Слова хозяек доходят до его ушей приглушенно, как сквозь сено.
У колодца заметно оживление, там собрались молодые. Парни овладели ведром и бегают по двору за девушками, те улепетывают, визжа. Все они сильно напоминают телят, выпущенных весной из темного хлева, которые полны азарта, брыкаются и, бессмысленно мыча, кидаются туда-сюда. Все они еще в телячьем возрасте, и несчастны те, кто не испытал этого. Вода брызжет из ведра, из кружки, из пригоршни, все мокрые и счастливые. Позднее кто-то будет вздыхать тихонько, про себя, и это берет начало от упомянутой сцены. Но не станем придавать этому значения. Еще совсем тепло, бабье лето, и еще можно пошуметь и поозорничать. Вечером, когда прохладно, уже не поплескаешься водой, рассуждает хозяйка. Та, что постарше, снова вздыхает и пытается продолжать прерванный разговор, многозначительно произносит:
— Укладывать снопы на жерди, задницу подтирать ребенку и стричь шею овце — самая что ни на есть тяжелая работа, так говорили, когда я еще в девушках была...
Воистину так. Но что до этого тем, кто как полоумный носится по двору так, что земля трясется, и обливает других водой. Бегает и самый молодой Анилуйк, держа в руках кружку с водой, на лице гримаса, как у волостного нищего, что ковыляет от хутора к хутору и бормочет: «Французская булка, ай какая пышная монашка! Французская булка, ай какая бабенка!» Впереди несется, визжа, Роози с распущенными волосами. Она, разгорячившись, как рысак, бежит под яблоню к хозяйкам и к Юри, останавливается, тяжело дыша, надеясь, что Таавет по крайней мере здесь не посмеет ее обливать. Но зря она надеется, поимейте в виду! Таавет лишь этой весной прошел конфирмацию, он совсем как жеребенок. Достается всем, хозяйки тоже мокрые до нитки. Та, что постарше, бормочет: «Ни стыда ни совести», а молодая и визжит, и стыдится своей молодости. Роози вымокла как ряпушка, юбка липнет к стройному телу и делает ее еще привлекательней.
Юри вскипает и вскакивает с земли, его терпение лопается. Перед глазами у него скачут красные круги, он дрожит от ярости. Это так похоже на Анилуйков. Их трудно расшевелить, но если уж они разозлились, то не считаются ни с чем, будь перед ними хоть скопище бесов. Юри вне себя, он бьет Таавету в грудь кулаком. Кружка выпадает из руки Таавета и, дребезжа, катится к изгороди. Улыбка гаснет на лице парня, он подается назад и, наверное, упал бы на спину, если не изгородь. Изгородь угрожающе скрипит, столбы ее не такие уж новые; поставлена она в конце прошлого столетия, в то лето, когда произошло крушение поезда на станции Пука. Таавету удается опереться рукой об изгородь, и он непонимающе глядит на брата. Из носа у него бежит кровь, и ничего хорошего в этом нет. Юри смотрит в оторопелые глаза брата, и ему вдруг становится худо. Потупив голову, бредет он к дому, и этого, пожалуй, достаточно. Женщины, а среди них и побледневшая Роози, молча смотрят ему вслед. Таавет, зажимая левой рукой нос, хватает с земли кружку, машинально оглядывает ее, не смея поднять глаза на девушку.
Наконец-то паровую машину заводят. Под подавальным столом батрак с возом ячменя. Хозяин решил сначала пропустить через молотилку немного раннего ячменя,— и кто посмеет ему перечить. Роози берет кусок холста и идет носить мякину.
Вот она, прекрасная, бодрящая крестьянская жизнь! Все трудятся в поте лица своего,— правда, не во славу господню, а ради утоления своей утробы. О березовых рощах и озерных берегах, где светит солнце отчизны, они не думают даже в час отдыха, их мысли и чувства и тогда заняты будничными заботами.
Только один человек не работает. С угрюмым лицом стоит он в задней комнате хутора, в которую на время молотьбы снесли из передней кровати, и размышляет. И вот решение созрело, и он начинает собирать свой нехитрый скарб. Его совсем мало — кое-что из одежды, курительные причиндалы
и губная гармоника, которую подарил ему на день рождения брат-студент, что живет в Тарту. Юри принял тогда подарок как издевательство, хотя и не сказал брату ничего, кроме скупого спасибо. Этакими подношеньями господин хочет ублажить крепостного, подумал он. Сейчас он, во всяком случае, не знает, что делать с этой пищалкой, играть он не обучен. Но имущества у него так чертовски мало, что, поразмыслив, он прячет гармонику в узел между полотняными рубахами. Он почти готов идти. Настал час мести, и пусть они нанимают хоть чертей, пусть учат в Тарту кого хотят и ставят хозяином хотя бы пестрого быка. Юри рисует себе картину, как отцу некого будет послать на молотьбу, кроме батрака. Нет, он-то и пальцем не пошевелит здесь — никогда, ни в жизнь. Довольно. Он будет ходить на Айасте, пожалуй, раз в год, навестит отчий дом, поглядит на места, где когда-то батрачил,— сам в цилиндре по уши и в лаковых сапогах. Если все пойдет хорошо, то и трость прихватит, и жену белолицую под руку. Ничего плохого в этой фантазии нет, если бы только парню вдруг не стукнуло в голову, что уходить-то ему некуда. Настроение его портится, он стоит одиноко между кроватями и свадебными фотографиями родителей в тусклых рамках. Куда? Беглецом, почти преступником чувствует он себя в этот день, когда на дворе гудит молотилка и по воздуху разлетается мякина и пыль, та сладкая соломенная пыль от машины, которая с детских лет будоражила его, заставляла биться сердце. Идти ему некуда, такова правда. И если бы у него и было место на примете, он в конце концов обнаружил бы, что никому там не нужен. Он ни к чему не приучен, кроме как к крестьянской, хуторской работе. Идти в батраки Юри не хочет, он все же хозяйский сын, к тому же осенью никто не нанимает батраков. Приказчиком в лавку его не возьмут: не знает немецкого и русского языков и не умеет быстро считать. В помощники землемера, рабочим на железную дорогу? Все равно куда, только бы уйти отсюда, где не уважают человеческое достоинство. Это неизвестно где услышанное слово звучит в его ушах, как приятная мелодия. Он, наверное, прочитал его в газете или услышал на вечере в народном доме от учителя, державшего речь.
На кухне брякает посуда, там хозяйка и служанка, коренастая, некрасивая девушка; они готовят обед. Они ничего не знают о том, что Юри собирается уйти, и парень думает, что и не стоит им говорить. Самое лучшее просто сбежать, пусть его месть падет на всех, как молния среди ясного неба, чего тут еще ворочать языком. Через кухню он не пойдет.
Лучше уж уйти через окно. Во время молотьбы на дворе всегда много народу, кто его заметит! И узел у него маленький. А когда проберется за гумно под вишни, считай, что ушел.
Мате заходит в кухню, держа в ладони пригоршню нового ячменя; он хочет показать хозяйке зерно, которое в эту осень совсем хилое. Засуха отняла силу у ячменя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
У колодца заметно оживление, там собрались молодые. Парни овладели ведром и бегают по двору за девушками, те улепетывают, визжа. Все они сильно напоминают телят, выпущенных весной из темного хлева, которые полны азарта, брыкаются и, бессмысленно мыча, кидаются туда-сюда. Все они еще в телячьем возрасте, и несчастны те, кто не испытал этого. Вода брызжет из ведра, из кружки, из пригоршни, все мокрые и счастливые. Позднее кто-то будет вздыхать тихонько, про себя, и это берет начало от упомянутой сцены. Но не станем придавать этому значения. Еще совсем тепло, бабье лето, и еще можно пошуметь и поозорничать. Вечером, когда прохладно, уже не поплескаешься водой, рассуждает хозяйка. Та, что постарше, снова вздыхает и пытается продолжать прерванный разговор, многозначительно произносит:
— Укладывать снопы на жерди, задницу подтирать ребенку и стричь шею овце — самая что ни на есть тяжелая работа, так говорили, когда я еще в девушках была...
Воистину так. Но что до этого тем, кто как полоумный носится по двору так, что земля трясется, и обливает других водой. Бегает и самый молодой Анилуйк, держа в руках кружку с водой, на лице гримаса, как у волостного нищего, что ковыляет от хутора к хутору и бормочет: «Французская булка, ай какая пышная монашка! Французская булка, ай какая бабенка!» Впереди несется, визжа, Роози с распущенными волосами. Она, разгорячившись, как рысак, бежит под яблоню к хозяйкам и к Юри, останавливается, тяжело дыша, надеясь, что Таавет по крайней мере здесь не посмеет ее обливать. Но зря она надеется, поимейте в виду! Таавет лишь этой весной прошел конфирмацию, он совсем как жеребенок. Достается всем, хозяйки тоже мокрые до нитки. Та, что постарше, бормочет: «Ни стыда ни совести», а молодая и визжит, и стыдится своей молодости. Роози вымокла как ряпушка, юбка липнет к стройному телу и делает ее еще привлекательней.
Юри вскипает и вскакивает с земли, его терпение лопается. Перед глазами у него скачут красные круги, он дрожит от ярости. Это так похоже на Анилуйков. Их трудно расшевелить, но если уж они разозлились, то не считаются ни с чем, будь перед ними хоть скопище бесов. Юри вне себя, он бьет Таавету в грудь кулаком. Кружка выпадает из руки Таавета и, дребезжа, катится к изгороди. Улыбка гаснет на лице парня, он подается назад и, наверное, упал бы на спину, если не изгородь. Изгородь угрожающе скрипит, столбы ее не такие уж новые; поставлена она в конце прошлого столетия, в то лето, когда произошло крушение поезда на станции Пука. Таавету удается опереться рукой об изгородь, и он непонимающе глядит на брата. Из носа у него бежит кровь, и ничего хорошего в этом нет. Юри смотрит в оторопелые глаза брата, и ему вдруг становится худо. Потупив голову, бредет он к дому, и этого, пожалуй, достаточно. Женщины, а среди них и побледневшая Роози, молча смотрят ему вслед. Таавет, зажимая левой рукой нос, хватает с земли кружку, машинально оглядывает ее, не смея поднять глаза на девушку.
Наконец-то паровую машину заводят. Под подавальным столом батрак с возом ячменя. Хозяин решил сначала пропустить через молотилку немного раннего ячменя,— и кто посмеет ему перечить. Роози берет кусок холста и идет носить мякину.
Вот она, прекрасная, бодрящая крестьянская жизнь! Все трудятся в поте лица своего,— правда, не во славу господню, а ради утоления своей утробы. О березовых рощах и озерных берегах, где светит солнце отчизны, они не думают даже в час отдыха, их мысли и чувства и тогда заняты будничными заботами.
Только один человек не работает. С угрюмым лицом стоит он в задней комнате хутора, в которую на время молотьбы снесли из передней кровати, и размышляет. И вот решение созрело, и он начинает собирать свой нехитрый скарб. Его совсем мало — кое-что из одежды, курительные причиндалы
и губная гармоника, которую подарил ему на день рождения брат-студент, что живет в Тарту. Юри принял тогда подарок как издевательство, хотя и не сказал брату ничего, кроме скупого спасибо. Этакими подношеньями господин хочет ублажить крепостного, подумал он. Сейчас он, во всяком случае, не знает, что делать с этой пищалкой, играть он не обучен. Но имущества у него так чертовски мало, что, поразмыслив, он прячет гармонику в узел между полотняными рубахами. Он почти готов идти. Настал час мести, и пусть они нанимают хоть чертей, пусть учат в Тарту кого хотят и ставят хозяином хотя бы пестрого быка. Юри рисует себе картину, как отцу некого будет послать на молотьбу, кроме батрака. Нет, он-то и пальцем не пошевелит здесь — никогда, ни в жизнь. Довольно. Он будет ходить на Айасте, пожалуй, раз в год, навестит отчий дом, поглядит на места, где когда-то батрачил,— сам в цилиндре по уши и в лаковых сапогах. Если все пойдет хорошо, то и трость прихватит, и жену белолицую под руку. Ничего плохого в этой фантазии нет, если бы только парню вдруг не стукнуло в голову, что уходить-то ему некуда. Настроение его портится, он стоит одиноко между кроватями и свадебными фотографиями родителей в тусклых рамках. Куда? Беглецом, почти преступником чувствует он себя в этот день, когда на дворе гудит молотилка и по воздуху разлетается мякина и пыль, та сладкая соломенная пыль от машины, которая с детских лет будоражила его, заставляла биться сердце. Идти ему некуда, такова правда. И если бы у него и было место на примете, он в конце концов обнаружил бы, что никому там не нужен. Он ни к чему не приучен, кроме как к крестьянской, хуторской работе. Идти в батраки Юри не хочет, он все же хозяйский сын, к тому же осенью никто не нанимает батраков. Приказчиком в лавку его не возьмут: не знает немецкого и русского языков и не умеет быстро считать. В помощники землемера, рабочим на железную дорогу? Все равно куда, только бы уйти отсюда, где не уважают человеческое достоинство. Это неизвестно где услышанное слово звучит в его ушах, как приятная мелодия. Он, наверное, прочитал его в газете или услышал на вечере в народном доме от учителя, державшего речь.
На кухне брякает посуда, там хозяйка и служанка, коренастая, некрасивая девушка; они готовят обед. Они ничего не знают о том, что Юри собирается уйти, и парень думает, что и не стоит им говорить. Самое лучшее просто сбежать, пусть его месть падет на всех, как молния среди ясного неба, чего тут еще ворочать языком. Через кухню он не пойдет.
Лучше уж уйти через окно. Во время молотьбы на дворе всегда много народу, кто его заметит! И узел у него маленький. А когда проберется за гумно под вишни, считай, что ушел.
Мате заходит в кухню, держа в ладони пригоршню нового ячменя; он хочет показать хозяйке зерно, которое в эту осень совсем хилое. Засуха отняла силу у ячменя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45