У Аполлинера были среди букинистов свои преданные друзья и поставщики. Ведь он принадлежал к числу покупателей, редко когда возвращающихся из обхода с пустыми руками. Друзья помнят его бродящим по Парижу с карманами, набитыми томиками разного формата, всегда восхищающимся удачным приобретением, которое ему только что удалось совершить Фернанда Оливье рассказывает, что иногда он врывался в мастерскую Пикассо, запыхавшись, в твидовом костюме и шляпе, как будто чуточку маловатой для его большой головы, и еще с порога кричал, что ему удалось приобрести необычайную библиографическую редкость. Не раз, когда дело доходило до демонстрирования этого раритета, оказывалось, что он по рассеянности забыл свою драгоценную книгу на скамейке метро или империала.
Бедный Аполлинер!
Жизнь его в этот период напоминает жизнь неуспевающих учеников: когда все уже облегченно покидают школьное здание, спеша на обед домой, они еще остаются в классе со своей булкой и колбасой, в грязной блузе, с руками, пересохшими от мела, как-то убивая время или просто предаваясь чтению.
Как в этих условиях можно было писать стихи? Вот и писал он их мало. Во всяком случае, мало стихов этого периода вошло в сборник, который должен был появиться позднее, в 1912 году. Аполлинер уже перешагнул за двадцать пять, ему — двадцать семь, это возраст, когда одаренный и уже давно известный в артистической среде поэт как правило выпускает свой первый поэтический сборник. И все же сборник этот не появляется. Почему? Может быть, Аполлинеру кажется, что он все еще не в состоянии подкрепить книгой свою растущую славу поэта-перипатетика? Писал он мало. Засыпанные на какое-то время источники чувств вызвали длительную поэтическую засуху, скупое плодоношение. В журнале «Вэр э проз» еще появляются стихи из богатых запасов, созданных в рейнский период. Недавно написанная «Саломея» вызывает всеобщее восхищение, живы еще отголоски «Гниющего чародея», напечатанного в «Фестен д'Эзоп», ходят строфы «Эмигранта из Лэндор-роуд», которые придали молодому поэту разочарованность и горечь и принесли славу поэтического мэтра. Не создай он ничего больше, этого было бы достаточно до конца жизни, при том даре непосредственного воздействия, при ярком «даре присутствия», который проявляется в любом случае. «Он ленив»,— говорит о нем кто-то из современников, которому творчество Аполлинера кажется не слишком обильным. А ведь его стихи заряжены, набухли, пропитаны жизнью, как шмель соками цветов, все его стихи исходят от действительных событий, он же сам хорошо сознает этот секрет своего творчества. В беседах, где он мастер, он обладает таким даром сопоставлять факты, что они сразу становятся чем-то увлекательным, соперничать с ним может разве что один Макс Жакоб. Эти два человека, столь отличные друг от друга, два начала, одно — бурное и требующее насыщения, другое — нервное, неземное и никогда не бывающее спокойным, действуют как будто в двух аспектах жажды. Макс Жакоб — создатель прозрачных поэтических анекдотов, безукоризненно скроенных, лапидарных по диалогу, грустных и шутливых, загадочных в сопоставлении ситуаций вроде бы близких, но никак не соприкасающихся (а в поэзии поражающих внезапным лирическим трепетом), взять хотя бы короткое стихотворение в прозе, названное
«Сын из колоний»:
«— Я буду приходить к вам, мадам, каждое утро, пока ваш сын, капитан, не вернется из колонии.
— Было бы куда проще просмотреть ежегодники и узнать, когда он приедет, если уж вы так хотите его увидеть.
Мы вошли к даме во время ее отсутствия. Моя сестра заявила, что у дамы чудесная мебель: инкрустированная слоновой костью кровать с небольшими изъянами.
— Повсюду можно встретить такие кровати. Мебель некрасивая, нестарая, мебель нестарая ясно потому, что я вижу инкрустацию с портретом сына дамы.
— Не трогай ее пилку для ногтей. Во-первых, ты не умеешь пользоваться пилками из слоновой кости, во-вторых, нельзя пользоваться пилками дам, которых нет дома. Что она скажет, если войдет? А если ничего не скажет, то что подумает?
— Я объясню ей, что жду сына, который в колонии.
— Она решит, что ты злоупотребляешь ее гостеприимством, вышвырнет тебя, и тебе снова придется пить в одиночестве на террасе кафе».
Такие вот рассказики закручивал Жакоб и в жизни. Он рассказывал или читал их по клочку бумажки, придавая отрывкам повседневных диалогов легкость воздушных шариков.
У Аполлинера фон подернут туманом и тревогой, словно бы там перемещались сонмы видений, не всегда осязаемых, но зато отчетливо ощущаемых. Над Аполлинером еще тяготеют кошмары поэтического прошлого, цельность и стройность поэтического воображения Жакоба кажется ему, быть может, несколько легковесной, и все же вызывает в нем восхищение. Ведь сам он в период «Зоны» будет искать такой простоты, и притом без всякого желания поражать.
В «Фестен д'Эзоп» Аполлинер печатал Жакоба с высшими почестями, на самом видном месте. И так же будет его печатать позднее в «Суаре де Пари». Ни о каком соперничестве не могло быть речи. Аполлинер, веселый, живой, но вместе с тем гордый и уверенный в себе, это был монолит авторитета в сравнении с неврастеничным, неровным, жестоким, едким и все же добрым до мозга костей, жаждущим благожелательного слова и ранимым Максом Жакобом, худым и уродливым, обреченным быть жертвой случайных знакомств, к чему вынуждала его тайная страсть. К Жакобу относились с симпатией, даже любили, но он слишком часто вызывал жалость, даже смех, слишком часто он сам смеялся над собой, слишком часто, если иметь в виду его действительные слабости. И хотя именно он, а не Аполлинер, не склонный к самоотречению, мог отдать все, деньги, жилье и даже любимые гравюры приятелю, который их похвалил, хотя это он, Макс Жакоб, готов был в любую минуту снять свое пальто и отдать нищему, который его растрогал,— все же королем был Аполлинер, а от короля не требуют никаких чрезмерных жертв. И поэтому Макс Жакоб, вспоминая первую встречу с Аполлинером в «Критерионе», сказал с врожденной ему покорностью: «
И тогда я понял, что начались новые дни в моей жизни».
С тех пор Аполлинер не раз бывал гостем Макса в его темной маленькой комнате на улице Равиньян, прославившейся после этого во французской поэзии. Описание этого убогого жилья, напоминающего каморку, вошло в историю: темно, какой-то столик, постель, чад от непрестанно горящей керосиновой лампы, смешанный с запахом эфира (Жакоб был наркоманом). Здесь Жакоб писал и рисовал, преимущественно рисовал, ведь он был тонким рисовальщиком, и его наброски пером, карикатуры, жанровые сценки и сепии имели своих любителей и ценителей, к сожалению не любящих или не имеющих чем платить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79