Две женщины, которые в поте лица своего поднимают солому на чердак, втыкают вилы в землю. Вильма и председатель слезают наземь. Начинается обед.
Эльмар вынимает из ящика с инструментом шприц с тавотом и идет смазывать молотилку. Раньше это делал подручный, в ту пору, когда старый бес был еще бесенком, как говорят здесь. Но он не жалуется, никогда не был белоручкой.
Председатель Сааремяги расхаживает взад-вперед по току, руки за спиной, как у военачальника, оставшегося без войска. Черт бы побрал этих коров и свиней, людей опять не соберешь, думает он. Когда мы этак успеем обмолотить! Он вытирает с лица пыль, трет зудящие веки и наконец сладко чихает. Влажные проросшие хлеба как мох, а все же пылят!
Машинист заправляет конец шприца в отверстие для смазки.
— Если ты будешь так мягок с людьми, скоро прогоришь,— вдруг произносит он.
— Как прогорю? — словно просыпаясь, вздрагивает Сааремяги.
Странно, как раз сейчас он думал о том, что может вылететь в трубу.
— Зачем ты так рано отпустил на обед женщин? Только начали, и уже обед. Осенний день короток, скоро будет темнеть, и — хочешь не хочешь — останавливай машину.
Конечно, Эльмар прав. Тем более что после обеда, как всегда, одного или двух недосчитаешься, сумеют люди выдумать уважительную причину. Но совсем без обеда все же нельзя, кто им дома корову подоит, свинью накормит. И однако же Сааремяги не нравится поучающий тон машиниста,— черт побери, я уже не школяр!
— Не твое дело! — резко обрывает он.
Эльмар озабочен возами Мартинсона. Все разбрелись, кто поможет обмолотить два воза. Не станет он рвать пуп из-за этого овса. Ишь, вон и Мартинсон с двумя лошадьми уже приехал, сам лежит на первом возу, а вторая лошадь, посмирнее, на привязи следом. Мог бы по крайней мере жену с собой захватить, думает машинист, небось надеется, что колхозники обмолотят, а вот и дудки! Хозяин Сиргасте, сопя, соскальзывает с воза на землю и так же незаметно, как появился здесь, подходит к машинисту. Во всем его облике что-то нащупывающее, по-рысиному ищущее. Таков он был весь свой век: и тогда еще, когда молодой схватил за чупрун Пауля Кяо в пивной на ярмарке Отепя. Водку пьет он и теперь — и весьма часто. Под мухой он бранит все и вся, пока ему не стукнет в голову, что его хутор стоит между колхозом и казенным лесом, что он как клоп, которого все время грозят раздавить, и тут ему становится до того жалко себя, что он плачет и мочит слезами свою пышную, величественную бороду. Затем он роняет голову на стол или на мешок в телеге и не ругает даже соседей, которые год назад бранились так же, как он, но теперь молчат и считают унизительным для себя ныть и перемывать чужие косточки,— ведь теперь они колхозники, и у них есть своя человеческая гордость. Спьяну Аадам обзывал негодяем и прихвостнем красных даже Эльмара, но сейчас подходит к нему с медовой улыбкой на лице: беда, не до стыда.
Эльмар вопрошающе смотрит на председателя, но тот опять думает бог весть о чем.
— Вроде договорились...— осторожно произносит Аадам.
— С кем? — вдруг вмешивается в разговор председатель.
— Да вот...— с опаской бормочет Аадам.— С Эльмаром...
— Хлеб единоличника мы молотить не можем.
— Я поставлю, угощу, будь человеком. Не след тебе быть таким горячим, молодой хозяин...
— Небось пропустим, всего-то пара возов,— примиряюще вставляет Эльмар.
— Я водку не пью. — Сааремяги толчется взад-вперед, руки за спину, таким он кажется старше.
— Э, пьющих мы найдем,— говорит Аадам и подводит лошадь к столу молотилки.
Он считает, что дело решено. И в самом деле — председатель не решается прямо отказать ему. Всего-то несколько ворохов овса... Но этакую молотьбу он одобрить не может. Если узнают в волости, будет взбучка. Он бормочет что-то неразборчивое и поворачивается спиной.
Аадам с шелестом швыряет овес на помост молотилки. Затем залезает вверх и подает в барабан. Движения его резки, губы сжаты, лицо жесткое, будто он обижен до глубины души: делает добро кому-то безымянному, но не расчитывает, что тот отплатит тем же.
А за хлевом, на старых, полуистлевших санях, поставленных под навес, сидит Вильма, не спеша развертывает бумагу и достает бутерброд с яйцом. Ей незачем торопиться домой, мать подоит корову, задаст корму свинье: она еще не старуха. Аадам не позвал Вильму молотить, а сама она к нему не побежит — не любит она Аадама.
Подходит Арво Сааремяги, руки в брюки, голова, как обычно, потуплена. Под ногами, на осенней земле, все равно ничего не сыщешь, зря он туда смотрит. Если здешние осенние тучи, что сгущаются над головой, не вызывают у него интереса, пусть он думает о каких-нибудь чужих и более величественных небесах, чтобы радость жизни затрепыхалась в нем, как хвостик у сосущего ягненка. Или пусть думает хотя бы об огне, о весне или о тепле милых рук, если ему опостылела окружающая его осенняя промозглость. Возможно, он это и делает, хотя как будто еще не замечает Вильмы. Так по крайней мере кажется Вильме, которая поглядывает на него уголком глаза. Может быть, и парень тоже хитрит, поди разберись. Девушка не думает о том, заметили ее или нет, она сидит себе и собирается пообедать, съесть бутерброд. Но она обратила внимание, что осенью председатель стал задумчивее.
— Что, председатель, нынче в заботах весь? — говорит она как бы между прочим.
Сааремяги поднимает взгляд от истлевших листьев.
— Да так,— оторопело произносит он.
— А не хотел бы председатель присесть к простой колхознице и поесть нашего хлебушка?
— Не хочу я есть,— отнекивается председатель вежливости ради.
— Тогда просто присядь. Пусть и у тебя будет передышка, один ты всей колхозной работы не переделаешь.
— Я и не пытаюсь,— возражает Сааремяги.
— А то! Подаешь в барабан, как заправский хозяин. Не успеваешь для тебя снопы резать.
Вильма с уважением смотрит на председателя.
Молодой человек садится на сани, стыдливо, как можно дальше от девушки, с напряженным вниманием прислушивается к тарахтенью молотилки, будто улавливает в ее ритме что-то небывалое. Это происходит из-за того, что он судорожно сторонится Вильмы, он не может заговорить с нею о чем-либо, он считает: говорить с девушкой надо на каком-то другом языке, не на том, на котором он говорит о севе ржи и удоях коров. Вильма для него существо высшего порядка, полубогиня; девушка ему нравится; ничего не меняет и бесстыдное вмешательство молодого рассудка, что-де Вильма старше, чем он, Арво, что все это глупость. Рассудок вместе со своими призывами о помощи остается в одиночестве, стынет в тесной черепной коробке, верх берут первозданные инстинкты, они требуют своего, и Арво Сааремяги чувствует себя вконец отупевшим, предательски брошенным кем-то;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45