Быстрым шагом приближается это увалень, и поначалу все в полном порядке. ! У него пачка газет за пазухой, и все это — «Постимээс». Да и кто здесь читает другие. Времени, чтобы изучать их от начала до конца, хватает только машинисту,— когда паровая I машина работает без перебоев и молотилки не подводят. Есть в деревне Тухакопли и еще один человек, который читает газеты и даже помнит аршинные имена турецких генералов, что воюют там, на Балканах. Этот человек конечно [же колченогий Ээснер; пока что волостной курьер, а чем он I будет заниматься впредь, неизвестно.
Юри тем временем подошел к котлу и вытаскивает газету. Что от газеты сладко пахнет типографской краской | и шрифт в ней готический, объяснять не надо. Якоб с заметным возбуждением смотрит на газету, хотя он не бог весть какой патриот. Война между российским и германским императорами нисколько бы его не беспокоила, ежели его сын не был бы на поле сражения. Был он в Малороссии, как там называется этот город — Луцк или Плуцк? — служил там и в начале войны попал прямиком на фронт. Машинист кладет трубку и шильце на ящик с инструментом и вытирает рот, будто собирается целовать невесту.
— А мне тоже есть письмо? — нетерпеливо спрашивает
он.
— От Эльмара, да? — в свою очередь спрашивает его хозяйский сын.
— А то от кого же? Девицы никогда мне не писали... Когда молод был, и то ни одна не писала.
Юри понимающе улыбается, ему тоже ни одна не писала. Да и зачем! Сердечные дела можно прояснить, не пачкая бумаги,— на вечеринке в народном доме, на толоке или на сеновале. Но для Якоба действительно есть письмо. Машинист взволнованно, с любопытством смотрит на серый конверт без марки, вскрывает, вытаскивает листок, исписанный карандашом, и жилистые руки слегка дрожат.
Таавет тоже почуял интерес к письму. Он нетерпеливо пододвигается поближе и украдкой поглядывает, стоя за спиной машиниста. Якоб заметил его хитрости и спрашивает с деланной суровостью:
— Чего ты разгуливаешь? Что — пар уже поднялся?
Таавет не считает нужным отвечать. Будь он лошадью, выпятил бы и свесил безразлично нижнюю губу, теперь же просто стоит понурившись.
— Скоро толочане придут. Если пару не будет, получишь взбучку.
От конюшни, опираясь на палку, идет хозяин. Дошла новость о письме и до него.
— Ну как там, сын твой вроде в генералы выходит, а? Вдруг приедет домой, белый конь под ним гарцует, как под Скобелевым на картинке.
Якобу не до шуток. Он пробегает взглядом письмо, исписанное неровными строчками. Часть слов расползлась, они тусклые от карандашного грифеля, но машинист поначалу пропускает их, для него важно общее впечатление.
— Читай громко, послушаем и мы, как там, на войне,— говорит хозяин. Читать громко не принято, но Мате Анилуйк никак не может скрыть свое любопытство. И вообще он не на шутку озабочен. От войны не жди хорошего.
Машинист переворачивает листок; скрывая неуверенность, ощупывает пальцами усы, хотя они и не чешутся.
Затем, как-то без охоты, читает медленно, почти торжественно:
— «Дорогие отец и мать!
Приветствую вас с австрийской земли, где наше войско стоит уже вторую неделю. Страшное дело война. Все время ползти под огнем шрапнелей штука нешуточная, нервы до того измотаны, что один наш солдат помешался, набросился на поручика. Удивляюсь, что сам еще жив и даже не ранен. Сегодня пойдем маршем через реку Сан.
Дорогие отец и мать, живем здесь неважнецки. Две недели не снимали одежду, ложась спать. Две ночи не спали под крышей, а все в канавах да под пулями. До чего же хочется похлестаться веничком в баньке, а тут только и слышишь: вперед, вперед.
Порой по ночам вспоминается мне наш старый пес Туке, который теперь почти слепой. Бывало, я выгонял его на ночь во двор, не думал, что и самому придется в дождь и в стужу ночевать под открытым небом.
Эстонцев в нашем полку довольно много, пожалуй, четверть, всего 700—800 человек.
Пишу это письмо на какой-то бочке.
Наилучшие пожелания с далеких полей войны.
Ваш сын Эльм ар».
Машинист, вздыхая, складывает письмо. Война вторглась и в их жизнь, вернее — в жизнь Якоба Лузиксеппа, но это только начало. Машинист кричит, оглянувшись через плечо, кричит громче, чем нужно, лишь бы отогнать тяжелые мысли:
— Таавет, дай свисток!
Таавет, правда, не в учениках у Якоба, но выполняет все усердно, когда прикажут. Пар со свистом вырывается из жаркой черной утробы котла и созывает людей на работу. Должны прийти все, кто обещал; а хотят ли они или нет, никому до этого нет дела. Они купили этот котел артелью, было много мороки, пока нашли машиниста и установили очередь пользования машиной. И теперь котел сипит своей паровой глоткой что есть силы и созывает людей, заставляя хозяев и батраков торопливо запрягать лошадей в телеги, хватать с вешалки пиджаки и ехать к котлу. Паровой котел фырчит на Айасте, медлить нельзя. Наступила эпоха машин — кто в силах ее задержать! Вся эта махина работает независимо от машиниста, который сидит себе на ящике с инструментом и почитывает газету, хоть тебе конец света или всемирный потоп. Пока вода не доберется до топки и не потушит огонь, Якоб читает газету; да и что ему еще делать, если машина работает как часы. Хозяин слушает, а может быть, и так себе стоит. Полезнее было, если бы он размышлял, а то зачем ему большая белая борода, жизненный опыт, медлительная походка и даже эта можжевеловая палка. Он поставил все эти строения, что видны отсюда: амбар, хлев, погреб, сарай для телег и нужник (раньше до ветра ходили за хлев); только жилой дом выстроен отцом. За одно поколение всего ведь не переделать. Кто его отблагодарит за это? Благодарность — сама жизнь, и этим сказано главное. Возможно, старый хозяин догадывается, возможно, он сам уже думал об этом, хотя он не силен в Библии. Не силен он и в цифири, это было видно еще в волостной школе. И все же он подлинный основатель хутора. Он вдохнул жизнь в эти холмы, работал не покладая рук, строил, платил долги и порой одалживал сам. Теперь он хозяин хутора, выкупленного за двадцать лет великих трудов. Нет, перед ним никто не ломает шапку, он тоже ни перед кем. Прошло то время, когда перед бароном ходили согнувшись, бочком, с шапкой в руке и гладили баронские ляжки. Шапки теперь глубоко надвинуты на голову, хутора выкуплены в полное владение, на сердце спокойно; невольно улыбнешься, подумав об этом.
Сейчас и хозяин Айасте сидит на черном истертом ящике с инструментом, какой бы он ни был — английский, шведский или китайский, сидит, склонив голову на скрещенные руки, опираясь о палку. «Читай громко»,— только и говорит он; зрение у самого уже неважное, сомневаться не приходится. И Якоб читает, почему бы и нет. Слава богу, эти там, в Тарту, еще разрешают выпускать эстонскую газету, немецкую, слышно, уже прикрыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Юри тем временем подошел к котлу и вытаскивает газету. Что от газеты сладко пахнет типографской краской | и шрифт в ней готический, объяснять не надо. Якоб с заметным возбуждением смотрит на газету, хотя он не бог весть какой патриот. Война между российским и германским императорами нисколько бы его не беспокоила, ежели его сын не был бы на поле сражения. Был он в Малороссии, как там называется этот город — Луцк или Плуцк? — служил там и в начале войны попал прямиком на фронт. Машинист кладет трубку и шильце на ящик с инструментом и вытирает рот, будто собирается целовать невесту.
— А мне тоже есть письмо? — нетерпеливо спрашивает
он.
— От Эльмара, да? — в свою очередь спрашивает его хозяйский сын.
— А то от кого же? Девицы никогда мне не писали... Когда молод был, и то ни одна не писала.
Юри понимающе улыбается, ему тоже ни одна не писала. Да и зачем! Сердечные дела можно прояснить, не пачкая бумаги,— на вечеринке в народном доме, на толоке или на сеновале. Но для Якоба действительно есть письмо. Машинист взволнованно, с любопытством смотрит на серый конверт без марки, вскрывает, вытаскивает листок, исписанный карандашом, и жилистые руки слегка дрожат.
Таавет тоже почуял интерес к письму. Он нетерпеливо пододвигается поближе и украдкой поглядывает, стоя за спиной машиниста. Якоб заметил его хитрости и спрашивает с деланной суровостью:
— Чего ты разгуливаешь? Что — пар уже поднялся?
Таавет не считает нужным отвечать. Будь он лошадью, выпятил бы и свесил безразлично нижнюю губу, теперь же просто стоит понурившись.
— Скоро толочане придут. Если пару не будет, получишь взбучку.
От конюшни, опираясь на палку, идет хозяин. Дошла новость о письме и до него.
— Ну как там, сын твой вроде в генералы выходит, а? Вдруг приедет домой, белый конь под ним гарцует, как под Скобелевым на картинке.
Якобу не до шуток. Он пробегает взглядом письмо, исписанное неровными строчками. Часть слов расползлась, они тусклые от карандашного грифеля, но машинист поначалу пропускает их, для него важно общее впечатление.
— Читай громко, послушаем и мы, как там, на войне,— говорит хозяин. Читать громко не принято, но Мате Анилуйк никак не может скрыть свое любопытство. И вообще он не на шутку озабочен. От войны не жди хорошего.
Машинист переворачивает листок; скрывая неуверенность, ощупывает пальцами усы, хотя они и не чешутся.
Затем, как-то без охоты, читает медленно, почти торжественно:
— «Дорогие отец и мать!
Приветствую вас с австрийской земли, где наше войско стоит уже вторую неделю. Страшное дело война. Все время ползти под огнем шрапнелей штука нешуточная, нервы до того измотаны, что один наш солдат помешался, набросился на поручика. Удивляюсь, что сам еще жив и даже не ранен. Сегодня пойдем маршем через реку Сан.
Дорогие отец и мать, живем здесь неважнецки. Две недели не снимали одежду, ложась спать. Две ночи не спали под крышей, а все в канавах да под пулями. До чего же хочется похлестаться веничком в баньке, а тут только и слышишь: вперед, вперед.
Порой по ночам вспоминается мне наш старый пес Туке, который теперь почти слепой. Бывало, я выгонял его на ночь во двор, не думал, что и самому придется в дождь и в стужу ночевать под открытым небом.
Эстонцев в нашем полку довольно много, пожалуй, четверть, всего 700—800 человек.
Пишу это письмо на какой-то бочке.
Наилучшие пожелания с далеких полей войны.
Ваш сын Эльм ар».
Машинист, вздыхая, складывает письмо. Война вторглась и в их жизнь, вернее — в жизнь Якоба Лузиксеппа, но это только начало. Машинист кричит, оглянувшись через плечо, кричит громче, чем нужно, лишь бы отогнать тяжелые мысли:
— Таавет, дай свисток!
Таавет, правда, не в учениках у Якоба, но выполняет все усердно, когда прикажут. Пар со свистом вырывается из жаркой черной утробы котла и созывает людей на работу. Должны прийти все, кто обещал; а хотят ли они или нет, никому до этого нет дела. Они купили этот котел артелью, было много мороки, пока нашли машиниста и установили очередь пользования машиной. И теперь котел сипит своей паровой глоткой что есть силы и созывает людей, заставляя хозяев и батраков торопливо запрягать лошадей в телеги, хватать с вешалки пиджаки и ехать к котлу. Паровой котел фырчит на Айасте, медлить нельзя. Наступила эпоха машин — кто в силах ее задержать! Вся эта махина работает независимо от машиниста, который сидит себе на ящике с инструментом и почитывает газету, хоть тебе конец света или всемирный потоп. Пока вода не доберется до топки и не потушит огонь, Якоб читает газету; да и что ему еще делать, если машина работает как часы. Хозяин слушает, а может быть, и так себе стоит. Полезнее было, если бы он размышлял, а то зачем ему большая белая борода, жизненный опыт, медлительная походка и даже эта можжевеловая палка. Он поставил все эти строения, что видны отсюда: амбар, хлев, погреб, сарай для телег и нужник (раньше до ветра ходили за хлев); только жилой дом выстроен отцом. За одно поколение всего ведь не переделать. Кто его отблагодарит за это? Благодарность — сама жизнь, и этим сказано главное. Возможно, старый хозяин догадывается, возможно, он сам уже думал об этом, хотя он не силен в Библии. Не силен он и в цифири, это было видно еще в волостной школе. И все же он подлинный основатель хутора. Он вдохнул жизнь в эти холмы, работал не покладая рук, строил, платил долги и порой одалживал сам. Теперь он хозяин хутора, выкупленного за двадцать лет великих трудов. Нет, перед ним никто не ломает шапку, он тоже ни перед кем. Прошло то время, когда перед бароном ходили согнувшись, бочком, с шапкой в руке и гладили баронские ляжки. Шапки теперь глубоко надвинуты на голову, хутора выкуплены в полное владение, на сердце спокойно; невольно улыбнешься, подумав об этом.
Сейчас и хозяин Айасте сидит на черном истертом ящике с инструментом, какой бы он ни был — английский, шведский или китайский, сидит, склонив голову на скрещенные руки, опираясь о палку. «Читай громко»,— только и говорит он; зрение у самого уже неважное, сомневаться не приходится. И Якоб читает, почему бы и нет. Слава богу, эти там, в Тарту, еще разрешают выпускать эстонскую газету, немецкую, слышно, уже прикрыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45