Твоей последней мыслью должно быть: жизнь прекрасная, сильная и смешная вещь. Взгляни еще раз, да будет господь милостив к тебе.
Пауль Кяо сидит на телеге и грызет от нечего делать яблоко. Снова слышен голос Якоба:
— «Если это действительно сбудется, то эстонские общества — все до последнего — придется закрыть, ибо девяносто девять процентов членов общества — это люди, которые владеют государственным языком в такой слабой степени, что не могут держать речь на русском. Надеемся, что наверху все же поймут и не примут такое решение, ущемляющее национальную жизнь».
Черная кровь льется из шеи в миску с зеленой глазурованной каймой. Роози торопливо ворочает мешалкой, чтобы кровь не свернулась. Тело животного дергается на скамье, вздрагивает и бессильно замирает — душа черноголового отправилась в стадо господне.
— Хороший инструмент, и мужики что надо,— балагурит Таавет.— Зарезать — все равно что до ветра сходить.
Юри принимается свежевать барана. Он не понимает шуток — таков его нрав. Младший браг теперь свободен: ему не доверяют свежевать, это дело взрослых. Таавет следит, как Роози встает, держа миску в вытянутых руках, будто занимается гимнастикой. Парень щекочет Роози, не подумав, что сейчас это совсем неуместная выходка. Девушка визжит и едва не роняет миску с кровью. Таавет весело скалит зубы, ему еще только семнадцать, и многое доставляет парню радость.
— Чего ты шута празднуешь? — зло произносит Юри.— Щеришь зубы, как дохлая лисица.
Роози, поблескивая голыми икрами, уходит к дому. Она стройна, и лицо ее гладкое; к тому же девушка вовсе не из ленивых. Вполне подошла бы на роль хозяйки хутора. К сожалению, она всего лишь пасет стадо, ходит по выгону со своими длинными светлыми волосами, а в хибарке на хуторе Кяо живет ее больная, чахоточная мать. Таавет никак не успокоится, увязывается за девушкой и снова щекочет ее. Роози смеется, она не сердита. Парень как молодой беспонятливый щенок, который пытается укусить телку куда ни попало. Наконец он, озоруя, надвигает кепку на глаза: ему нет ни до кого дела. Они скрываются в доме под замшелой крышей, а что там произойдет — пока что не наше дело.
Между тем двор заполнен людьми. Пора хозяину заняться делом, он должен бы расставить людей. Но он все же не делает это: погода прекрасная, дождя бояться нечего. На хуторе Айасте первым делом созывают толочан к столу. Такова уж традиция хутора, ничего не поделаешь. Да и кто возразит против еды, разве что только Пауль из Кяо, у которого свое особое мнение на сей счет. У него странный стыд — не есть с чужого стола. Отправляясь на молотьбу, он всегда берет что- нибудь с собой из дома и жует где-нибудь на телеге или за кучей соломы, когда другие сидят за столом. Откуда у него такая манера, не знает никто: у старого хозяина Кяо не было таких привычек. Когда у Пауля спрашивают, почему он поступает этак, он говорит, что боится заразных болезней. Как будто здесь кочует черная оспа или холера. Больше всего боится Пауль скоротечной чахотки и почему-то считает, что именно эта хворь однажды станет для него роковой. Вот и сегодня, когда Мате Анилуйк созвал толочан к столу, молодой хозяин Кяо пробурчал что-то для видимости и незаметно скрылся от всех, чтобы переждать обед, пожевывая былинку.
Людей принимает сама хозяйка хутора, в сером переднике в желтую полоску. Ничего плохого не случится здесь с толочанами, они в добрых руках. Эта трапеза — по-своему идиллия. Мате Анилуйк садится во главе длинного стола и складывает свои жилистые руки для «Отче наш». Все молчат с благоговейными лицами, глаза обращены на стол. Так требует обычай, да и что в том плохого, если человек задумается на мгновение о небесных силах, которые в чем-то все же сильнее его. Затем все берут хлеб, мажут его маслом и начинают есть. Есть и молоко и мед на этом красивом, украшенном полевыми цветами столе, хотя все происходит в Тартуском краю, а не на цветущей земле Ханаанской. Едят мало, больше приличия ради, ибо так принято. Похваливают мед, обильный этим летом, хорошую погоду и в меру перебрасываются шутками. Когда разговор переходит на войну, лица мужчин становятся жестче, женщины вздыхают. Главное, чтобы война не докатилась сюда. Пусть бодаются два царя — два быка — в далекой Пруссии или Польше, пусть дерутся — пыль столбом пусть делят между собой эти несчастные страны, если нельзя иначе. Оба сильны, что и говорить; России, правда, досталось от Японии, да кто знает, теперь она вроде немного оправилась и навострила рога.
А во дворе в это время Якоб для пробы заводит машину вхолостую. И тут происходит неудача, которая доставляет ему огорчение: приводной ремень резко обрывается на место сшивки, как будто в молотилку запустили много тяжелых или сырых снопов, и барабан захлебнулся. Якоб выдавливает сквозь зубы ругательство, открывает черный ящик с инструментом, берет оттуда большую иглу и кусок кожи, от которой отрезает длинную полоску. Когда люди заканчивают трапезу, машина все еще стоит, и Мате Анилуйк, нетерпеливо поднявшийся из-за стола и одним своим беспокойством поторопивший толочан, ступает от досады два-три шага быстрее, чем обычно, и даже размахивает можжевеловой палкой, что вовсе не в его привычке. Он пристально смотрит, как Якоб наращивает ремень, и молчит — молотилка и все это устройство всегда внушали ему глубокое уважение. Он еще очень хорошо помнит, как молотили в старину и какая это была маета.
Несколько человек сидят под яблоней на траве, и две хозяйки разговаривают вяло, будто против воли. Разговор заходит об отбеливании холста. Одна женщина, обхватив руками колени, покачивает головой, будто отгоняя сон, и жалуется, что в эту весну снег сошел так быстро, что она не успела расстелить полотна на выгоне. А та, что помоложе и попроворнее, сидящая рядом с первой, в накинутом на плечо мужнином пиджаке, чуть насмешливо улыбается, небось готовая сказать: мол, будь поусерднее, кто в том виноват, что ты вовремя, перед постом, не сняла полотна со станка. Но все ж она не говорит ничего: женщина постарше — хозяйка большого зажиточного хутора. Ах да, она даже извиняется, говорит мягким голоском, что детям можно сшить рубашки и из небеленого полотна, все равно они скоро вырастут. На это старшая снова покачивает головой и вздыхает мудрено: ее дети уже большие, воротят нос, холщовые рубашки им не по вкусу, подавай из покупной ткани.
Юри тоже растянулся на травке, держа руки под головой. Он смотрит, как тянутся ярко-белые, знойные облака. Он не сравнивает их с кораблем, лошадью или молотилкой. Нет, он не мечтатель, его характеру чужды легковесные мысли. Лицо его угрюмо, как у обиженного ребенка,— он валяется на траве, вытянувшись, как кишка, пожалуй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Пауль Кяо сидит на телеге и грызет от нечего делать яблоко. Снова слышен голос Якоба:
— «Если это действительно сбудется, то эстонские общества — все до последнего — придется закрыть, ибо девяносто девять процентов членов общества — это люди, которые владеют государственным языком в такой слабой степени, что не могут держать речь на русском. Надеемся, что наверху все же поймут и не примут такое решение, ущемляющее национальную жизнь».
Черная кровь льется из шеи в миску с зеленой глазурованной каймой. Роози торопливо ворочает мешалкой, чтобы кровь не свернулась. Тело животного дергается на скамье, вздрагивает и бессильно замирает — душа черноголового отправилась в стадо господне.
— Хороший инструмент, и мужики что надо,— балагурит Таавет.— Зарезать — все равно что до ветра сходить.
Юри принимается свежевать барана. Он не понимает шуток — таков его нрав. Младший браг теперь свободен: ему не доверяют свежевать, это дело взрослых. Таавет следит, как Роози встает, держа миску в вытянутых руках, будто занимается гимнастикой. Парень щекочет Роози, не подумав, что сейчас это совсем неуместная выходка. Девушка визжит и едва не роняет миску с кровью. Таавет весело скалит зубы, ему еще только семнадцать, и многое доставляет парню радость.
— Чего ты шута празднуешь? — зло произносит Юри.— Щеришь зубы, как дохлая лисица.
Роози, поблескивая голыми икрами, уходит к дому. Она стройна, и лицо ее гладкое; к тому же девушка вовсе не из ленивых. Вполне подошла бы на роль хозяйки хутора. К сожалению, она всего лишь пасет стадо, ходит по выгону со своими длинными светлыми волосами, а в хибарке на хуторе Кяо живет ее больная, чахоточная мать. Таавет никак не успокоится, увязывается за девушкой и снова щекочет ее. Роози смеется, она не сердита. Парень как молодой беспонятливый щенок, который пытается укусить телку куда ни попало. Наконец он, озоруя, надвигает кепку на глаза: ему нет ни до кого дела. Они скрываются в доме под замшелой крышей, а что там произойдет — пока что не наше дело.
Между тем двор заполнен людьми. Пора хозяину заняться делом, он должен бы расставить людей. Но он все же не делает это: погода прекрасная, дождя бояться нечего. На хуторе Айасте первым делом созывают толочан к столу. Такова уж традиция хутора, ничего не поделаешь. Да и кто возразит против еды, разве что только Пауль из Кяо, у которого свое особое мнение на сей счет. У него странный стыд — не есть с чужого стола. Отправляясь на молотьбу, он всегда берет что- нибудь с собой из дома и жует где-нибудь на телеге или за кучей соломы, когда другие сидят за столом. Откуда у него такая манера, не знает никто: у старого хозяина Кяо не было таких привычек. Когда у Пауля спрашивают, почему он поступает этак, он говорит, что боится заразных болезней. Как будто здесь кочует черная оспа или холера. Больше всего боится Пауль скоротечной чахотки и почему-то считает, что именно эта хворь однажды станет для него роковой. Вот и сегодня, когда Мате Анилуйк созвал толочан к столу, молодой хозяин Кяо пробурчал что-то для видимости и незаметно скрылся от всех, чтобы переждать обед, пожевывая былинку.
Людей принимает сама хозяйка хутора, в сером переднике в желтую полоску. Ничего плохого не случится здесь с толочанами, они в добрых руках. Эта трапеза — по-своему идиллия. Мате Анилуйк садится во главе длинного стола и складывает свои жилистые руки для «Отче наш». Все молчат с благоговейными лицами, глаза обращены на стол. Так требует обычай, да и что в том плохого, если человек задумается на мгновение о небесных силах, которые в чем-то все же сильнее его. Затем все берут хлеб, мажут его маслом и начинают есть. Есть и молоко и мед на этом красивом, украшенном полевыми цветами столе, хотя все происходит в Тартуском краю, а не на цветущей земле Ханаанской. Едят мало, больше приличия ради, ибо так принято. Похваливают мед, обильный этим летом, хорошую погоду и в меру перебрасываются шутками. Когда разговор переходит на войну, лица мужчин становятся жестче, женщины вздыхают. Главное, чтобы война не докатилась сюда. Пусть бодаются два царя — два быка — в далекой Пруссии или Польше, пусть дерутся — пыль столбом пусть делят между собой эти несчастные страны, если нельзя иначе. Оба сильны, что и говорить; России, правда, досталось от Японии, да кто знает, теперь она вроде немного оправилась и навострила рога.
А во дворе в это время Якоб для пробы заводит машину вхолостую. И тут происходит неудача, которая доставляет ему огорчение: приводной ремень резко обрывается на место сшивки, как будто в молотилку запустили много тяжелых или сырых снопов, и барабан захлебнулся. Якоб выдавливает сквозь зубы ругательство, открывает черный ящик с инструментом, берет оттуда большую иглу и кусок кожи, от которой отрезает длинную полоску. Когда люди заканчивают трапезу, машина все еще стоит, и Мате Анилуйк, нетерпеливо поднявшийся из-за стола и одним своим беспокойством поторопивший толочан, ступает от досады два-три шага быстрее, чем обычно, и даже размахивает можжевеловой палкой, что вовсе не в его привычке. Он пристально смотрит, как Якоб наращивает ремень, и молчит — молотилка и все это устройство всегда внушали ему глубокое уважение. Он еще очень хорошо помнит, как молотили в старину и какая это была маета.
Несколько человек сидят под яблоней на траве, и две хозяйки разговаривают вяло, будто против воли. Разговор заходит об отбеливании холста. Одна женщина, обхватив руками колени, покачивает головой, будто отгоняя сон, и жалуется, что в эту весну снег сошел так быстро, что она не успела расстелить полотна на выгоне. А та, что помоложе и попроворнее, сидящая рядом с первой, в накинутом на плечо мужнином пиджаке, чуть насмешливо улыбается, небось готовая сказать: мол, будь поусерднее, кто в том виноват, что ты вовремя, перед постом, не сняла полотна со станка. Но все ж она не говорит ничего: женщина постарше — хозяйка большого зажиточного хутора. Ах да, она даже извиняется, говорит мягким голоском, что детям можно сшить рубашки и из небеленого полотна, все равно они скоро вырастут. На это старшая снова покачивает головой и вздыхает мудрено: ее дети уже большие, воротят нос, холщовые рубашки им не по вкусу, подавай из покупной ткани.
Юри тоже растянулся на травке, держа руки под головой. Он смотрит, как тянутся ярко-белые, знойные облака. Он не сравнивает их с кораблем, лошадью или молотилкой. Нет, он не мечтатель, его характеру чужды легковесные мысли. Лицо его угрюмо, как у обиженного ребенка,— он валяется на траве, вытянувшись, как кишка, пожалуй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45