков, что было смехотворной суммой в сравнении с той, в какую были оценены эти картины в последующие годы и как могли бы быть оценены ныне, но все же весьма значительной для молодого Пикассо, и для самого Воллара, которому долгие годы не удавалось реализовать с любовью собранные шедевры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79