В этом сборище голодных, бездомных, но чертовски художников без имени и будущего, молодой, всего лишь несколько лет как печатающийся поэт иностранного происхождения, без связей, бедный, всегда без гроша, но заботящийся о внешности и форме, словоохотливый, привлекающий к себе личным обаянием и оригинальностью, сразу почувствовал себя как дома. Прежде чем утвердилось его поэтическое положение, он уже знал, что именно здесь, к этой среде должен он прибиться. Тут с первой минуты признали его своим и сразу стали считать главарем, он же принял эту роль без колебаний, естественно, как само собой разумеющуюся привилегию. Атмосфера таинственности, окружающая его имя, неведомое происхождение, как будто благородное, хотя и скандальное (шептались даже, что он сын высокого духовного лица, он же не отрицал и не подтверждал это, только хитро посмеивался), делали его фигуру еще более необычной Была в нем какая-то особая притягательность, о которой упоминает каждый из его былых друзей. Рядом с Аполлинером все приобретало краски и интенсивность, разговор с ним действовал как вино, его великодушие, доброжелательность, находчивость втягивали собеседников в какую-то увлекательную игру, где то и дело приходилось перескакивать от сказки к шутке, от грубого каламбура к состоянию экстатической грусти. Величайшей удачей его было то, что он безоговорочно уверовал в силу самых смелых из своего поколения, не убоялся риска и почти наперекор самому себе пошел ва-банк, поставил на художников Монмартра. Инстинкт не обманул его, когда, невзирая на свои былые увлечения, на старых добрых классиков, парнасцев и символистов, очертя голову кинулся в водоворот самых головоломных художнических теорий, подписался под ними как поэт и критик и, словно отважный Давид, вышел на бой с Голиафом филистерских вкусов, возглавил эту банду головорезов, поверил в их безумные теории и художническую практику и, нередко выставляя себя на посмешище, последовательно защищал своих друзей не только в литературных журналах, но и в ежедневных газетах, обычно отсталых либо даже воинственно консервативных в эстетическом смысле. Поэтому не будет большим преувеличением, если мы скажем, что с точки зрения критики он был тем, кто со священным рвением вел «кубиствующих» авангардистов через
Черное море глупости, отсталости и недоверия. В землю обетованную, текущую млеком славы и медом преуспеяния.
— Что было бы с кубистами, если бы не Аполлинер?— задавался вопросом Карко.
Давно признано, что ведомые являли собой на редкость одаренную группу, а через Чермное море ведут только избранных.
Аполлинер сыграл роль метрдотеля, который приучил парижскую публику к столь неаппетитному для нее кушанью, каким был кубизм. После долгого содрогания кушанье было проглочено и хотя кое-кто не может его переварить по сей день, ни о каких рекламациях уже нет и речи: в этом подозрительном пиршестве приняла участие сама история.
Ничего удивительного, что Аполлинер пользовался в группе молодых художников авторитетом не навязанным, а вытекающим из спонтанного порыва, не имеющим ничего общего со скучным уважением. Недаром и Пикассо изображал его в своих карикатурах в виде его святейшества папы, Цезаря, Геркулеса, в образах, превышающих обычный масштаб. А ведь его дружба всегда сочеталась с какой-то внутренней сдержанностью, он держался на расстоянии, позволяющем ему быть независимым и творчески самостоятельным.
Что из того, что Аполлинера считали скупым, что он нелепо выглядел в теплых кальсонах и уписывал апельсины вместе с кожурой? Кому мешает, что он ел за пятерых, лгал за десятерых и был тщеславен за двадцать человек сразу? Да будь он святым, — на него плевали бы. Им нужен был именно Аполлинер, а никто другой, именно такой. Лирик в быту, мистификатор, чуточку сноб, человек, жаждущий занять приличное место в свете, а водящийся с дурным обществом — как обычно говаривала его мать, преданный друзьям со всеми потрохами, всецело отдающийся своим чувствам, без удержу веселый и несчастный чуть ли не до отупения, великолепный поэт, свойский малый и хороший собутыльник, страстный любитель бродить по городу, бродяга, слывущий при этом полуаристократом, блюдущий достоинство до щепетильности, великодушный и мелочный одновременно, душа и богатая и ущербная, больше кого-либо достойная любви.
Старец дает мне помолчать. Он встает с кресла, подбирает для меня кое-какие сувениры: несколько номеров «Суаре де Пари» 1914 года, какую-то репродукцию. Сегодня он уже ничего мне не скажет. И без того еле сумел успокоиться после воспоминаний. Так быстро перемахнул через жизнь и уперся, как в барьер над пропастью, в смерть поэта. Уперся и взглянул на нее отсюда, из сегодня, как будто предчувствуя, что вскоре после этого разговора и сам переселится на зеленые поля Элизиума.
— Он был без сознания. Просил, чтобы Жаклин повернула его лицом к стене. А когда она снова повернула к себе, он был уже мертв...
Читатели найдут в этой книге другую версию смерти поэта. Так же, как у Гомера, рассказы о самых простых, казалось бы, фактах человеческой жизни, о рождении и смерти, и в истории с Аполлинером звучат в нескольки ; различных вариантах. Кажется, что Аполлинер и хотел этого, во всяком случае, поступал он так, как будто хотел. Любая однозначность казалась ему неправдивой, во всяком случае, в самом расцвете своей жизни он был в этом отношении прирожденным поэтом. А когда начал относиться к своей роли слишком серьезно, когда мысль его начала кружить вокруг розетки Почетного Легиона, смерть? ревнивая к идеалам молодости, удалила его со сцены. Может быть, даже слишком поздно для того, чтобы легенда о его великолепном раблезианском смехе не замутнилась. Как бы то ни было, розетки Почетного Легиона ему не дали, а дождался он только желанного французского гражданства.
Пользуясь языком карикатур Пикассо, можно сказать, что Аполлинер-Наполеон умер накануне коронации, еще в ореоле победоносного вождя революции. Таким он и сохранился в воспоминаниях.
Когда молодой воспитанник иезуитской школы и скромный дебютант в литературе Андре Бийи вошел в погребок находящийся на углу бульвара Сен-Мишель, подле самой Сены, там было темно от табачного дыма и так тесно, что он с трудом нашел место у столика, уже занятого двумя растрепанными молодыми людьми, явно поэтической внешности. Огляделся— ни одного знакомого лица. Знакомых в Париже у него немного, а в артистической среде и того меньше. Здесь он всего несколько месяцев и работает тихонечко над романом, разумеется, автобиографическим, тема которого— детство воспитанника иезуитской школы в Амьене.
Ему уже видятся литературные лавры. Но пока что он недоедает, зарабатывает какие-то гроши в конторе, питается кофе и рогаликами, часами бродит по Парижу, читая книги, разложенные у букинистов и на прилавках с книжными новинками на Больших бульварах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79