Но ведь в эту «прекрасную эпоху» Парижа девятисотых годов для молодых людей существует столько соблазнов, о которых не говорят нравоучительные книжечки «Розовой библиотеки». Одиночество, чувственная натура и жизненное любопытство побуждают Аполлинера приоткрыть дверь к радостям, доступным каждому прохожему. Он не определяет для себя никаких ограничений, стремится познать все до самого конца, но это оказывается постыдно легким, поиски все новых и новых приключений вызывают состояние пресыщения и скуки, которые находят выход в поэзии. Хотя недовольство— это идеальное для поэзии состояние, особенно для поэзии аполлинеровского плана. Неизвестно также, что тут от недавнего одинокого прошлого, а что от любви к Мари в стихах с поражающей фразой: «и любовь стала дурной». Так отражается в поэзии этот самый счастливый период в жизни Аполлинера. Но слишком прямолинейно было бы искать в поэзии полного отражения человека. Стихи Аполлинера— это как бы испарения горечи, вздымающиеся от крепкого жизненного нектара. Радость — нечто неприсущее его поэтике. И потому безмятежность и даже радость, переполняющая встреченного на улице Аполлинера, застилают глаза его друзьям, не дают им видеть отчаяние тех часов, которые он проводит вдали от них, и тоскливое бродяжничество без свидетелей:
Я с книжкою в руке брел у По старым набережным Сены, Несущей воды, как беду, Как все страданья и измены.
О, есть ли худший день в году!
«Ла фаланж», в которой Аполлинер печатает тогда свои стихи, это один из бастионов символизма, упорным приверженцем которого является Жан Руайер, критик и друг Аполлинера, тот самый, который впервые привел банду с Монмартра на вечера «Вэр э проз» в «Клозери де лила». Присяжного авангардистского критика группа, идущая за Аполлинером, получила только в Морисе Рей-нале. Этот любитель поэзии, обожающий веселье и общество, устраивает в своей квартире на левом берегу Сены незабываемые вечера, украшением которых является его хрупкая, полная тонкого обаяния жена, с неизлечимо больными легкими. Разумеется, бывает у Рейналей и Аполлинер, как всегда жаждущий радушия, шума, хорошего вина и слушателей для своих рассказов, в которых эрудиция сочетается со слухами, а крепкое словцо нередко завершает звучным аккордом тонко нюансированный анекдот. Это ничего, что он умеет улетучиться в разгар веселья или вообще на несколько недель исчезнуть из поля зрения. Ничего, что является иногда в середине ужина и уже после десерта возвращается к остаткам основных блюд, оставленных для него в соседней комнате. Эта прожорливость не противоречит вдумчивой оценке поглощаемой пищи и таинственным образом уживается с нею. Замечания Аполлинера о каждом из кушаний поражают практическим знанием ингредиентов и вкусовых оттенков в зависимости от разных мест Франции и Европы, так что хозяйки дома никогда не жалуются, что их «фирменные блюда» не оценены должным образом.
Светская жизнь в эту эпоху отличается оживленностью. На изысканных приемах у Вильгельма Уде превозносят примитивистов и обсуждают, при молчаливом и умном одобрении хозяина, первые озарения кубизма; у Воллара, за пикантными кушаньями, напоминающими о далеких островах, родине хозяина, можно раскатисто смеяться на глазах у Сезаннов, Боннаров и других бородатых мэтров, полотна которых в фантастическом беспорядке, но зато с большой любовью развешивает у себя этот необыкновенный маршан. Его курчавую голову, плоский и вздернутый нос, глубоко сидящие маленькие глазки и огромную фигуру, то с кошкой на руках, то среди груды картин рисуют величайшие художники того времени. Сезанн заставлял его позировать сто пятнадцать сеансов, запечатлели его и Боннар, Морис Дени и Ренуар, потом возьмет его в кубистическую обработку Пикассо, и портрет этот будет одной из первых попыток, проводимых на ощупь и категорично и названных потом по-ученому аналитическим кубизмом. Маршанам Пикассо вообще везет, хотя их подопечный много брыкается и ни к кому не хочет идти в неволю, но зато он охотно рисует тех, кто не раз доводил его до белого каления своей скупостью и мелочностью. Так, на одном из полотен Пикассо очутился случайный торговец картинами, владелец матрасной лавки, Кловис Саго. Потом Канвейлер, молодой немец, прославившийся впоследствии как главный кубистов, покровитель Хуана Гриса и Брака, автор воспоминаний и монографий об этих художниках, тот самый, чьи визиты и яростный торг доводят Пикассо то до приступов бешенства, то до состояния полнейшего уныния — и этот добился портрета у Пикассо.
Получают свои изображения друзья и покровители. Уде до того похож на себя на картине, выполненной в кубистической технике, что один американский критик узнал его в кафе только по знакомству с портретом, сделанным Пикассо; Гертруда Стайн заплатила за свой великолепный портрет дюжиной сеансов в мастеоской славного Пабло, во время которых разговаривали об искусстве, болтали о жизни и слушали, как Фернанда читает вслух басни Лафонтена. Галерея портретов друзей растет с каждым днем.
Субботы у Гертруды Стайн во флигеле на улице Флерюс пользуются большой популярностью у банды с Монмартра и людей искусства за пределами этого круга. Мисс Гертруда, тогда еще неизвестная, но уже многообещающая молодая писательница, мужского образа жизни и логического ума, воспитанного на естественных науках, оригинальная и независимая в суждениях ценительница новой живописи. Она и ее брат Лео одни из первых приобретают произведения Пикассо и Матисса, а потом Хуана Гриса. Они становятся друзьями художников, бывают у них в мастерских и приглашают к себе, их субботние приемы, на которых толпятся художники, критики и журналисты разных наций и масштабов, являются местом сшибки эстетических теорий и темпераментов. Здесь бывает Уде в компании элегантных, но молчаливых немецких юнцов, бывают Пикассо с Фернандой, с пройдохой Маноло и другими испанскими приятелями, бывает Брак, один или с подругой, навязанной ему Пикассо, обладающим даром свата, бывает рассудительный и опрометчивый в суждениях Матисс. Тут много американцев, все самое интересное в американской интеллектуальной элите, находящейся проездом в Париже, так что без преувеличения можно сказать, что в салоне этой трезвой, полной такта женщины, с несколько тяжеловатой и лишенной кокетства внешностью, совершилась одна из первых попыток сближения американского и европейского образа мышления, американского и европейского видения и чувствования. Ныне в Париже, где кишат американцы, куда старые американские писатели приезжают на уже традиционные «парижские каникулы», часто забывают, что приезжие в стиле молодого Хемингуэя с коротко подстриженными волосами и фигурой боксера, любящие крепкие напитки и не боящиеся скандала, являлись тогда еще редкостью в парижских кафе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Я с книжкою в руке брел у По старым набережным Сены, Несущей воды, как беду, Как все страданья и измены.
О, есть ли худший день в году!
«Ла фаланж», в которой Аполлинер печатает тогда свои стихи, это один из бастионов символизма, упорным приверженцем которого является Жан Руайер, критик и друг Аполлинера, тот самый, который впервые привел банду с Монмартра на вечера «Вэр э проз» в «Клозери де лила». Присяжного авангардистского критика группа, идущая за Аполлинером, получила только в Морисе Рей-нале. Этот любитель поэзии, обожающий веселье и общество, устраивает в своей квартире на левом берегу Сены незабываемые вечера, украшением которых является его хрупкая, полная тонкого обаяния жена, с неизлечимо больными легкими. Разумеется, бывает у Рейналей и Аполлинер, как всегда жаждущий радушия, шума, хорошего вина и слушателей для своих рассказов, в которых эрудиция сочетается со слухами, а крепкое словцо нередко завершает звучным аккордом тонко нюансированный анекдот. Это ничего, что он умеет улетучиться в разгар веселья или вообще на несколько недель исчезнуть из поля зрения. Ничего, что является иногда в середине ужина и уже после десерта возвращается к остаткам основных блюд, оставленных для него в соседней комнате. Эта прожорливость не противоречит вдумчивой оценке поглощаемой пищи и таинственным образом уживается с нею. Замечания Аполлинера о каждом из кушаний поражают практическим знанием ингредиентов и вкусовых оттенков в зависимости от разных мест Франции и Европы, так что хозяйки дома никогда не жалуются, что их «фирменные блюда» не оценены должным образом.
Светская жизнь в эту эпоху отличается оживленностью. На изысканных приемах у Вильгельма Уде превозносят примитивистов и обсуждают, при молчаливом и умном одобрении хозяина, первые озарения кубизма; у Воллара, за пикантными кушаньями, напоминающими о далеких островах, родине хозяина, можно раскатисто смеяться на глазах у Сезаннов, Боннаров и других бородатых мэтров, полотна которых в фантастическом беспорядке, но зато с большой любовью развешивает у себя этот необыкновенный маршан. Его курчавую голову, плоский и вздернутый нос, глубоко сидящие маленькие глазки и огромную фигуру, то с кошкой на руках, то среди груды картин рисуют величайшие художники того времени. Сезанн заставлял его позировать сто пятнадцать сеансов, запечатлели его и Боннар, Морис Дени и Ренуар, потом возьмет его в кубистическую обработку Пикассо, и портрет этот будет одной из первых попыток, проводимых на ощупь и категорично и названных потом по-ученому аналитическим кубизмом. Маршанам Пикассо вообще везет, хотя их подопечный много брыкается и ни к кому не хочет идти в неволю, но зато он охотно рисует тех, кто не раз доводил его до белого каления своей скупостью и мелочностью. Так, на одном из полотен Пикассо очутился случайный торговец картинами, владелец матрасной лавки, Кловис Саго. Потом Канвейлер, молодой немец, прославившийся впоследствии как главный кубистов, покровитель Хуана Гриса и Брака, автор воспоминаний и монографий об этих художниках, тот самый, чьи визиты и яростный торг доводят Пикассо то до приступов бешенства, то до состояния полнейшего уныния — и этот добился портрета у Пикассо.
Получают свои изображения друзья и покровители. Уде до того похож на себя на картине, выполненной в кубистической технике, что один американский критик узнал его в кафе только по знакомству с портретом, сделанным Пикассо; Гертруда Стайн заплатила за свой великолепный портрет дюжиной сеансов в мастеоской славного Пабло, во время которых разговаривали об искусстве, болтали о жизни и слушали, как Фернанда читает вслух басни Лафонтена. Галерея портретов друзей растет с каждым днем.
Субботы у Гертруды Стайн во флигеле на улице Флерюс пользуются большой популярностью у банды с Монмартра и людей искусства за пределами этого круга. Мисс Гертруда, тогда еще неизвестная, но уже многообещающая молодая писательница, мужского образа жизни и логического ума, воспитанного на естественных науках, оригинальная и независимая в суждениях ценительница новой живописи. Она и ее брат Лео одни из первых приобретают произведения Пикассо и Матисса, а потом Хуана Гриса. Они становятся друзьями художников, бывают у них в мастерских и приглашают к себе, их субботние приемы, на которых толпятся художники, критики и журналисты разных наций и масштабов, являются местом сшибки эстетических теорий и темпераментов. Здесь бывает Уде в компании элегантных, но молчаливых немецких юнцов, бывают Пикассо с Фернандой, с пройдохой Маноло и другими испанскими приятелями, бывает Брак, один или с подругой, навязанной ему Пикассо, обладающим даром свата, бывает рассудительный и опрометчивый в суждениях Матисс. Тут много американцев, все самое интересное в американской интеллектуальной элите, находящейся проездом в Париже, так что без преувеличения можно сказать, что в салоне этой трезвой, полной такта женщины, с несколько тяжеловатой и лишенной кокетства внешностью, совершилась одна из первых попыток сближения американского и европейского образа мышления, американского и европейского видения и чувствования. Ныне в Париже, где кишат американцы, куда старые американские писатели приезжают на уже традиционные «парижские каникулы», часто забывают, что приезжие в стиле молодого Хемингуэя с коротко подстриженными волосами и фигурой боксера, любящие крепкие напитки и не боящиеся скандала, являлись тогда еще редкостью в парижских кафе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79