был высокий и худой Пишо, великолепный исполнитель испанских танцев, и гитарист Фабиано. Люди побогаче, Этчеварра и Зулоага, часто кормили эту голытьбу джином или обедом, и притом не один год, если их щедрость вспоминает даже красавица Фернанда, подруга Пикассо, делящая с ним жизнь в начале его карьеры в «Бато-лавуар».
Именно этой Фернанде Оливье потомки обязаны весьма женскими, но и очень ценными, потому что они правдивы, воспоминаниями о годах совместной жизни и любви с Пикассо, с самых голодных и все же вспоминаемых с наибольшей теплотой лет до уже начинающегося благополучия. Много женщин было еще потом в жизни Пикассо, но все они имели дело уже с художником знаменитым и богатым, а эта не знала о нем ничего, когда он подал ей, спускающейся по лестнице, котенка с черным носом и пригласил в мастерскую, где она оставалась несколько счастливых и бурных лет. Поскольку этот ревнивец запирал ее на ключ, она чаще всего проводила время за чтением, лежа на жестком диванчике, в то время, как он рисовал или выходил за покупками, не разрешая ей ни на шаг уходить одной из дома. Так что посещения друзей были чудесным развлечением, а каждый из посетителей, его характер, юмор и анекдоты становились темой для размышлений и воспоминаний в часы одиночества, впрочем не такие уж частые. В полдень нередко забегал Аполлинер — дисциплина труда, видимо, не очень-то соблюдалась ни на одной из его редакторских должностей. После полудня раздавался грохот в дверь и вопль: «Это я, капрал! Это я, капрал!»— И тут в мастерскую вваливался Гарри Баур, которого Пикассо прозвал «капралом», и тут же усаживался с благочестивым намерением вогнать в тоску хозяев одной из своих ужасно длинных и ужасно скучных поэм. Вскоре после него объявлял о себе через дверь новый гость, горбатый, с демоническим, узким лицом, черными глазками и черными волосами, гладко облепившими череп, тогда еще начинающий молодой актер: «Шарло Дюллен! Шарло Дюллен!
Это Шарль Дюллен, откройте, здесь крошка Шарль!» Оба актера часто читали старые французские стихи Ронсара и Вийона. Этот одаренный крошка Шарль спустя несколько лет влип в историю сцены, как пчела в янтарь, как одна из самых блистательных фигур французского искусства, став директором театра, находящегося на любимом с молодости Монмартре. Традицию совместного чтения стихов заложил Макс Жакоб, который всю испанскую ораву, которую застал у Пикассо, забрал в тот памятный день к себе в отель и угостил произведениями Рембо, Бодлера и собственными стихами. В этот период Пикассо знал только горстку обиходных французских оборотов, но уже тогда охотно отдавался воздействию пусть даже не совсем понимаемой магии французского стиха, чтобы вскоре стать его страстным читателем и слушателем.
Фернанда Оливье описала в своих воспоминаниях людей, посещающих мастерскую Пикассо, с весьма специфической, женской, эстетически-хозяйственной точки зрения, довольно занятной, поскольку она дает дополнительный материал к официальной агиографии знаменитых людей. Пикассо по этим воспоминаниям — маленький, черный, приземистый, беспокойный, глаза темные, глубокие, жесты неловкие, женские руки, плохо и небрежно одетый. Этот юноша носил тогда чаще всего рабочий парусиновый комбинезон, страшно застиранный, на ногах плетеные веревочные туфли, на голове старая шапка, костюм этот цветисто дополняла красная рубашка в белый горошек, купленная на самом дешевом и поныне рынке Марше Сен-Пьер. В более торжественных случаях он надевал шляпу и даже перчатки, которые, как гласит анекдот, носил на пару с приятелем — испанцем Сотто, так что только одна «оперчаточенная» кисть каждого из держащихся под руку друзей была выставлена на всеобщее обозрение.
Молодая испанская колония являлась тесной и дружной группой помогающих друг другу и совместно борющихся с тоской по родине людей. Вначале это было что-то вроде небольшого испанского гепо, но стены его быстро разрушили французские друзья, плененные обаянием, талантливостью и открытым сердцем молодых испанцев, у которых можно было поучиться образцовому товариществу. Так что Фернаида редко когда готовила обед на двоих, за излюбленное ризотто по-валенсийски усаживалась порядочная компания друзей, как всегда восхищенных кулинарными способностями подруги Пикассо, и беседа за ризотто затягивалась до позднего вечера.
А потом отправлялись в какой-нибудь из кабачков. С самым дешевым вином, после чего Пикассо, утащив в город шумливую ораву, потихоньку удирал в мастерскую, где подогретый весельем, возбужденный дружбой, одержимо работал до рассвета. Андре Сальмон, неутомимый рассказчик и хронист тех времен, который, как утверждают злые языки, доселе живет на капитал многообещавшей молодости, в своих бесконечных воспоминаниях, растянувшихся на десятки книг, увековечил сцену какого-то ночного вторжения к Пикассо: когда он и Жакоб, весьма навеселе, постучали уже заполночь к Пабло, они застали его погруженным в работу. В мастерской было темно и густо пахло черным табаком, только от светильника с оливковым маслом, который держал Пикассо, падал на холст, натянутый на подрамнике, блеклый и прыгающий свет. К тому времени, как они несколько протрезвели, начало светать и в голубеющем свете дня предстала сине-серая картина, с которой на них взирали пронизывающим взглядом худые, изможденные лица участников горькой драмы. После периода восхищения Тулуз-Лотреком Пикассо вернулся к испанской традиции, к.любимому Эль Греко, к трагической выразительности испанской живописи. Рассматривая полотна Пикассо, потрясенные друзья удивлялись, откуда столько боли, горя и отчаяния в этом веселом товарище, который так любит беззаботные шутки и проделки и так чудесно танцует фанданго. Довольно простодушный человек рассказывал, как недоверчиво встречали друзья поэтические жалобы Аполлинера, мягкого шутливого обжоры, смех которого витал над всеми сборищами друзей. После поэтов в воспоминаниях остаются только анекдоты и эффектные реплики, вся поэтическая атмосфера улетучивается вместе с ними, так что и потомки готовы потом удивляться, откуда берется эта двойственность творцов, поражающая при жизни и так несправедливо приведенная к однозначности историей, чрезмерно упрощающей их сложные портреты.
Пикассо уже тогда вызывал восхищение как художник. Его мастерский рисунок, огромная работоспособность и плодовитость, постоянные поиски и поэтический лиризм картин восхищают окружающих. Он сам убежден в своей силе. Некоторые даже сравнивают его с Рафаэлем, а Гертруда Стайн, его американская приятельница и покровительница, хорошо запомнила, как пытливо вглядывался Пикассо в картины Тулуз-Лотрека, висящие у нее дома, пока однажды не сказал с удовлетворением:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Именно этой Фернанде Оливье потомки обязаны весьма женскими, но и очень ценными, потому что они правдивы, воспоминаниями о годах совместной жизни и любви с Пикассо, с самых голодных и все же вспоминаемых с наибольшей теплотой лет до уже начинающегося благополучия. Много женщин было еще потом в жизни Пикассо, но все они имели дело уже с художником знаменитым и богатым, а эта не знала о нем ничего, когда он подал ей, спускающейся по лестнице, котенка с черным носом и пригласил в мастерскую, где она оставалась несколько счастливых и бурных лет. Поскольку этот ревнивец запирал ее на ключ, она чаще всего проводила время за чтением, лежа на жестком диванчике, в то время, как он рисовал или выходил за покупками, не разрешая ей ни на шаг уходить одной из дома. Так что посещения друзей были чудесным развлечением, а каждый из посетителей, его характер, юмор и анекдоты становились темой для размышлений и воспоминаний в часы одиночества, впрочем не такие уж частые. В полдень нередко забегал Аполлинер — дисциплина труда, видимо, не очень-то соблюдалась ни на одной из его редакторских должностей. После полудня раздавался грохот в дверь и вопль: «Это я, капрал! Это я, капрал!»— И тут в мастерскую вваливался Гарри Баур, которого Пикассо прозвал «капралом», и тут же усаживался с благочестивым намерением вогнать в тоску хозяев одной из своих ужасно длинных и ужасно скучных поэм. Вскоре после него объявлял о себе через дверь новый гость, горбатый, с демоническим, узким лицом, черными глазками и черными волосами, гладко облепившими череп, тогда еще начинающий молодой актер: «Шарло Дюллен! Шарло Дюллен!
Это Шарль Дюллен, откройте, здесь крошка Шарль!» Оба актера часто читали старые французские стихи Ронсара и Вийона. Этот одаренный крошка Шарль спустя несколько лет влип в историю сцены, как пчела в янтарь, как одна из самых блистательных фигур французского искусства, став директором театра, находящегося на любимом с молодости Монмартре. Традицию совместного чтения стихов заложил Макс Жакоб, который всю испанскую ораву, которую застал у Пикассо, забрал в тот памятный день к себе в отель и угостил произведениями Рембо, Бодлера и собственными стихами. В этот период Пикассо знал только горстку обиходных французских оборотов, но уже тогда охотно отдавался воздействию пусть даже не совсем понимаемой магии французского стиха, чтобы вскоре стать его страстным читателем и слушателем.
Фернанда Оливье описала в своих воспоминаниях людей, посещающих мастерскую Пикассо, с весьма специфической, женской, эстетически-хозяйственной точки зрения, довольно занятной, поскольку она дает дополнительный материал к официальной агиографии знаменитых людей. Пикассо по этим воспоминаниям — маленький, черный, приземистый, беспокойный, глаза темные, глубокие, жесты неловкие, женские руки, плохо и небрежно одетый. Этот юноша носил тогда чаще всего рабочий парусиновый комбинезон, страшно застиранный, на ногах плетеные веревочные туфли, на голове старая шапка, костюм этот цветисто дополняла красная рубашка в белый горошек, купленная на самом дешевом и поныне рынке Марше Сен-Пьер. В более торжественных случаях он надевал шляпу и даже перчатки, которые, как гласит анекдот, носил на пару с приятелем — испанцем Сотто, так что только одна «оперчаточенная» кисть каждого из держащихся под руку друзей была выставлена на всеобщее обозрение.
Молодая испанская колония являлась тесной и дружной группой помогающих друг другу и совместно борющихся с тоской по родине людей. Вначале это было что-то вроде небольшого испанского гепо, но стены его быстро разрушили французские друзья, плененные обаянием, талантливостью и открытым сердцем молодых испанцев, у которых можно было поучиться образцовому товариществу. Так что Фернаида редко когда готовила обед на двоих, за излюбленное ризотто по-валенсийски усаживалась порядочная компания друзей, как всегда восхищенных кулинарными способностями подруги Пикассо, и беседа за ризотто затягивалась до позднего вечера.
А потом отправлялись в какой-нибудь из кабачков. С самым дешевым вином, после чего Пикассо, утащив в город шумливую ораву, потихоньку удирал в мастерскую, где подогретый весельем, возбужденный дружбой, одержимо работал до рассвета. Андре Сальмон, неутомимый рассказчик и хронист тех времен, который, как утверждают злые языки, доселе живет на капитал многообещавшей молодости, в своих бесконечных воспоминаниях, растянувшихся на десятки книг, увековечил сцену какого-то ночного вторжения к Пикассо: когда он и Жакоб, весьма навеселе, постучали уже заполночь к Пабло, они застали его погруженным в работу. В мастерской было темно и густо пахло черным табаком, только от светильника с оливковым маслом, который держал Пикассо, падал на холст, натянутый на подрамнике, блеклый и прыгающий свет. К тому времени, как они несколько протрезвели, начало светать и в голубеющем свете дня предстала сине-серая картина, с которой на них взирали пронизывающим взглядом худые, изможденные лица участников горькой драмы. После периода восхищения Тулуз-Лотреком Пикассо вернулся к испанской традиции, к.любимому Эль Греко, к трагической выразительности испанской живописи. Рассматривая полотна Пикассо, потрясенные друзья удивлялись, откуда столько боли, горя и отчаяния в этом веселом товарище, который так любит беззаботные шутки и проделки и так чудесно танцует фанданго. Довольно простодушный человек рассказывал, как недоверчиво встречали друзья поэтические жалобы Аполлинера, мягкого шутливого обжоры, смех которого витал над всеми сборищами друзей. После поэтов в воспоминаниях остаются только анекдоты и эффектные реплики, вся поэтическая атмосфера улетучивается вместе с ними, так что и потомки готовы потом удивляться, откуда берется эта двойственность творцов, поражающая при жизни и так несправедливо приведенная к однозначности историей, чрезмерно упрощающей их сложные портреты.
Пикассо уже тогда вызывал восхищение как художник. Его мастерский рисунок, огромная работоспособность и плодовитость, постоянные поиски и поэтический лиризм картин восхищают окружающих. Он сам убежден в своей силе. Некоторые даже сравнивают его с Рафаэлем, а Гертруда Стайн, его американская приятельница и покровительница, хорошо запомнила, как пытливо вглядывался Пикассо в картины Тулуз-Лотрека, висящие у нее дома, пока однажды не сказал с удовлетворением:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79