Если кубизм вправе присутствовать в творческой истории Аполлинера просто как один из элементов, без которого нельзя представить себе художественную жизнь 10-х годов XX века во Франции, то приобщение поэта к сюрреализму представляется нам вообще незакономерным. Особенно в наше время, когда стали обозримыми и путь Аполлинера и судьба сюрреализма как направления. Откуда же все-таки эта проблема: Аполлинер и сюрреализм? Слово это придумал Аполлинер. Впервые оно прозвучало в авторском предисловии к его пьесе «Груди Тирезия», названной в подзаголовке «сюрреалистская драма».
«Характеризуя свою драму,— писал Аполлинер,— я воспользовался неологизмом, который мне, надеюсь, простят. Со мной ведь подобные вещи случаются редко... Пытаясь обновить театр, я подумал, что следовало бы вернуться к самой природе, но отнюдь не подражая ей на манер фотографа. Когда человек решил подражать ходьбе, он создал колесо — предмет, не схожий с ногой. Это был бессознательный сюрреализм».
В прологе, написанном, как и вся пьеса, в стихотворной форме, автор дополняет это объяснение:
Мы стараемся привить театру новый дух
Радость сладострастие доблесть
Чтобы оттеснить пессимизм которому уже больше столетия
А ведь это очень много для столь скучного предмета...
Это позволит
Развернуть во всю ширь наше сегодняшнее искусство
Сочетая невидимыми как в жизни узами
Звуки движения цвета возгласы шумы
Музыку пляску акробатику поэзию живопись
Хоры многообразные действия и множество декораций
Вспоминая требования натуралистов фотографировать так называемые «срезы жизни», автор просит верить ему, что его цель
Воссоздать саму жизнь во всей ее правде Ибо пьеса должна быть миром единым.
То есть самой природой. А не только Маленьким кусочком Того что нас окружает или что происходило в прошлом.
Аполлинеру нужно было подчеркнуть право гротеска изобретать новые неожиданные и смелые приемы, но только ради «всей правды жизни».
Создавая свой неологизм, Аполлинер мог вдохновиться и рассуждением Гейне о «сверхнатурализме», которое было приведено Бодлером в его широко известных этюдах об искусстве. Гейне противопоставлял творчеству, остающемуся на уровне природы, натуры, творчество, поднимающееся над слепым подражанием природе.
Никакого другого смысла Аполлинер в понятие «сюрреализм» не вкладывал и не мог вкладывать; следует помнить, что для него самого сюрреализма в позднейшем смысле слова просто не существовало.
Книга Ю. Хартвиг помогает понять подлинные взгляды Аполлинера-новатора не только потому, что довольно подробно знакомит нас с его работами в области искусства, но главным образом потому, что создает реальную картину его взаимоотношений с художниками и писателями. Оценки Аполлинером творчества живописцев, поэтов, наконец, критиков свидетельствуют о том, что он шел своей дорогой, далекой от эстетских исканий. Говоря о «новом духе», который вдохновляется неукротимым поступательным движением человеческого гения, Аполлинер пишет: «Этот новый дух не имеет и не может иметь ничего общего с эстетством. Он противник готовых формул и снобизма». Характерно, что Аполлинер призывает художников «учиться новаторству у ученых, учиться их умению совершать каждый день открытия, творить чудеса», но только по-своему, средствами искусства.
Очарованность Аполлинера современностью ничем не напоминала эстетскую влюбленность в моду, в ее последний крик, тот дикарский крик, который заставлял псевдобунтарей издеваться над национальными традициями в искусстве. Но, отстаивая величие национальной традиции, Аполлинер никогда не сливался с поклонниками «почвы и крови», певцами «национального духа», шовинистами.
Всего этого не замечает французская, старомодно мыслящая критика. Одни критики склонны растворять Аполлинера в пестрой разноголосице некоего светского космополитизма, другие стараются «убрать» из его биографии все национальные флаги, кроме французского, и представляют этого поэта чуть ли не французским шовинистом, извращая позицию Аполлинера в период первой мировой войны.
Как известно, в войну 1914—1918 гг. во Франции многие прогрессивно мыслящие интеллигенты поддались иллюзии, будто, воюя с кайзеровской Германией как с «главной цитаделью» реакции, можно послужить делу прогресса и гуманизма. «Анатоль Франс,— вспоминает Илья Эренбург,— попросил, чтобы его отправили на фронт,— ему было 70 лет; его оставили в тылу, но выдали ему солдатскую шинель». Для такого писателя, как Анри Барбюс, подобные иллюзии оказались весьма преходящими, и он, как известно, стал на революционные интернационалистские позиции, а затем примкнул к Коммунистической партии Франции.
Но не все были столь проницательны.
Конечно, были свои иллюзии и у Аполлинера, но, чтобы их измерить, нужно объективно рассмотреть факты.
Положение Вильгельма Аполлинария Костровицкого, которого французские власти рассматривали как не очень желательного иностранца, было крайне тяжелым. Уже во время преследований поэта в 1911 году, когда усилиями реакционной прессы и полиции он был привязан к делу о похищении «Джоконды» из Лувра и арестован, репутация «апатрида» чуть его не загубила. Когда началась война, Аполлинер, повинуясь чувству долга перед приютившей его Францией, добровольно вступил в армию. Но, даже находясь на фронте, на передовых позициях, Аполлинер все еще не получал ответа на свою просьбу о натурализации. Просьба была удовлетворена буквально накануне полученного им тяжелого ранения. Естественно, что атмосфера дискриминации сказывалась на отношениях Аполлинера с людьми, на его разговорах, особенно в так называемом обществе. Существует важный, на наш взгляд, документ, который позволяет реально представить себе положение и настроение Аполлинера. Это — письмо Аполлинера французскому писателю, румыну по происхождению, Тристану Тцара. На предложение Тцара принять участие в журнале, где сотрудничали писатели различных направлений, в том числе и немцы, Аполлинер ответил отказом.
«Я не написал Вам раньше, ибо до сих пор опасался, что Вы, возможно, «над» (то есть «над схваткой».— Б. Я.), позиция, неприемлемая в эпоху, когда прогресс материальный, художественный и моральный находится под угрозой и когда нужно его победоносно защищать».
Это было написано 14 декабря 1916 года. Через год с небольшим— 6 февраля 1918 года — Аполлинер пишет еще более прямо: «Хотя я солдат и ранен, хотя я пошел добровольцем, я все же натурализованный и тем самым нахожусь под большим подозрением». В заключение Аполлинер указывает, что он не может не считаться с этим и вынужден соблюдать осторожность.
Аполлинеру приходилось неизменно отстаивать себя перед лицом высокомерия и недоверия литературных и прочих салонов, приходилось защищать и достоинство Польши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79