Он еще чувствует онемелую кожу возле корней волос, холодный пот заливает лоб. Как бездарно мог он погибнуть, как глупо и гнусно. Покинутый Анни, зарезанный лондонским мазуриком. Быстро, бегом возвращается он в центр города, садится в омнибус и едет к дому Фаика бея Коницы. Когда албанец радушно, приветливо простирает объятия. Аполлинер буквально падает на его руки с рыдающим возгласом: «Мой дорогой друг!» — куда более горьким, чем надо бы для приветствия после однодневного отсутствия.
В тот же вечер он садится в поезд, уходящий с Виктория-стейшн. Пережитое за день и многокилометровая прогулка приносят ему благословенную усталость. В полудреме проводит он первый этап путешествия. На корабле царит такой холод, что прежде всего надо согреть промерзшее тело. В каюте ему душно, преследуют кошмары. Завернувшись в одеяло, сидя на палубе, он согревается глотком виски, которым угощает его словоохотливый старый моряк, отнюдь не обескураженный его незнанием английского языка. Виски кажется ему соленым, вероятно о г морской соли, облепившей губы, но и очень крепким. Ему совсем худо, колыхание палубы, голос моряка, кричащего прямо в ухо, холод и гнетущие воспоминания— некое подобие ада. Он жаждет очутиться у себя, жаждет почувствовать себя среди близких и выбраться, любой ценой выбраться из этого страшного состояния, совершенно неподходящего для его мягкой натуры.
В ту же зиму, почти сразу после возвращения Аполлинера из Лондона, его мать, Анжелика Костровицкая, перебирается с улицы Амстердам в окрестности Парижа, в большую, пустую, окруженную садом виллу в Везине (час езды поездом от столицы). Переезд этот многое изменит в образе жизни молодого поэта. Все реже будет он заглядывать домой — мать даже примется корить его, что он появляется только сменить белье,— а излюбленным его местопребыванием по ночам станут бары возле Сен-Лазар, откуда уходят пригородные на Везине. То и дело Аполлинер опаздывает на последний из них, зачарованный живописной публикой, сменяющейся у оцинкованной стойки с батареей крепких напитков. Жокеи, возвращающиеся с работы \\з пригородных беговых конюшен, и размалеванные проститутки приносят сюда свои рассказы о происшедшем за день, куда более подробные, чем газетная хроника, свои профессиональные заботы и очень специфическую точку зрения на жизненные вопросы и на людей. Аполлинер жадно слушает их, расспрашивает, советует, когда его просят, и, что самое важное, ничуть не воротит нос.
Фривольная литература. Которая выручала его в тяжелых финансовых обстоятельствах еще в ту пору, когда он был двадцатилетним юнцом (перед тем, как поехать к графине Мильгау, он издал не очень приличную книжечку с весьма неприличным названием, о прелестях некоей мадам Мирели), приобщила его к лексике и ситуациям, которые при некоторой начитанности и знании классиков, таких, как Брантом или маркиз де Сад, перестают шокировать, особенно если учесть, какая языковая свобода царила среди французской молодежи. Да еще при том любопытстве к жизни, которое характерно для Аполлинера...
После окончания работы — даже странно, что при такой непоседливости он ухитряется удержаться поочередно па двух должностях банковского чиновника — все свободное время он проводит с друзьями и знакомыми. Не имея в Париже крыши над головой, он дает увлечь себя каждому, кто покажется ему не слишком скучным, а таких много, поскольку Аполлинер из самого нудного человека извлечь никем не подозреваемые россыпи и окрылить, хотя бы минуту, самый приземленный ум. Он относится к тем, о ком говорят, они любят бродяжничать, шляться по гостям, торчать в воротах, в кабаках, садах и на зеленых лужайках. Но бродяжничество и беседа необходимы для него, как воздух. Расхаживая и разговаривая, он откладывает в ящики памяти чистое золото лирических наблюдений и образов. Бродяжничество это одновременно и путешествие в поисках новых форм искусства и дружеских связей, при этом сами собой сколачиваются творческие группы, помогающие в трудном старте воинственной юности. Парижские тогдашней литературной молодежи — это этапы пути, совершаемого оравой от кабачка к кабачку, где среди табачного дыма и за дешевым вином рождаются великолепнейшие замыслы и устанавливаются самые прочные связи. Никто еще не стыдится бедности, старт более или менее одинаков для всех, все верят еще в будущее каждого, кто хоть что-то обещает в будущем. Поль Фор называет этот период временем великой чистоты и приводит как пример дебют Франсиса Жамма: однажды он и его друг прибежали с новостью в «Нувель ревю франсез», что есть способный молодой поэт, по имени Жамм, после чего Жамма приняли в журнале с распростертыми объятиями и без всяких протекций и препятствий напечатали в следующем номере его стихи. Талант значил тогда много, литературный блеф еще не приводил в замешательство умы, коммерция в искусстве еще не зашла так далеко. Тем не менее, а может быть как раз поэтому, каждый литературный дебют был труден, если не считать везения, хотя бы такого, как у Франсиса Жамма. Легче было основать журнал, не имея ни гроша в кармане, чем опубликовать первое стихотворение в известном и признанном издании.
Конечно, играл роль и водораздел между поколениями. В известные журналы входили в основном молодые, за начинаниями которых старые, прожженные редакционные волки могли следить по эфемерным изданьицам и литературным вечерам. Но Аполлинер вот уже год как располагает собственным журналом «Фестен д'Эзоп», который он распространяет лично вместе с»тремя другими главными редакторами, перевозя кипы печатной бумаги на извозчике от одной книжной лавки к другой. Там он печатает новые рейнские стихи, «Синагогу», «Женщин»,— поэтическую прозу, где много почерпнуто из древнефранцузских и итальянских легенд, а также средневековых романов, населенную лукавыми Мерлинами и коварными колдуньями, обитающими в гуще лесов. Санд-рар считает «Чародея» самым великолепным произведением Аполлинера, но похоже, что тут сказывается обычное для Сандрара упрямство и нежелание хвалить других за те же жанры, которыми занимался сам автор этого высказывания. Во всяком случае, «Чародей» доныне имеет своих страстных почитателей.
Как-то ночью в бар «Критерион», возле вокзала Сен-Лазар, где, как обычно перед отходом последнего поезда, обретался Аполлинер, услужливый Молле — прозванный Аполлинером «бароном», видимо, отдавая должное услугам, которые тот ему ежедневно оказывал с дружеской преданностью,— привел Пикассо с его верным Пиладом—' Максом Жакобом, тогда еще с ним не поссорившимся. Эта историческая сценка описана во многих воспоминаниях о тех временах, начиная от Гертруды Стайн и кончая известным аполлинеристом Марселем Адема.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
В тот же вечер он садится в поезд, уходящий с Виктория-стейшн. Пережитое за день и многокилометровая прогулка приносят ему благословенную усталость. В полудреме проводит он первый этап путешествия. На корабле царит такой холод, что прежде всего надо согреть промерзшее тело. В каюте ему душно, преследуют кошмары. Завернувшись в одеяло, сидя на палубе, он согревается глотком виски, которым угощает его словоохотливый старый моряк, отнюдь не обескураженный его незнанием английского языка. Виски кажется ему соленым, вероятно о г морской соли, облепившей губы, но и очень крепким. Ему совсем худо, колыхание палубы, голос моряка, кричащего прямо в ухо, холод и гнетущие воспоминания— некое подобие ада. Он жаждет очутиться у себя, жаждет почувствовать себя среди близких и выбраться, любой ценой выбраться из этого страшного состояния, совершенно неподходящего для его мягкой натуры.
В ту же зиму, почти сразу после возвращения Аполлинера из Лондона, его мать, Анжелика Костровицкая, перебирается с улицы Амстердам в окрестности Парижа, в большую, пустую, окруженную садом виллу в Везине (час езды поездом от столицы). Переезд этот многое изменит в образе жизни молодого поэта. Все реже будет он заглядывать домой — мать даже примется корить его, что он появляется только сменить белье,— а излюбленным его местопребыванием по ночам станут бары возле Сен-Лазар, откуда уходят пригородные на Везине. То и дело Аполлинер опаздывает на последний из них, зачарованный живописной публикой, сменяющейся у оцинкованной стойки с батареей крепких напитков. Жокеи, возвращающиеся с работы \\з пригородных беговых конюшен, и размалеванные проститутки приносят сюда свои рассказы о происшедшем за день, куда более подробные, чем газетная хроника, свои профессиональные заботы и очень специфическую точку зрения на жизненные вопросы и на людей. Аполлинер жадно слушает их, расспрашивает, советует, когда его просят, и, что самое важное, ничуть не воротит нос.
Фривольная литература. Которая выручала его в тяжелых финансовых обстоятельствах еще в ту пору, когда он был двадцатилетним юнцом (перед тем, как поехать к графине Мильгау, он издал не очень приличную книжечку с весьма неприличным названием, о прелестях некоей мадам Мирели), приобщила его к лексике и ситуациям, которые при некоторой начитанности и знании классиков, таких, как Брантом или маркиз де Сад, перестают шокировать, особенно если учесть, какая языковая свобода царила среди французской молодежи. Да еще при том любопытстве к жизни, которое характерно для Аполлинера...
После окончания работы — даже странно, что при такой непоседливости он ухитряется удержаться поочередно па двух должностях банковского чиновника — все свободное время он проводит с друзьями и знакомыми. Не имея в Париже крыши над головой, он дает увлечь себя каждому, кто покажется ему не слишком скучным, а таких много, поскольку Аполлинер из самого нудного человека извлечь никем не подозреваемые россыпи и окрылить, хотя бы минуту, самый приземленный ум. Он относится к тем, о ком говорят, они любят бродяжничать, шляться по гостям, торчать в воротах, в кабаках, садах и на зеленых лужайках. Но бродяжничество и беседа необходимы для него, как воздух. Расхаживая и разговаривая, он откладывает в ящики памяти чистое золото лирических наблюдений и образов. Бродяжничество это одновременно и путешествие в поисках новых форм искусства и дружеских связей, при этом сами собой сколачиваются творческие группы, помогающие в трудном старте воинственной юности. Парижские тогдашней литературной молодежи — это этапы пути, совершаемого оравой от кабачка к кабачку, где среди табачного дыма и за дешевым вином рождаются великолепнейшие замыслы и устанавливаются самые прочные связи. Никто еще не стыдится бедности, старт более или менее одинаков для всех, все верят еще в будущее каждого, кто хоть что-то обещает в будущем. Поль Фор называет этот период временем великой чистоты и приводит как пример дебют Франсиса Жамма: однажды он и его друг прибежали с новостью в «Нувель ревю франсез», что есть способный молодой поэт, по имени Жамм, после чего Жамма приняли в журнале с распростертыми объятиями и без всяких протекций и препятствий напечатали в следующем номере его стихи. Талант значил тогда много, литературный блеф еще не приводил в замешательство умы, коммерция в искусстве еще не зашла так далеко. Тем не менее, а может быть как раз поэтому, каждый литературный дебют был труден, если не считать везения, хотя бы такого, как у Франсиса Жамма. Легче было основать журнал, не имея ни гроша в кармане, чем опубликовать первое стихотворение в известном и признанном издании.
Конечно, играл роль и водораздел между поколениями. В известные журналы входили в основном молодые, за начинаниями которых старые, прожженные редакционные волки могли следить по эфемерным изданьицам и литературным вечерам. Но Аполлинер вот уже год как располагает собственным журналом «Фестен д'Эзоп», который он распространяет лично вместе с»тремя другими главными редакторами, перевозя кипы печатной бумаги на извозчике от одной книжной лавки к другой. Там он печатает новые рейнские стихи, «Синагогу», «Женщин»,— поэтическую прозу, где много почерпнуто из древнефранцузских и итальянских легенд, а также средневековых романов, населенную лукавыми Мерлинами и коварными колдуньями, обитающими в гуще лесов. Санд-рар считает «Чародея» самым великолепным произведением Аполлинера, но похоже, что тут сказывается обычное для Сандрара упрямство и нежелание хвалить других за те же жанры, которыми занимался сам автор этого высказывания. Во всяком случае, «Чародей» доныне имеет своих страстных почитателей.
Как-то ночью в бар «Критерион», возле вокзала Сен-Лазар, где, как обычно перед отходом последнего поезда, обретался Аполлинер, услужливый Молле — прозванный Аполлинером «бароном», видимо, отдавая должное услугам, которые тот ему ежедневно оказывал с дружеской преданностью,— привел Пикассо с его верным Пиладом—' Максом Жакобом, тогда еще с ним не поссорившимся. Эта историческая сценка описана во многих воспоминаниях о тех временах, начиная от Гертруды Стайн и кончая известным аполлинеристом Марселем Адема.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79