Но куда легче представить, что эта наделенная юмором девушка, увидев себя и Аполлинера на портрете Руссо, закатилась смехом и отнеслась ко всей истории как и надлежит. И все же... И все же в этом двойном портрете, несмотря на гротескную неуклюжесть фигур, есть что-то волнующее, серьезное, патетическое. Как умно смотрят представленные на нем люди, с каким интеллектом и живо. И — что весьма любопытно — есть какое-то сходство между этой парой, как будто это брат и сестра в античной сцене, с той разницей, что один в современной тужурке, а другая в ниспадающем вневременном облачении.
Отношение «таможенника» Руссо к Аполлинеру полно обожания и почтения, подогретого чувством артистического сродства. Его старомодные письма отмечены уже не встречающейся в то время вежливостью, с какой обращались друг к другу члены смежных ремесленных цехов. Руссо собирает фельетоны Аполлинера и вклеивает их в отдельную тетрадь, на обложке которой каллиграфически выведено: «Новеллы мсье Аполлинера», на конвертах же непременно пишет: «Гийому Аполлинеру, литератору».
Двойной портрет Гийома и Мари является как бы санкционированием их связи. Они ходят по улицам Парижа вдвоем: он, крепко сложенный, с римским профилем, со слегка закинутой назад головой, барственно и высокомерно, с лицом подвижным, как подвижен ход его монолога; и она, худенькая, маленькая, с шапкой черных волос и смелой улыбкой, одетая, подобно другим парижским девушкам, со вкусом и небрежно, быстро семенящая рядом с ним. Выглядят они как многие другие влюбленные пары, гуляющие по городу, но только они среди этого множества найдут для своей любви собственное и куда более долговечное, чем их счастье, выражение в искусстве. Мари Лорансен нарисует в этот период картину, представляющую группу друзей: есть там Пикассо, Фернанда, Аполлинер и она.
На этой картине уже видны черты будущих картин Мари:
лица плоские, композиция статичная, лишенная динамики, только колорит еще темный, не совсем свой. Но сходство отчетливое, несмотря на некоторую стилизацию в восточном духе; Аполлинер напоминает персидского шаха в окружении друзей, всех можно узнать без труда. Картину эту купят по совету кого-то из знакомых Мари молодые американские любители живописи, Лео Стайн и его сестра, Гертруда Стайн, Другой вариант этой картины, собственность Аполлинера, висит на стене его квартиры, рядом с маленьким портретом девушки и картинами других художников, подаренными поэту авторами в период совместных сражений за новое искусство.
Любовь к Мари делает этот период, пожалуй, самым счастливым в жизни Аполлинера. Свой дом, преображенный теперь женской рукой — потому, что хотя Мари живет не у него, но часто бывает и хозяйничает на приемах, которые устраиваются постоянно по средам,— укрепляющееся положение и свое и друзей, и зрелость, венчающая период тревог и неудобств, период молодости,— все это благоприятно влияет на внутреннее состояние поэта и способствует творчеству, которое при всем этом далеко от какого-либо довольства собой. Аполлинер, как он сам говорил в это время, ищет «нового и одновременно гуманистического лиризма». Что это значит на языке поэзии — пока еще не очень понятно. В то время как Мари переписывает ему собственноручно «Гайд-парк», «Ролаыдсек» и «Белый снег», стихи еще обращенные в прошлое, к Анни:
Летит гусиный пух из рук стряпух.
Ах, сколько снега
Упало с неба!
Любимой нет — есть только этот пух.
Аполлинер, переводя дыхание, уже набирает в легкие свежего воздуха, отправляется покорять новые поэтические пределы. Голос его, как всегда приглушенный сурдинкой грусти, глубоко скрывает ноты счастья и безмятежности, даже в первый, самый светлый период его терзает неуверенность, неверие в постоянство чувств, в полную преданность. По мере того как отношения с Мари начнут портиться из-за любовных терзаний, из-за терзаний этих двух несклонных к уступкам характеров, тон этот усилится, приобретет драматические акценты. Переменчивый ритм счастья, то дурные, то хорошие дни попеременно, тяжкие от свершений и набрякшие от отсутствия их, а то беззаботные и пустые, вызывали прилив темных волн пережитого, вынесенного из тех лет, которые предшествовали появлению Мари. Отравляющие сумерки, отравляющие травы, отравляющая любовь наполняют душные строфы «Безвременников». «Сумерки», посвященные впоследствии Мари, наполнены грустными фигурами из розового периода Пикассо, доведенными здесь до безнадежности и отчаяния. Стихи эти еще сохранили в складках строф тяжесть рейнской атмосферы, есть в них еще плотность стиха символистов, назойливая и навязчивая, столь далекая от ясного и такого аполлинеровского развития темы в зрелых «Бродячих акробатах»:
Пяток кочующих актеров Бредет долиной вдоль заборов, Трактиров, запертых дверей,
И деревень, где нет церквей.
Но «Бродячие акробаты» — это уже картина, видимая из прозрачного отдаления, а не из самого ядра смутных состояний чувств, вызвавших появление «Сумерек». Вместе с «Безвременниками» и «Цыганкой» в 1907 году в ноябрьском номере «Ла фаланж» появятся стихи «Люль де Фантенен», передающие ошеломляющие, непостижимые и дерзкие пропасти, достигающие запретных пластов эротики. Стихи эти, так же, как «Дворец», вызывают больше всего споров среди критиков. Их неясность и при этом прозрачность отдельных образов и словаря, составляющего эротическую символику Аполлинера, пробивают брешь в гладеньком облике поэта, страдающего от отсутствия взаимности, этом романтическом шаблоне, привычно подменяющем живого Аполлинера. Щекотливая, изощренная поэтика этих стихов предвосхищает «неприлично» вырисованные олеографические символы на картинах художников-сюрреалистов. И не так уж нужна теория Фрейда, с которой кое-кто знаком в этой среде и о которой будет писать Аполлинер в одной из своих хроник, чтобы придать этим стихам выразительную и убедительную интерпретацию. Остальное доскажут знатоки состояния, вызываемого опиумом.
Известно, что Аполлинер бывал в обществе, где курили опиум, что было тогда особенно модно, и сам курил, но никогда не был наркоманом и даже скептически отзывался о действии этого наркотика. Опиум, как и гашиш, был тогда в Париже, а особенно в среде художников в таком ходу, что к нему прибегали почти так >&е, как к табаку или вину, желая познать что-то новое или добиться легко достижимого, хотя и кратковременного состояния блаженства. Баловались наркотиками и в «Бато-лавуар», и баловство это привело некоторых к трагическим результатам: неизлечимая наркомания, депрессия, однажды даже самоубийство. Аполлинер и Пикассо сумели удержаться в границах рискованной игры и простились с нею вовремя, так что не пострадали ни здоровье, ни творчество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Отношение «таможенника» Руссо к Аполлинеру полно обожания и почтения, подогретого чувством артистического сродства. Его старомодные письма отмечены уже не встречающейся в то время вежливостью, с какой обращались друг к другу члены смежных ремесленных цехов. Руссо собирает фельетоны Аполлинера и вклеивает их в отдельную тетрадь, на обложке которой каллиграфически выведено: «Новеллы мсье Аполлинера», на конвертах же непременно пишет: «Гийому Аполлинеру, литератору».
Двойной портрет Гийома и Мари является как бы санкционированием их связи. Они ходят по улицам Парижа вдвоем: он, крепко сложенный, с римским профилем, со слегка закинутой назад головой, барственно и высокомерно, с лицом подвижным, как подвижен ход его монолога; и она, худенькая, маленькая, с шапкой черных волос и смелой улыбкой, одетая, подобно другим парижским девушкам, со вкусом и небрежно, быстро семенящая рядом с ним. Выглядят они как многие другие влюбленные пары, гуляющие по городу, но только они среди этого множества найдут для своей любви собственное и куда более долговечное, чем их счастье, выражение в искусстве. Мари Лорансен нарисует в этот период картину, представляющую группу друзей: есть там Пикассо, Фернанда, Аполлинер и она.
На этой картине уже видны черты будущих картин Мари:
лица плоские, композиция статичная, лишенная динамики, только колорит еще темный, не совсем свой. Но сходство отчетливое, несмотря на некоторую стилизацию в восточном духе; Аполлинер напоминает персидского шаха в окружении друзей, всех можно узнать без труда. Картину эту купят по совету кого-то из знакомых Мари молодые американские любители живописи, Лео Стайн и его сестра, Гертруда Стайн, Другой вариант этой картины, собственность Аполлинера, висит на стене его квартиры, рядом с маленьким портретом девушки и картинами других художников, подаренными поэту авторами в период совместных сражений за новое искусство.
Любовь к Мари делает этот период, пожалуй, самым счастливым в жизни Аполлинера. Свой дом, преображенный теперь женской рукой — потому, что хотя Мари живет не у него, но часто бывает и хозяйничает на приемах, которые устраиваются постоянно по средам,— укрепляющееся положение и свое и друзей, и зрелость, венчающая период тревог и неудобств, период молодости,— все это благоприятно влияет на внутреннее состояние поэта и способствует творчеству, которое при всем этом далеко от какого-либо довольства собой. Аполлинер, как он сам говорил в это время, ищет «нового и одновременно гуманистического лиризма». Что это значит на языке поэзии — пока еще не очень понятно. В то время как Мари переписывает ему собственноручно «Гайд-парк», «Ролаыдсек» и «Белый снег», стихи еще обращенные в прошлое, к Анни:
Летит гусиный пух из рук стряпух.
Ах, сколько снега
Упало с неба!
Любимой нет — есть только этот пух.
Аполлинер, переводя дыхание, уже набирает в легкие свежего воздуха, отправляется покорять новые поэтические пределы. Голос его, как всегда приглушенный сурдинкой грусти, глубоко скрывает ноты счастья и безмятежности, даже в первый, самый светлый период его терзает неуверенность, неверие в постоянство чувств, в полную преданность. По мере того как отношения с Мари начнут портиться из-за любовных терзаний, из-за терзаний этих двух несклонных к уступкам характеров, тон этот усилится, приобретет драматические акценты. Переменчивый ритм счастья, то дурные, то хорошие дни попеременно, тяжкие от свершений и набрякшие от отсутствия их, а то беззаботные и пустые, вызывали прилив темных волн пережитого, вынесенного из тех лет, которые предшествовали появлению Мари. Отравляющие сумерки, отравляющие травы, отравляющая любовь наполняют душные строфы «Безвременников». «Сумерки», посвященные впоследствии Мари, наполнены грустными фигурами из розового периода Пикассо, доведенными здесь до безнадежности и отчаяния. Стихи эти еще сохранили в складках строф тяжесть рейнской атмосферы, есть в них еще плотность стиха символистов, назойливая и навязчивая, столь далекая от ясного и такого аполлинеровского развития темы в зрелых «Бродячих акробатах»:
Пяток кочующих актеров Бредет долиной вдоль заборов, Трактиров, запертых дверей,
И деревень, где нет церквей.
Но «Бродячие акробаты» — это уже картина, видимая из прозрачного отдаления, а не из самого ядра смутных состояний чувств, вызвавших появление «Сумерек». Вместе с «Безвременниками» и «Цыганкой» в 1907 году в ноябрьском номере «Ла фаланж» появятся стихи «Люль де Фантенен», передающие ошеломляющие, непостижимые и дерзкие пропасти, достигающие запретных пластов эротики. Стихи эти, так же, как «Дворец», вызывают больше всего споров среди критиков. Их неясность и при этом прозрачность отдельных образов и словаря, составляющего эротическую символику Аполлинера, пробивают брешь в гладеньком облике поэта, страдающего от отсутствия взаимности, этом романтическом шаблоне, привычно подменяющем живого Аполлинера. Щекотливая, изощренная поэтика этих стихов предвосхищает «неприлично» вырисованные олеографические символы на картинах художников-сюрреалистов. И не так уж нужна теория Фрейда, с которой кое-кто знаком в этой среде и о которой будет писать Аполлинер в одной из своих хроник, чтобы придать этим стихам выразительную и убедительную интерпретацию. Остальное доскажут знатоки состояния, вызываемого опиумом.
Известно, что Аполлинер бывал в обществе, где курили опиум, что было тогда особенно модно, и сам курил, но никогда не был наркоманом и даже скептически отзывался о действии этого наркотика. Опиум, как и гашиш, был тогда в Париже, а особенно в среде художников в таком ходу, что к нему прибегали почти так >&е, как к табаку или вину, желая познать что-то новое или добиться легко достижимого, хотя и кратковременного состояния блаженства. Баловались наркотиками и в «Бато-лавуар», и баловство это привело некоторых к трагическим результатам: неизлечимая наркомания, депрессия, однажды даже самоубийство. Аполлинер и Пикассо сумели удержаться в границах рискованной игры и простились с нею вовремя, так что не пострадали ни здоровье, ни творчество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79