Мари тогда в первый раз отвернулась от Аполлинера, и Соня никогда ей этого не простит.
Нежелание жить, упадок воли, вызванный этим потрясением, до неузнаваемости преобразили Аполлинера. Кто-то из знакомых встретился с ним на империале омнибуса; весь какой-то помятый, он сидел, безвольно покачиваясь в такт движению, тупо глядел перед собой, не замечая людей, не различая остановок. В конце концов, его состояние встревожило близких. Когда он решительно и даже со страхом отказывался вернуться на улицу Лафонтен и стоял на своем,— его на время приютили Делоне. Позже, когда Фера со своей сестрой — баронессой Эттинген уехали к морю, Аполлинер поселился в их особняке на бульваре Бертье. Друзья рьяно подыскивают ему квартиру и наконец находят для него уютную мансарду в доме на Сен-Жерменском бульваре. Аполлинер сразу подписывает договор с хозяйкой квартиры, однако переезд произойдет только зимой.
Автор этой книги не знала лично Аполлинера. Поэтому, предприняв описание его жизни, я должна была обратиться не только к его поэзии, но и к документам и воспоминаниям, какие оставили его друзья, и к тем фактам, которые удалось собрать в беседах с немногочисленными еще ныне живущими современниками Аполлинера. Понятно, я пользовалась уже изданными трудами и корреспонденцией, которая оказалась мне доступной; моим намерением было написать книгу, где каждый, кого может занимать судьба французского поэта, близкого нам и по своему происхождению, сумеет обнаружить наиболее важные, любопытные и характерные факты и обстоятельства, связанные с жизнью Аполлинера, даже если факты эти и обстоятельства уже описаны и известны более счастливому в этом отношении французскому читателю или польскому исследователю французской литературы.
Автор этой книжки не знала Аполлинера, зато ей выпало счастье познакомиться с Жаклин Аполлинер, вдовою поэта, и провести в ее старой квартирке один-единственный незабываемый вечер. Встретиться с Жаклин Аполлинер мне помог, как это часто бывает, случай, а случаю помогла сама мадам Аполлинер под влиянием магического воздействия письма из Польши, страны, которую ее муж считал своей родиной. Я почти не надеялась, что увижу в Париже жилище поэта. Найду ли я по старому адресу Жаклин Аполлинер? Существует ли еще мансарда на бульваре Сен-Жермен, где стены помнят голос поэта, зеркала — отражение его лица, а вещи— прикосновение его рук? Рискуя впасть в наивный анахронизм, я отправила свое письмо по парижскому адресу, относящемуся к 1918 году. Бросая в почтовый ящик в Варшаве конверт, на котором стояло имя мадам Жаклин Аполлинер, я вдруг осознала неожиданно для себя, что по собственной воле и разумению вступаю с этой минуты в круг событий, которые перестают быть историей и поворачиваются ко мне интимной, личной гранью.
Довольно скоро после этих раздумий я оказалась в Париже. И вот наступил день, когда хозяйка маленькой гостиницы, где я остановилась, вложила в ящик с номером моей комнаты белый конверт, на котором был выведен узким, несколько старомодным почерком адрес, а рядом стоял штемпель провинциального французского городка.
Письмо было от Жаклин Аполлинер. Она сообщала мне, что живет постоянно в деревне и редко бывает в Париже. Однако как раз на следующей неделе она собирается в столицу и даст мне знать о своем прибытии. «Вы будете иметь возможность,— писала Жаклин Аполлинер,— осмотреть квартиру поэта, которая сохранена в том виде, в каком она была при его жизни». Мне было передано своевременно телефонное сообщение от Жаклин Аполлинер, она прибыла в Париж и ждет меня в семь часов вечера у себя на квартире на бульваре Сен-Жермен. Итак, адрес 1918 года оказался действительным.
Три этажа, лестница, выстланная красной дорожкой, прикрепленной к ступенькам золочеными прутьями, комфортабельный дом, где на каждом этаже только одна квартира. Лестница, ведущая на последний этаж, наверх была уже и светлее, чем внизу, и подходила прямо к дверям; площадки не было, и, еще не взойдя на последнюю ступеньку, нужно было дергать за длинный шнур, после чего в прихожей раздавался жалобный звон колокольчика. Дверь открыла Жаклин Аполлинер — она находилась на две ступеньки выше, чем я, и я узнала ее сразу, хотя хранимая мною фотография имеет уже сорокалетнюю давность. Вьющиеся коротко подстриженные волосы с тем же рыжеватым оттенком, тот же тонкий нос и та же светлая кожа, которая кажется еще светлее из-за милых веснушек, усеивающих это умное, некогда остренькое личико. Я гляжу на нее из прошлого, ибо прошлое привело меня сюда. Для меня это прежняя Жаклин, она же Руби, рыжеволосая красавица, которая чудом, известным только избранникам судьбы, сумела сохранить это девичье обаяние, то обаяние, что не всегда дается даже очень юным. Ее предупредительность граничила с робостью, сдержанность, естественная в обращении с малознакомым гостем, скрывает под собой душевное тепло, почти физически ощутимую доброту.
— Цветы поставим на стол,— сказала она и разрезала шнурочек, которым был связан букетик роз, купленный по пути у цветочницы.
Стол Аполлинера из простого дерева, столешница четырехугольная с закругленными углами, вытертыми от долгого употребления, с царапинами, с ясно видными в разрезе слоями.
Изящный крепкий стол, который сразу внушает вам доверие. На столе прибор с двумя чернильницами из рифленого стекла, с серебряными крышками, тот самый прибор, который был куплен на базаре Отель де Билль и из-за которого у Аполлинера с Андре Бийи произошел бурный спор о хорошем вкусе.
Рядом с чернильницей, верно послужившей хозяину, почерневший ящичек для трубочного табака и еще круглая коробка побольше, также из почерневшего дерева, служившая пепельницей, в ней лежат какие-то очень длинные старомодные спички. «Это давние спички»,— говорит Жаклин Аполлинер, что означало — его спички, последние, какими он пользовался. На стол падает свет от скошенного оконца, пробитого прямо в крыше, ибо весь этот небольшой кабинетик служил прежде чердаком и кое-где еще выступают балки. За спинкой плетеного кресла висят на косой балке военные головные уборы поэта— круглое-кепи и фуражка, на стене — массивная железная каска, пробитая осколком 17 марта 1916 года. В углу в железной подставке для зонтиков палки: одна черная, с обвивающимся вокруг нее серебряным ужом, другая с серебряным набалдашником и с кожаной кисточкой— это любимая палка, подарок Андре Рувера, с которой Аполлинер не расставался. Такова монашеская келья, она же кабинет поэта. Да и вся комфортабельная квартира, любовно поддерживаемая в порядке, ничем не походила на обычный домашний интерьер. Тут все дело в самой архитектуре — необычные выступы потолка, расположение шести маленьких комнат, шести капризно разбросанных коробочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Нежелание жить, упадок воли, вызванный этим потрясением, до неузнаваемости преобразили Аполлинера. Кто-то из знакомых встретился с ним на империале омнибуса; весь какой-то помятый, он сидел, безвольно покачиваясь в такт движению, тупо глядел перед собой, не замечая людей, не различая остановок. В конце концов, его состояние встревожило близких. Когда он решительно и даже со страхом отказывался вернуться на улицу Лафонтен и стоял на своем,— его на время приютили Делоне. Позже, когда Фера со своей сестрой — баронессой Эттинген уехали к морю, Аполлинер поселился в их особняке на бульваре Бертье. Друзья рьяно подыскивают ему квартиру и наконец находят для него уютную мансарду в доме на Сен-Жерменском бульваре. Аполлинер сразу подписывает договор с хозяйкой квартиры, однако переезд произойдет только зимой.
Автор этой книги не знала лично Аполлинера. Поэтому, предприняв описание его жизни, я должна была обратиться не только к его поэзии, но и к документам и воспоминаниям, какие оставили его друзья, и к тем фактам, которые удалось собрать в беседах с немногочисленными еще ныне живущими современниками Аполлинера. Понятно, я пользовалась уже изданными трудами и корреспонденцией, которая оказалась мне доступной; моим намерением было написать книгу, где каждый, кого может занимать судьба французского поэта, близкого нам и по своему происхождению, сумеет обнаружить наиболее важные, любопытные и характерные факты и обстоятельства, связанные с жизнью Аполлинера, даже если факты эти и обстоятельства уже описаны и известны более счастливому в этом отношении французскому читателю или польскому исследователю французской литературы.
Автор этой книжки не знала Аполлинера, зато ей выпало счастье познакомиться с Жаклин Аполлинер, вдовою поэта, и провести в ее старой квартирке один-единственный незабываемый вечер. Встретиться с Жаклин Аполлинер мне помог, как это часто бывает, случай, а случаю помогла сама мадам Аполлинер под влиянием магического воздействия письма из Польши, страны, которую ее муж считал своей родиной. Я почти не надеялась, что увижу в Париже жилище поэта. Найду ли я по старому адресу Жаклин Аполлинер? Существует ли еще мансарда на бульваре Сен-Жермен, где стены помнят голос поэта, зеркала — отражение его лица, а вещи— прикосновение его рук? Рискуя впасть в наивный анахронизм, я отправила свое письмо по парижскому адресу, относящемуся к 1918 году. Бросая в почтовый ящик в Варшаве конверт, на котором стояло имя мадам Жаклин Аполлинер, я вдруг осознала неожиданно для себя, что по собственной воле и разумению вступаю с этой минуты в круг событий, которые перестают быть историей и поворачиваются ко мне интимной, личной гранью.
Довольно скоро после этих раздумий я оказалась в Париже. И вот наступил день, когда хозяйка маленькой гостиницы, где я остановилась, вложила в ящик с номером моей комнаты белый конверт, на котором был выведен узким, несколько старомодным почерком адрес, а рядом стоял штемпель провинциального французского городка.
Письмо было от Жаклин Аполлинер. Она сообщала мне, что живет постоянно в деревне и редко бывает в Париже. Однако как раз на следующей неделе она собирается в столицу и даст мне знать о своем прибытии. «Вы будете иметь возможность,— писала Жаклин Аполлинер,— осмотреть квартиру поэта, которая сохранена в том виде, в каком она была при его жизни». Мне было передано своевременно телефонное сообщение от Жаклин Аполлинер, она прибыла в Париж и ждет меня в семь часов вечера у себя на квартире на бульваре Сен-Жермен. Итак, адрес 1918 года оказался действительным.
Три этажа, лестница, выстланная красной дорожкой, прикрепленной к ступенькам золочеными прутьями, комфортабельный дом, где на каждом этаже только одна квартира. Лестница, ведущая на последний этаж, наверх была уже и светлее, чем внизу, и подходила прямо к дверям; площадки не было, и, еще не взойдя на последнюю ступеньку, нужно было дергать за длинный шнур, после чего в прихожей раздавался жалобный звон колокольчика. Дверь открыла Жаклин Аполлинер — она находилась на две ступеньки выше, чем я, и я узнала ее сразу, хотя хранимая мною фотография имеет уже сорокалетнюю давность. Вьющиеся коротко подстриженные волосы с тем же рыжеватым оттенком, тот же тонкий нос и та же светлая кожа, которая кажется еще светлее из-за милых веснушек, усеивающих это умное, некогда остренькое личико. Я гляжу на нее из прошлого, ибо прошлое привело меня сюда. Для меня это прежняя Жаклин, она же Руби, рыжеволосая красавица, которая чудом, известным только избранникам судьбы, сумела сохранить это девичье обаяние, то обаяние, что не всегда дается даже очень юным. Ее предупредительность граничила с робостью, сдержанность, естественная в обращении с малознакомым гостем, скрывает под собой душевное тепло, почти физически ощутимую доброту.
— Цветы поставим на стол,— сказала она и разрезала шнурочек, которым был связан букетик роз, купленный по пути у цветочницы.
Стол Аполлинера из простого дерева, столешница четырехугольная с закругленными углами, вытертыми от долгого употребления, с царапинами, с ясно видными в разрезе слоями.
Изящный крепкий стол, который сразу внушает вам доверие. На столе прибор с двумя чернильницами из рифленого стекла, с серебряными крышками, тот самый прибор, который был куплен на базаре Отель де Билль и из-за которого у Аполлинера с Андре Бийи произошел бурный спор о хорошем вкусе.
Рядом с чернильницей, верно послужившей хозяину, почерневший ящичек для трубочного табака и еще круглая коробка побольше, также из почерневшего дерева, служившая пепельницей, в ней лежат какие-то очень длинные старомодные спички. «Это давние спички»,— говорит Жаклин Аполлинер, что означало — его спички, последние, какими он пользовался. На стол падает свет от скошенного оконца, пробитого прямо в крыше, ибо весь этот небольшой кабинетик служил прежде чердаком и кое-где еще выступают балки. За спинкой плетеного кресла висят на косой балке военные головные уборы поэта— круглое-кепи и фуражка, на стене — массивная железная каска, пробитая осколком 17 марта 1916 года. В углу в железной подставке для зонтиков палки: одна черная, с обвивающимся вокруг нее серебряным ужом, другая с серебряным набалдашником и с кожаной кисточкой— это любимая палка, подарок Андре Рувера, с которой Аполлинер не расставался. Такова монашеская келья, она же кабинет поэта. Да и вся комфортабельная квартира, любовно поддерживаемая в порядке, ничем не походила на обычный домашний интерьер. Тут все дело в самой архитектуре — необычные выступы потолка, расположение шести маленьких комнат, шести капризно разбросанных коробочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79