И наконец последний из этой вереницы, но самый близкий, Рене Дализ, внимательный друг, названный по имени в «Зоне», они вместе прошли через мальчишескую религиозную экзальтацию, подготовившую дорогу поэтической экзальтации.
Дализ—это был псевдоним, собственное же имя его было Дюпюи. Рене был сыном редактора социалистического журнала «Ле солей», несколько лет плавал, состоя по велению сердца на морской службе. Первая после ряда лет неудачная встреча Аполлинера с Рене Дализом вошла в историю, служа свидетельством рассеянности и непунктуальности поэта. Открытку с предлагаемым сроком встречи он послал только в день назначенной встречи, неудивительно, что молодой морской офицер ушел в далекий рейс, не повидав лучшего друга детских лет. Вскоре потом Рене уходит в отставку, поселяется в Париже, где время от времени появляется в кругу Аполлинера, который нуждался в нем и всегда выделял его из гущи приятелей, как будто именно его присутствие, трезвое, скептическое, горькое, нужно было ему как нечто тонизирующее, контрастное по своему воздействию. Высокий, стройный, элегантный, как и положено отставному морскому офицеру» непрестанный брюзга с землистой, нездоровой кожей, выдающей больную печень, он всегда имел в запасе циничный рассказец или морской анекдот, чтобы унять страсти своих литературных приятелей. И как раз он-то, с его житейским опытом, дал однажды поймать себя на приманку красочных проектов, пойдя на рискованную затею— основать новый журнал «Суаре де Пари».
Но пока до этого дойдет дело, Аполлинер будет еще издавать после скончавшегося своей смертью «Фестен д'Эзоп» журнал, неудачно названный «Ревю имморалист», редакция которого будет находиться в помещении частной клиники, предоставленном симпатичным доктором Русселем, гомеопатом, братом английского художника Русселя из «школы наби». На перемену названия журнала повлияло, очевидно, не столько отсутствие читателей, сколько мнение консьержа дома, где помещалась клиника, а одновременно и редакция журнала. «От этакого только вонь одна в католическом доме, больше ничего!» — якобы заявлял консьерж, и что досаднее всего, мнение это было небезосновательным: привлеченная пикантным сочетанием гомеопатической клиники с завлекательным названием журнала, сюда начала стекаться публика, ищущая развлечений далеко не литературного характера. Так что было полюбовно решено дать другое название «Леттр модерн», правда, существование журнала не было долгим, но он сохранил о себе память благодаря напечатанным там стихам Макса Жакоба, новатора и предтечи современной поэзии.
Макс, большой оригинал, фигура, достойная отдельной книги, обаятельный, раздражающий, трогательный, шутовской, серьезный, с чутким сердцем и большой впечатлительностью, как будто с ног до головы созданный своим собственным, жакобовским, воображением, также был завсегдатаем вторничных вечеров в «Клозери де лила», неразлучный в то время с Аполлинером, внимательно приглядывающийся, несмотря на временные недоразумения, к Пикассо, навсегда обиженный тем, что дружбе с ним предпочли прекрасную Фернанду. Появление Жакоба всегда встречали бурной радостью девицы, окружающие знаменитостей, по той простой причине, что Жакоб не только умел веселить всех прелестными полупоэтическими рассказами, но и с необычайным шармом и силой убеждения гадал по руке, на кофейной гуще и на картах.
Дар этот оказал ему дурную услугу. Когда в канун войны он нагадал двум ближайшим друзьям смерть, а подруге одного из них вынужденную разлуку с Францией, что сбылось, к сожалению, во всех трех случаях. Когда Жакоб входил в кафе, девицы и дамы окружали его щебечущим кольцом, куда всовывалась нередко и любопытствующая мужская голова, чтобы послушать Макса в роли, в которой тот был действительно великолепен, особенно когда давал свои краткие характеристики, задиристые и элегантные, подсказываемые безошибочным поэтическим чутьем. Умение это нередко выручало его в минуты финансовых затруднений, так что, когда на отдыхе в Сере не хватало на бутылку вина, всегда можно было отправиться за помощью к Максу, предсказания которого с удовольствием выслушивали пиренейские крестьянки, такие же женщины в этом отношении, как и их утонченные подруги с Монпарнаса. Дар предсказывать, профегизм, был тогда очень моден среди поэтов. Аполлинер написал в одном из стихотворений, что по пряди волос угадает цвет глаз и тон голоса умершей тысячу лет назад, и сила этого убеждения как будто и впрямь источает его поэзия. Верили в таинственное, изучали системы старинных гаданий, для обоснования этого прибегали к религии Востока, пророчества, суеверия, сновидения, положение планет, магия, кабалистика— все это привлекало Аполлинера своей поэтической многозначностью, возможностью расширения диапазона поэтического постижения, и только его здоровая, уравновешенная натура помешала ему уйти в эту область с головой, до того она влекла и дразнила его воображение. Впрочем, мода эта шла еще от Нерваля, символисты сделали из нее один из символов веры, который втайне исповедовал Аполлинер, не желая отказываться от столь удобного поэтического средства воздействия. Но настроенность этой аполлинеровской символики совсем иная, особенно в зрелом периоде, юмор, чувство современности и здравый смысл уберегают его от педантичности символистов. Ворожба становится в этой среде приятным развлечением. И здесь таится один из источников позднейшей слабости Аполлинера к Кирико с его метафизической живописью, которая обогатила искусство сюрреалистов, правда уже с совсем иными мотивировками и смыслом.
Фигурой, заправляющей в кафе «Клозери де лила», был Жан Мореас, автор «Стансов» и одного из многочисленных символистских манифестов, провозглашенного совместно со Стюартом Меррилем и Рене Гилем в тот год, когда Аполлинер был еще Вильгельмом Костровицким и в качестве такового насчитывал всего четыре года Эта забавная и яркая личность заняла больше места в тогдашних литерагурных кафе, чем в позднейших учебниках литературы.
Этот натурализованный грек. Владеющий французским, как превосходный всадник конем, въехал на этом заемном скакуне на самую вершину современного Парнаса, великолепно всегда сознавая, откуда дует ветер на поэтических высях. Безукоризненный в своем творчестве, безупречный, словно олимпиец, он пользовался авторитетом и среди молодых, особенно среди тех, кому импонировала его отменная поэтическая работа. Конечно, уже не дал бы себя провести на этой мякине Блэз Сандрар, пренебрегающий всеми без исключения школами и авторитетами, отталкивал и раздражал он молодого Андре Жида, и все же охотно дал себя причислить к почитателям Мореаса Аполлинер, «многолюб», столь податливый в ранней молодости к чарам символизма и всегда ценящий красивую строфу и классический дух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Дализ—это был псевдоним, собственное же имя его было Дюпюи. Рене был сыном редактора социалистического журнала «Ле солей», несколько лет плавал, состоя по велению сердца на морской службе. Первая после ряда лет неудачная встреча Аполлинера с Рене Дализом вошла в историю, служа свидетельством рассеянности и непунктуальности поэта. Открытку с предлагаемым сроком встречи он послал только в день назначенной встречи, неудивительно, что молодой морской офицер ушел в далекий рейс, не повидав лучшего друга детских лет. Вскоре потом Рене уходит в отставку, поселяется в Париже, где время от времени появляется в кругу Аполлинера, который нуждался в нем и всегда выделял его из гущи приятелей, как будто именно его присутствие, трезвое, скептическое, горькое, нужно было ему как нечто тонизирующее, контрастное по своему воздействию. Высокий, стройный, элегантный, как и положено отставному морскому офицеру» непрестанный брюзга с землистой, нездоровой кожей, выдающей больную печень, он всегда имел в запасе циничный рассказец или морской анекдот, чтобы унять страсти своих литературных приятелей. И как раз он-то, с его житейским опытом, дал однажды поймать себя на приманку красочных проектов, пойдя на рискованную затею— основать новый журнал «Суаре де Пари».
Но пока до этого дойдет дело, Аполлинер будет еще издавать после скончавшегося своей смертью «Фестен д'Эзоп» журнал, неудачно названный «Ревю имморалист», редакция которого будет находиться в помещении частной клиники, предоставленном симпатичным доктором Русселем, гомеопатом, братом английского художника Русселя из «школы наби». На перемену названия журнала повлияло, очевидно, не столько отсутствие читателей, сколько мнение консьержа дома, где помещалась клиника, а одновременно и редакция журнала. «От этакого только вонь одна в католическом доме, больше ничего!» — якобы заявлял консьерж, и что досаднее всего, мнение это было небезосновательным: привлеченная пикантным сочетанием гомеопатической клиники с завлекательным названием журнала, сюда начала стекаться публика, ищущая развлечений далеко не литературного характера. Так что было полюбовно решено дать другое название «Леттр модерн», правда, существование журнала не было долгим, но он сохранил о себе память благодаря напечатанным там стихам Макса Жакоба, новатора и предтечи современной поэзии.
Макс, большой оригинал, фигура, достойная отдельной книги, обаятельный, раздражающий, трогательный, шутовской, серьезный, с чутким сердцем и большой впечатлительностью, как будто с ног до головы созданный своим собственным, жакобовским, воображением, также был завсегдатаем вторничных вечеров в «Клозери де лила», неразлучный в то время с Аполлинером, внимательно приглядывающийся, несмотря на временные недоразумения, к Пикассо, навсегда обиженный тем, что дружбе с ним предпочли прекрасную Фернанду. Появление Жакоба всегда встречали бурной радостью девицы, окружающие знаменитостей, по той простой причине, что Жакоб не только умел веселить всех прелестными полупоэтическими рассказами, но и с необычайным шармом и силой убеждения гадал по руке, на кофейной гуще и на картах.
Дар этот оказал ему дурную услугу. Когда в канун войны он нагадал двум ближайшим друзьям смерть, а подруге одного из них вынужденную разлуку с Францией, что сбылось, к сожалению, во всех трех случаях. Когда Жакоб входил в кафе, девицы и дамы окружали его щебечущим кольцом, куда всовывалась нередко и любопытствующая мужская голова, чтобы послушать Макса в роли, в которой тот был действительно великолепен, особенно когда давал свои краткие характеристики, задиристые и элегантные, подсказываемые безошибочным поэтическим чутьем. Умение это нередко выручало его в минуты финансовых затруднений, так что, когда на отдыхе в Сере не хватало на бутылку вина, всегда можно было отправиться за помощью к Максу, предсказания которого с удовольствием выслушивали пиренейские крестьянки, такие же женщины в этом отношении, как и их утонченные подруги с Монпарнаса. Дар предсказывать, профегизм, был тогда очень моден среди поэтов. Аполлинер написал в одном из стихотворений, что по пряди волос угадает цвет глаз и тон голоса умершей тысячу лет назад, и сила этого убеждения как будто и впрямь источает его поэзия. Верили в таинственное, изучали системы старинных гаданий, для обоснования этого прибегали к религии Востока, пророчества, суеверия, сновидения, положение планет, магия, кабалистика— все это привлекало Аполлинера своей поэтической многозначностью, возможностью расширения диапазона поэтического постижения, и только его здоровая, уравновешенная натура помешала ему уйти в эту область с головой, до того она влекла и дразнила его воображение. Впрочем, мода эта шла еще от Нерваля, символисты сделали из нее один из символов веры, который втайне исповедовал Аполлинер, не желая отказываться от столь удобного поэтического средства воздействия. Но настроенность этой аполлинеровской символики совсем иная, особенно в зрелом периоде, юмор, чувство современности и здравый смысл уберегают его от педантичности символистов. Ворожба становится в этой среде приятным развлечением. И здесь таится один из источников позднейшей слабости Аполлинера к Кирико с его метафизической живописью, которая обогатила искусство сюрреалистов, правда уже с совсем иными мотивировками и смыслом.
Фигурой, заправляющей в кафе «Клозери де лила», был Жан Мореас, автор «Стансов» и одного из многочисленных символистских манифестов, провозглашенного совместно со Стюартом Меррилем и Рене Гилем в тот год, когда Аполлинер был еще Вильгельмом Костровицким и в качестве такового насчитывал всего четыре года Эта забавная и яркая личность заняла больше места в тогдашних литерагурных кафе, чем в позднейших учебниках литературы.
Этот натурализованный грек. Владеющий французским, как превосходный всадник конем, въехал на этом заемном скакуне на самую вершину современного Парнаса, великолепно всегда сознавая, откуда дует ветер на поэтических высях. Безукоризненный в своем творчестве, безупречный, словно олимпиец, он пользовался авторитетом и среди молодых, особенно среди тех, кому импонировала его отменная поэтическая работа. Конечно, уже не дал бы себя провести на этой мякине Блэз Сандрар, пренебрегающий всеми без исключения школами и авторитетами, отталкивал и раздражал он молодого Андре Жида, и все же охотно дал себя причислить к почитателям Мореаса Аполлинер, «многолюб», столь податливый в ранней молодости к чарам символизма и всегда ценящий красивую строфу и классический дух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79