Таавет падает животом на траву между яблонь, корзина выскакивает у него из рук, и яблоки разлетаются по земле. Баран нюхает один белый налив с пятнышком, кривит нос, важно насупливается, вскидывает хвостом и убегает к Мийли — искать справедливости и защиты. На морде животного написано нечто вроде гордости, что именно ему, обыкновенному барану колхоза «Прожектор», удалось повалить прежнего помощника волостного старшины.
Вместо того чтобы помочь Таавету встать, Мийли гладит барана и для видимости отчитывает его:
— Что с тобой, бяша, совсем нынче не в духе.
«Мэ-мэ-э!» — ликующе отвечает баран.
Таавет со стоном поднимается на ноги и трет рукой зад. Все это в высшей мере злит его, он возмущен и посрамлен. Никогда в жизни не случалось с ним чего-либо подобного.
— Этот паршивец хотел убить меня еще до моей смерти,— говорит он слезливо.— Двинул меня в самое такое место.
Мийли прерывает вязание и идет в сад, верный пес за ней но пятам. Баран угрюмо стоит на пару.
— А тебе это место уже и не нужно, — говорит хозяйка.
— Ты еще тут со своей болтовней, — с чахлой усмешкой бросает Таавет.— У старой девы одно на уме — это самое место. Одно и то же. Баран угодил как раз туда, куда я после войны был ранен. Помнишь, как трое мужиков ограбили нас, очистили шкаф с одеждой.
— Ах да, это было, когда ты побежал в деревню за помощью, и они стреляли в тебя из револьвера,— вспоминает Мийли.
— Да, тогда.
Через год или два после войны в Айасте в самом деле побывали грабители. Однажды осенним вечером, когда хозяйка была занята со скотом во дворе, а Таавет в задней комнате резал табак при свете лампы, в дом вошли трое в военных мундирах. У всех на лице были маски, один держал револьвер. Они, казалось, все знают и заранее продумали, что делать. Двое молча подошли к шкафу и принялись заталкивать одежду в мешок из-под зерна. Третий, самый высокий и с резкими движениями человек, приказал Таавету поднять руки. Те, что возились с одеждой, поругивали темноту, тогда высокий взял со стула лампу и начал одной рукой светить им, держа в другой револьвер и не сводя его с Таавета. Когда, гремя ведрами, в кухню вошла Мийли, человек забеспокоился, открыл дверь — посмотреть, кто это, на миг оставив хозяина без охраны. У Таавета мелькнула мысль: что, если напасть на вооруженного сзади и выбить у него из руки револьвер. Или выскочить в окно, будь что будет, хотя вставлены уже зимние рамы. Но он не сделал ни того, ни другого — был для этого стар и неуклюж. Мийли тоже приказали стать у лампы в задней комнате, и Таавет заметил, что человек хорошо говорит по-эстонски. Когда то двое опустошили шкаф, их заинтересовала шерсть. Высокий велел хозяевам выложить все по-хорошему, без сопротивления, иначе им несдобровать. И Таавет и Мийли поспешили выполнять приказ и столкнулись друг с другом головами, так что у Мийли искры из глаз посыпались. В полутемной кухне Таавет сумел-таки воспользоваться случаем и задал деру. Высокий выскочил за ним во двор и выстрелил. Пуля задела Таавету бедро, но, несмотря на это, он помчался спасать от грабителей хутор и добро. В ту пору волостным парторгом был человек, прихрамывавший на левую ногу, находчивый, недавно демобилизованный солдат. Он в тот же вечер собрал мужиков из народной обороны и повел их преследовать грабителей. Те далеко не ушли, их захватили в соседней волости у леса. Таавету вернули два вместительных мешка одежи и шерсть. Грабителями оказались два хозяйских сына из ближней волости и уволенный с должности милиционер, тот, что был с револьвером. Дела их были, разумеется, плохи, и они готовы были просить прощения, но было уже поздно, их осудили на несколько лет. Выяснилось, что это не первый их такой налет. Таавет лечил свое раненое бедро как мог, к счастью, кость не была задета.
— Ой же ты бедненький, — смеется Мийли.
— Восемь лет думал я о том, как вернусь домой и обрету покой. А тут снова попал в переделку. Имущество приходит и уходит, оно как ветер. Но человек должен где-то обрести покой...— с горечью говорит Таавет. Он собирает яблоки в корзину, идет в дом и ложится на кровать за шкафом, чтобы поразмыслить немножко.
Но о чем ему еще размышлять: все уже сотни раз просеяно сквозь сито долгими сибирскими ночами, когда не было сна. Жизнь близится к концу, мысли и воспоминания — единственные зацепки, которые еще связывают его с этим миром. Это нерушимое имущество, капитал, который всюду остается при нем. Быть может, были люди, которые хотели бы искоренить в нем даже воспоминания, но это им не удалось, так как человеческие начала неистребимы. А тут еще досадная история с бараном! Оскорбленный, Таавет не находит себе покоя. Так вот какой была долгожданная встреча — глупый колхозный баран сбивает тебя с ног, будто немощного ребенка. Везде ты сталкиваешься с неразумной силой, и так всю жизнь, и ты не можешь дать ей названия. Это начинается в детстве, и чем дальше, тем больше и бестолковее она становится. Что это, противоборство жизни или сила, которой не дано даже названия? Большие мечты сужаются до узкой щели в сумрачный мир, где все пытаются любой ценой сотворить свет и ясность. Разве он, Таавет Анилуйк, не был самым счастливым, когда купил себе в Отепя первую свою манишку, или в тот угасающий июльский вечер, когда до отчаяния терпко пахло свежим сеном и он, с колотящимся сердцем в груди, в первый раз карабкался к Роози на сегновал? Тогда все было неосуществленным, неразбитым, незатуманенным. Может, в те годы и бил еще родник жизни — и все последовавшее затем было лишь бесповоротным отдалением от него. Но он не винит никого, а то бы пришлось винить саму жизнь, что было бы бессмыслицей; его чувства и разум слишком сильно связаны с природой, чтобы давать им волю наливаться свинцово- тяжкой, бесцельной злостью. Он знает, что жизнь состоит из мечтаний и воли,— и ни то, ни другое ровным счетом не приносит несчастья — ибо требует воплощения или ломки чего- то. Он не смог бы точно выразить свои мысли, он не мыслитель, и ему не нужны какие-либо ученые слова, ибо там, где начинается философствование, жизнь умирает, она покоится, сложив руки на груди, в холодном гробу любомудрия. Он жил как дерево, как человек, которому нечего было терять, кроме чувства собственного достоинства; оно, это чувство, сохраняло на всю жизнь его человеческую цельность, как гнет и веревка не дают рассыпаться возу ячменя.
Только вот к барану нет у него теплых чувств. Может быть, в затаенной злости, возникшей по отношению к этому экземпляру, ищет выхода досада на всех баранов, с которыми он встречался в жизни, и этот зверюга, что повалил его нынче, как бы собирательный образ, скопище бессмыслицы и тупости, И если это так, то, конечно, ничего не поделаешь, чтобы поднять свое настроение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45